- Мало ли переворачиваю грязи, - осердилась Агриппина.
- Зачем в клубе мыть?
- А как? Обязанность такая.
- Никто же не ходит.
- Придут три-четыре пары, а как сто человек наследят. Вот и приходится грязь ворочать.
Зачем я сказал? Как начала Агриппина чистить да тряпичить, не рад, что и связался.
- Бодливой корове бог рогов не дал, - бурей накатилась техничка. - Удрали в город, теперь выкомуривают: то им неладно, друго негоже. Я, что ли, должна веселить? Приезжайте в колхоз и свои порядки наводите. А с меня хватит, повеселила, будет. Уйду на пенсию, вовсе некому клуб будет открывать. Дожились!
И мама сказала:
- Верно, Сютка, устраивайся-ко избачом, город и без тебя обойдется. Девчонку присмотришь, женишься - с внуками начну водиться. Кому-то надо же в деревне жить.
Горькая правда меня захлестнула, зацепила сердце. Целую ночь бродил с думами вокруг озера. Мыслей, как пуху в подушке. Гомозятся, друг дружку перебивают, топчут и мнут, а победила одна - у меня и в городе не прокапало. Общежитие на двоих, работа рядом, театры под боком, денег хватает, еще и маме высылаю. Живи не тужи! С женитьбой некуда торопиться. Не опоздал. Какие мои годы! Да и всему свое время, успею натереть лён. А жениться так, как сосед по койке, тоже деревенский парень, Мишка Малков, так лучше вечно быть холостым. Не раз ему говорили: "Жениться - не напасть, как бы самому не пропасть". Подтвердилась пословица. Уж как отговаривали его, так нет, затвердил:
- Не могу жить без Верки, люблю.
- Она тебя? - пытали мы.
- Не спрашивал.
- Сколько ее знаешь?
- Второй месяц.
Видим, не сладить с ним, втрескался и посылает сватать. Пошли, высватали, свадьбу отгрохали. Трое суток гудели: первый вечер поднимали тост за счастье молодых, а последние двое суток - за развод. Верка убежала от него. Дружила до Мишки с другим парнем, поссорилась, решила отомстить. Тот узнал, приехал на такси и в самый разгар свадьбы увез невесту. Была и не была свадьба, лишь дурная слава осталась: на все общежитие, если не на город. Кое-кто и призадумался, а кому и не пошло впрок. Чего отчаиваться? Могли в одну субботу жениться, в другую - разжениться. Проводились вечеринки с форсом, с хвастливой развязностью, лихо, с частушками-погремушками: "Хоба да хоба, дураки мы оба! В воскресенье вышла замуж, в понедельник дома". Парни в отместку: "Мне жениться-разжениться - это пара пустяков…" Такие парни обычно в вечер провожали двух-трех девчонок. Которую выбрать, терялись. По их словам, одна лучше другой. Таких парней я не терпел. Радовался, когда девчата давали от ворот поворот. Если же нет, то меня знобило, аж закипал ненавистью. Потому и дал зарок не жениться. По крайней мере, еще лет пять.
Думы, мои думы, куда бы вас деть? Не на шутку растравили сердце, отстанет оно от тела, вырвется ненароком. Что делать, как поступить? А тянет домой, хоть ухо режь! Словно услышал душевные раздеряги мой друг Борис. Завалил письмами и телеграммами: приезжай да приезжай. Так настойчиво звал, что меня отвернуло от города. Воздух и тот показался дымным и едучим. Даже стал застревать во рту, не глотался. Завод опротивел, надоел, как горькая редька. Колебания и раздумья сгинули - я еду. Но опять загвоздка: друг-то звал работать в районную редакцию. Закружился головной маховик и вдруг на всем ходу заклинил. Это набрякшие кровью виски сдавили голову, хлестнули боли, но и они пропали. Лишь сердце барабанит, по-прежнему колотит, будоражит грудь, стреляет в голову, заставляет думать. Что делать? Ехать домой? Оставаться в Уксянке? Уйти в газету?
Я подворачиваю к редакции.
Типография и редакция под одной крышей. Здание длинное, барачного типа, недавно выстроенное: бревна еще не успели счернеть, отливали желтизной и янтарной смолой в лучах утреннего солнца. В пазах между ними белела пакля. Штакетник высокий, вровень с плечами. Он ровной стеной забирал палисадник. В нем чисто ухожены клумбы. Палисадник разрывался узким проходом в редакцию.
