- Отдохни, - говорю ему.
- Успеть надо, пока не закрыли.
- А не боишься?
- Кого?
- Утонуть можешь, ведь пьяный.
- Не таким бывал, сносило.
- До поры…
Я хотел напомнить, как несколько лет назад на этом же озере утонул Панька. Он не чета этому. Матрос и силы недюжинной. Поспорил с друзьями, что одним махом переплывет озеро. И переплыл! Осталось до берега - кот наплакал. Тут его и схватила судорога. Если бы позвал, мужики спасли. Но моряка гордость обуяла. Раз-два появился на поверхности и утонул. Я промолчал, да Николаю не до моих рассказов. Он нажимал и нажимал на весла. Ноздри раздулись: загляни - мозги увидишь. Лодка шла ходко и быстро.
Огромное же озеро! Уж на что Лебяжьевское большое, но оно и половины Прошкинского не составит. Только теперь, когда пересекли середину, село хорошо обозначилось. Вышитой варакчинкой оно сдвинулось на голый лоб берега. К нему сбегают переулки, заостряясь плотками. Их столько же, сколько и переулков. Какая-то женщина черпает воду. Она наклонилась, подцепила коромыслом ведра и стала подниматься в гору, за ней семенил, держась за подол, ребенок. Мы шли прямо на них.
Николай вдруг положил весло.
- Устал?
- Надо обождать, пока Варька не уйдет. Вторые сутки не появляюсь. Даст мне разгону.
- Боишься?
- Стыдно… Вытаскивай сиденье, помогай!
Наботевшая доска распирала борта, не выдергивалась.
Я с силой рванул и, не удержавшись, упал на корму. Лодка пошатнулась - гребец вылетел за борт. Я тут же сунул весло, но Николай судорожно хватал борт, лодка накренилась, и в нее хлестнула вода.
- Не лезь сбоку, перевернешь!
Николай, шумно булькая ногами, перебирался к корме.
- Так, так, - командовал я и, ухватив ремень, завалил мужика в лодку. Он дрожал с перепугу. Похмелье враз ободрало.
- Накаркал, - не сердясь буркнул пастух.
- Для профилактики. Как в вытрезвителе побывал.
- Хуже.
На берегу разошлись. Николай, запинаясь, побежал, я пошел заулком. В нем все равно что выбрито. Щеткой торчат остатки крапивы, лебеды и полыни. От свежей кошенины кое-где попадали вялые листья репейника и клочки вялой травы. Вдоль прясла тянулись продавленные следы тележных колес. В конце переулка проскрипело несколько груженых подвод. Шли они с Гладченской дороги. На возах сидели ребята. Они махали плетками, покрикивали на лошадей. Кони и не думали прибавлять шаг. Как шли, так и шли, зыбая мордами. Лязгая, на центральную улицу выходил гусеничник. За ним моталась из стороны в сторону прицепная тележка. Ее так кидало, что она легко могла зацепить прясло или угол дома. Возле крытого пластами пятистенка трактор резко повернул вправо, прицеп по инерции проскочил прямо и врезался в угол дома. Враз тряхнуло, затрещало, крыша повисла, из пластов вылетело облако пыли. От трактора метнулась в черный проем фигура.
- Ой-ой, нечистая сила! - донеслось из дома.
- Быстрей, быстрей. Придавит!
Облако рассеялось. У фасада валялась груда простеночных коротышей, косяки, раздавленные рамы. За ними валялся стол, вода из опрокинутого самовара обливала лежащую на полу женщину.
Я бросился на выручку. Женщина била локтями и по-сумасшедшему кричала:
- Бегите, всех перевешают!
- Пойдем, Стюра, - уговаривал женщину механизатор.
Та еще сильней билась о пол, хваталась одной рукой за ножку толстой деревянной лавки, другой лихорадочно крестилась.
- Помилуй меня, господи! Спаси меня, грешную.
Сзади что-то грохнуло. Мы схватили женщину, потянули ее на себя. Руки у Стюры не расцеплялись. Так и вытащили ее вместе с лавкой.
Остатки крыши с грохотом обрушились. Стюра зажмурилась.
- Хари поганые, уходите!
- Не узнаешь! Опомнись! - кричал тракторист.
Я переводил взгляд то на пострадавшую, то на мужика.
- С ней и раньше такое было. Выскочит в нижнем белье и кричит: "Ловите их, гадов, душите супостатов!" В это время к ней не подходи, бесполезно: чем попадя ударит.