Кое-как заглушив волнение, я вошел в квадратную комнату с двумя огромными окнами. Она, по-видимому, была и прихожей, и служебным кабинетом. Спиной ко мне сидел Борис. Его я из тыщи узнаю в любом положении. Сердце осело, и вспыхнула во мне детская шалость. В один прыжок я добрался до Бориса и сжал его кудрявый кочан. Заерзал, заметался вечный спортсмен. Но не тут-то было: недаром я служил на флоте, кое-чему научили.
- Силен, бродяга, - отряхиваясь, сказал друг. - Спортом занимаешься?
- А ты?
- Бывает. Зимой выступал на лыжах, первое место отхватил.
- Растёшь!
- Нет, едва вытянул. Ребята сильные, только техники маловато. Но год-два, и они обставят нас, стариков.
- Старик нашелся! На тебе еще пахать да пахать.
- Есть еще порох в пороховницах, - улыбнулся Борис и потер ладони. - Пошли к редактору.
- Знаешь, я раздумал.
- Смеешься?
- Нисколько. Ты вот о спорте захлебываясь говоришь, а много ли сельчан в районных соревнованиях участвует?
- Из Петропавловки, Любимово…
- Всё?
- Пожалуй.
- Не густо. Считай, что в Лебяжье тоже будет команда.
- Вот и хорошо.
- В редакции не получится.
- В субботу, воскресенье…
- Наездом? Какой толк.
- Было бы желание.
- Обойдетесь без меня.
- Некому работать. Не только сотрудников, даже зама нет. Зашились с газетой. Вот останешься, и спортом займемся. Уговорились?
Борис почти втолкнул меня в кабинет. За столом при раскинутой газете, догадываюсь, сидел редактор. У окна напротив - коротконосый, с раздутыми ноздрями ладный мужчина в сером поношенном костюме. Оба смотрели в упор, изучали: редактор - сквозь очки, мужчина - из-под нависших бровей. Я же смотрел вразбежку: одним глазом на одного, другим на другого. Мужчине под пятьдесят, редактору, если не шестьдесят, то около. Волосы буранно-седые, лицо с глубокими бороздами - попахала на нем жизнь! У второго щеки пегие от красно-сетчатых полосок, похожих на паутину. Его я где-то видел. Не в Лебяжье ли? Так оно и есть. Он часто заглядывал к нам. Особенно в посевную и уборочную кампании. Тогда зачастую райком направлял в колхозы уполномоченных. Фамилию, имя, хоть убей, не помню. Когда Борис представил меня, мужчина улыбнулся.
- Вон ты чей. Значит, Орины Макаровны? Помню, помню.
- Земляки, выходит, - сказал редактор.
- Его мать работала телятницей, он все с ней бегал, помогал пасти. Вот такусенький был. - Зав. сельхозотделом показал пятнистой рукой на кромку стола.
- Принимаем парня, Иван Степанович? - Редактор грузно, по-стариковски вышел из-за стола. - Стихи мы его печатали еще в школьные годы. С журналистской работой, думаю, справится.
Говорил он как будто искренне. Я же загорелся пламенем. Какой из меня журналист?! Я и позднее боялся произносить это слово. Когда спрашивали, кем работаю, отвечал: "В редакции".
Первое задание было проще пареной репы.
- Поезжай домой, - сказал редактор. - Что дорого, о том и напиши.
Я так бы и сделал. По районной сводке в Гладком и Прошкино показатели по надою молока и заготовке кормов были хорошие, по тем временам даже высокие.
Михаил Петрович вскользь заметил:
- Там мы давно не были, некому ехать.
Я прикинул: сначала туда проеду, родственников заодним попроведаю, оттуда нагряну домой. Обе деревни рядом с Лебяжьем, можно пешком все поля обойти.
Редактора обрадовало мое предложение, и он выдал целую серию напутственных советов. Опытному газетчику стоит уточнить по телефону фамилии, цифры, и корреспонденция готова. А что из меня получится?
По приезде, как и задумал, заскочил к сродной маминой сестре, тетке Августе. Она встретила меня слезами и упреками. Мало-помалу успокоилась и, узнав цель приезда, начала выкладывать:
- В первую-то очередь у всех районных - передовики, план, обязательства. Только что о них писать-то? Мы понимаем: без мяса, молока, хлеба какая жизнь! Больше получим, лучше живем. Ленивых у нас нет. Седни один впереди, завтра другой, а послезавтра, глядишь, третий. Стало быть, обо всех надо писать? Мне кажется, о них-то и надо помешкать. Они не осердятся - воспитаны. А вот о тех, кто безобразничает, семью бросает, болтается бездомной собакой, о тех надо писать, чтоб не мешали добрым людям. Так пропесочить, чтоб другим неповадно было. Так-то и Кольша мой - герой! По работе о нем никто худо не скажет. А я ему выволочку дала. Боится теперь на глаза попадаться. Увидит - за полверсты отворачивает. Сопляк, а вытворять научился. Мой-то зеленый, что с него возьмешь, а Блюденову - совсем непростительно. Ишо председателем сельского Совета величатся. Вот кого надо пропечатать. Все променял на карты и водку. Дело-то, конешно, хозяйско: позволят капитал - пируй. Но доверие променять на пакость не позволим. Срамота, стыдоба прямо! Дурней примера в области не сыщешь. Чему молодняк учит? О нем уж обязательно напиши. Да ишо прибавь: мол, скрывается за озером, в Совете редкий гость, стыдно народу шары показывать. Куда придем с таким руководителем? Не кривя скажу, выпрягся, управы на него нет. Время горячо - это правда, недосуг сейчас им заниматься. Ну и держать нет резону. Подскажи начальству, чтоб немедля убрали, опиши хорошенько.
- Ладно, - и засобирался уходить.
- Куда торопишься? На столько-то и не заходил бы! - обиделась тетя Гутя. - Переночуй, места вон скоко: полати пусты, голбец широкий, койка матерушшая. Куда хошь, туда и ложись. Да и у Павла хватит сердцов, если не дождешься.
- Где он? - вспыхнул я. За весь разговор ни разу не обмолвился о дяде Паше.
- На работе.
- Разве не на пенсии?
- Третий уж год! Попросят - не отказывается. Работник-то - слава одна! Толку нет, а туда же нос сует, куда и все.
- Давно его не видел.
- Вот-вот, и повидашь заодно, - обрадовалась старушка. - Снимай бушлат-то, не надоел, что ли?
- Я бы рад, да некогда.
- Знаю, что по делу приехал, но пока Павел не придет, не отпушшу. Обидится он. Ты приезжал в Прошкино?
- Нет.
- Вот! А ему ведь не докажешь. Говорю: "Ты вклепался". Он свое: "Сютка!" - "Нет!" - успариваю. - "В морском бушлате, кто, если не он?" - "Мало ли пришло из армии?" - "Голову даю на отсечение, он!" - "Поди, Петруха Фроськи Дарьиной?" - "Ты меня за кого считашь? Хватит роликов отличить племяша от Петьки". Так и уснул с одной мыслью, что это ты. Не гневай старика, ночуй.
- Я на обратном пути заскочу.
- Куда теперь?
- На урочище, надо доярок застать, пока идет обеденная дойка. Потом в Гладкое.
- Туда зачем?
- Тоже к дояркам.
- У нас мало, что ли?
- Не такие.
- Наши покрасят гладченских. Я даже невесту тебе присмотрела.
- Вы с мамой, наверное, договорились?
- Время-то подошло.
- Бедному жениться - только подпоясаться.
- Не то время. Закатим свадьбу на весь район.
- И не собираюсь.
- Мы это же говорили, но от жизни не спрячешься. Чай, не к матери же спешишь, - с лукавинкой и легким упреком подметила тетка. - То ли мы молодыми не были? Баские не были, а молодые были. И так же всё куда-то спешили, бежали.
Тетка выглянула в окошко.
- Где он? Когда не ждешь, раным-рано паужинать прикондыбат, седни, как назло, нет. Погоди ужо, сейчас сбегаю, он рядом тут.
Тетка засуетилась, стала концы платка затягивать. Руки дрожали, еле поправила платок, а говорила бойко и часто.
- Сичас, сичас…
Скрипнула калитка.
- Знать-то, он! - обрадовалась тетка. - Нельзя и помянуть-то - явился, не запылился.
В сенях проскрипели половицы и прошаркали тяжелые подошвы, в косяках появилась сивая борода. В ней лепестками горели губы. Они враз задрожали и разорвались:
- Каким ветром?
- Попутным.
- Хоть бы весточку дал, а то напужать недолго. - Павел Егорович горячо трепал и тискал меня в объятиях. - Давно из армии?
- Давненько.
- Поздно же надумал дядю попроведать.
- Полно смушшать парня, - принялась защищать меня Августа Ивановна.
Дядя вздернул бороду.
- Тогда потчуй!
- Нагостился гостенек-то.
- Наши так не пляшут. Сколько ждали - и на тебе!
Павел Егорович почесал нос.
- Не мешало бы "разговору" нажить. С утра нос зудит. Не подводит, холера. Точно показывает гостей, как рана погоду. К перемене климата невтерпеж ноет, аж переворачивает.
- Не подговаривайся, тебе нельзя пить. Твое лекарство на шостке. Напарила целый чугунок корней.
- Седни не грех, старуха, по маленькой пропустить.
- Нисколько врачи не велели.
- Садись за стол, что как неродный.
- Спасибо, не хочу.
- Через не хочу садись да расскажи о службе.
- Служба везде одинакова.
- Где служил?
- На Тихом!
- В каких местах?
Я рассказал.
- Елки-моталки! Я ведь там же начинал, а закончил на Западе, в пехоте. В сорок четвертом по ранению вернулся. Всего досыта хлебнул. Война, война! До сих пор в ушах звенит. Мы хоть мужики, нам положено. А вот бабоньки, ребятишки за что страдали и страдают? Вон Стюрка, эвакуированная, на всю жизнь полоумненькой осталась. На глазах у нее мать повесили, маленькую сестренку расстреляли. До теперешней поры за ней мальцы бегают, дразнят. Как-то Зойкиного карапуза поймал и крапивой нажарил. Вроде как приутихли. Лучше не вспоминать, ну его к чомору. Что, старуха, копашься?
Тетка вытаскивала из расписного шкафчика, прибитого к стене, посуду и ложки, направляла стол. Вскоре стол уже улыбался. Так направлять могла только тетка Гутя.
Когда меня провожали в армию, мама за неделю до проводов уезжала к ней и привезла полную сельницу и несколько корзин разной стряпни и снеди. Богата тетка на выдумку и рукодельница на выпечку! Смотришь на стол - и глаза разбегаются. С чего начинать? Плетенки-преснушки просятся сами в рот. Их перебивают караси с глазами-изюминками. Лезут с тарелки вареные каральки с нарезом вокруг, подпрыгивают поджаристые, с ямками вафли, не терпится масленому хворосту. Что там еще копошится? Ага! Масленок, припудренный маком, выкатил на край хлебницы. Он так и норовит в руки. Почему не отведать вот тот калачик? Пружина-пружиной. Сожмешь да отпустишь, калачик снова как нетронутый. Что откусишь, во рту тает.
Дядя, помню, тогда разыгрывал жену: "Гутьша, ты у меня третья". - "Кто не знает?" - "Ребята не слышали. Рассказать? Слушайте. Давно это было, тогда ишо единолично жили. Привел одну девчонку. Как ее звали, Гутя?" - "Не все ли равно". - "Допустим, Марунька Блюденова. (В Прошкино полдеревни Блюденовых.) Говорю ей: "Испеки ковригу, завтра я на покос". Девка ночь не спит, как бы не прижечь да не пересушить хлеб. Переживает, знамо дело, замуж охота, утром, пока я спал, втихаря сложила хлеб в корзину и будит: "Вставай, пора". Приехал я к рязановскому колодчику - там наш покос находился. Первым делом опустил ковригу в большой берестяной туес. Завсегда в нем квас возил. (Попутно обмолвлюсь: мать-покойница, царство ей небесное, умела делать квас. До того ядреный да вкусный, особенно когда студеный, а запах - собери со всех лугов травы, и то, кажется, в них что-то не хватает. Будешь пить - ум проглотишь.) Пошел распрягать Безносика. Так жеребца звали: волки ему нос выхватили, когда ишо был жеребенком. Распряг его. Дай, думаю, посмотрю хлеб. Взял на зуб - не кусается, начал ломать - не ломается. Ладно, пойду покошу. А ковригу обратно опустил. К паужне подвело брюхо, достал ковригу, пробую. Она така же. Я и так, я и сяк - не поддается. Ах ты, растуды твою! Есть-то хочу. Взял топор - разрубил. Но не помогло. Пал на лошадь и айда в деревню. Марунька издали заметила, ждет у ворот. Не доезжая, ору: "Вон со двора!" Вторая, не дожидаясь, ушла". - "Я така же была, пошто не выгнал?" - кокетливо подговаривается тетка. "Любовь всё прошшат!" - "Старый брехун!" - "Брехня - часть правды. Уразумели, робята, как невест выбирать?"
Садясь за стол, я вспомнил дядин рассказ и улыбнулся.
- Рано смеешься, сперва отведай, что старая сготовила. Жаль вот посуху встречаю племянника, - сердоболится дядя Паша.
- Не хуже, дольше проживете, - успокаивает тетка. - На работу-то пойдешь?
- А как же! Седни субботник, силосуем крапиву. Мне поручили за пионерами приглядывать. У них я вроде комиссара. Где подскажу, где нотацию прочитаю. Да они больше меня знают.
- Не ходил бы уж тогда, не позорился.
- Надо, старуха, надо, без пригляду как они будут робить. Пойду я, пожалуй, поди, приехали. Старуха, чуть не забыл: к вечеру сваргань баньку.
- Как не докумекала раньше? - хватилась хозяйка. - Я бы уж истопила. Оставайся, Вася? Попаришься от души. Банька новая, лонись перестроили, сделали по-чистому. Знай, подтопляй, враз загудит. А пару-у! На весь околоток хватает.
Мой отказ окончательно разобидел родных.
- Больно несговорчивый, - ворчали они оба.
- В следующий раз.
- Так же, как седни?
- На целую неделю приеду.
- Загодя сообщи, чтоб приготовились. Сичас застал врасплох, нечем и угостить как следует.
- Что вы! Всего, как на свадьбе.
- Тогда не обессудь.
Старики проводили меня за ворота. Дядя Паша пошел переулком, я спустился за огороды. Впереди начинался гнилой лог с редкими колками. Через них просвечивала Михайловка. Шел лугами, выбирая твердые коровьи тропы, похожие на терки. Сворачивал на те, которые шире и глаже. Но все равно идти трудно. То и дело спотыкался за высохшие острые кромки коровьих следов. Кое-как выбрался на равнину. Угодья - глазом не обведешь. Вот где приволье скоту! Коровы разбрелись и бродили одиночками, парами, кучами. Некоторые залезли в воду, лениво охлестывали бока хвостами-вениками. Пастухов не видно.
Рядом с озером стоял вагончик. Под берегом в камышах шлепала по бортам лодок вода. Кто-то приковывал одну из них. Звенела цепь, стучали весла. Из камышей вышел мужчина и, размахивая бутылкой, поднялся на бугор. Почти в одно время мы подошли к вагончику.
Пряча за пазухой водку, мужик открыл дверь.
- Блюденов, Миша! Спаситель наш! - раздались за стенкой пьяные голоса.
- Тише! - осадил друзей вошедший. - Прячьте карты, незнакомый идет.
- Пусть идет, хрен с ним.
Я постучал.
- Закрой с той стороны!
Один из сидящих в углу на нарах с подковыркой предложил:
- Садись, на чем стоишь.
Другой, напирая на местный выговор, издевался:
- Откель и чей ты будешь родом?
Я не остался в долгу перед остряками и нараспев ответил насмешливой деревенской частушкой:
- Из Лебяжья буду я.
- Сосед, значит. За каким делом?
- За гущей да за мелом.
- А водки не хошь?
- Вы лучше скажите, дойка кончилась?
- Проснулся, - съехидничал лысый мужичонко, раздавая карты. - Сейчас доярки приедут.
- Коля! - обратились к банковщику охмелевшие картежники. - Твоя очередь в магазин.
Лысый поднялся с нар, пересчитал деньги и обратился ко мне:
- Поплывешь со мной?
Гонец зыбался в лодке, аж весло гнулось. Даром что не на кого смотреть: тощий - ребра видно, ткни - опрокинется в воду. А поди ж тронь! Подзадаст - и навек закаешься. Гляжу на него, откуда сила берется? Гребет и гребет без отдышки. Лодка словно летит. От одного взмаха ее на три метра выбрасывает.