Голова женщины свалилась на плечо. Глаза светлели, губы, сдвинутые набок, зарозовели.
- Отходит, - заметил мужчина.
- Узнала?
- Сережа-а!..
- Ушибло?
- Да нет. - Стюра подставила руку под скулу и, расправляя волосы, выпрямила голову. Ей не дашь и тридцати лет. Глаза - точь-в-точь два лесных ключика, лицо бледное, милое. Статью - тонкая, высокая. Быть бы ей женой красавца, хотя бы Сереги. Ему тоже примерно столько же.
Серега поминутно вздрагивал и каялся вслух:
- Надо же так оплошать! Говорил же бригадир: "Не прицепляй неисправную тележку". Не послушал. Задержался бы на полчаса, ну от силы час, этого не случилось бы. Боялся отстать от других. Теперь вот не только день потерял, чуть Стюру не загубил.
Он растерянно смотрел на нее, она на него, будто спрашивала в недоумении: "Что произошло?"
- Поедем ко мне?
- Поедем, - обрадовалась женщина.
- В доме ничего не осталось?
- Одна икона. Ну ее к богу! - женщина села рядом с Серегой.
Трактор умчал в деревню, я свернул на поскотину. За огородами когда-то стояла ферма. Теперь здесь раскинулся пустырь, на нем виднелись заросшие саманные бугры, около заброшенного колодца валялись боковины питьевых колод. За дорогой начиналось поле. От села шел кукурузоуборочный агрегат, сновали самосвалы.
Силосовали в две траншеи: на ближней тарахтел "ДТ", около дальней растянулся обоз. С головной подводы соскочил коренастый мальчонка, взял под уздцы лошадь и подвел к яме.
- Круче подворачивай передки, - командовал дядя Паша. - Помогайте Вовке!
Ребята подлетели, ухватили снизу край телеги. Крапива полетела в яму.
- Бригада ух, работает один за двух, - весело подбадривает старший. - Вот о ком написать! Молодцы! Куда бы без них! Сколько рейсов сделали?
- Двадцать пять.
- До вечера надо столько же привезти.
- Сейчас далеко, от гладченского мостика.
- Шевелите лошадей, надо засилосовать яму. Завтра настраивайтесь копны возить.
- Ура!
- Чему обрадовались?
- На вершне погоням.
- Вас хлебом не корми - дай погонять! - смеется старик и смотрит на меня. - Падай на телегу, мигом добросят. От мостика до Гладкого - раз плюнуть. Поправишься, можешь обратно с ними приехать. Смотри, мы тебя ждем.
Я сел к Вовке и не покаялся: любил в детстве быструю езду. В ушах ветер пел, когда ехали наперегонки. Тоже, как Вовка и его друзья, стоя на телеге, без утиху кричали: "Но, но!"
Лошади, расстилаясь, летели галопом. Теперь же не устоять перед Вовкой. Ох и лихач! Только колеса говорят. Вот-вот слетят ободья, вылетит курок, сорвет передки и стрясется беда. Он же смеется и, покачиваясь на ногах, как на рессорах, гонит вороного. Я еле держусь. У покоса чуть-чуть не выбросило. Ладно, что соскочил.
- Глаза стрёс, - жалуюсь Вовке, а у самого от радости кровь разливается по жилам.
- Кто тебя звал? Сам натряхнулся.
- Поосторожней надо.
- По-черепашьи не умею.
Дорога свернула в лес, но за ним еще долго раздавались ребячьи голоса, фырканье лошадей, скрип телег. Наконец стихло, и я остался среди шумящих берез. Обдумывал увиденное. Заглянул в блокнот: ничего путевого. Одни цифры, фамилии. Борькиным советом пренебрег. Надо было хоть вкратце сделать записи. От них оттолкнулся бы. Пока шел, что-нибудь да созрело бы. Напишу я, пожалуй, о Михаиле Блюденове. Пусть все знают, чем он занимается в горячее время. Закрутилась мысль, словно цевка на скальне. Выбираю около дороги пенек и начинаю творить. Идет как по маслу. Через час фельетон готов. Еще и в стихах! Осталось вывести мораль. Она-то и не получалась. Хожу по дорожке, бубню, записываю, вычеркиваю. Рядом что-то звякнуло и со скрежетом завизжало. И тут же раздались смачные ругательства:
- Язвить те в горло! Оглох, чо ли?!
Перед носом стоял грузовик, из кабины показалось круглое, веснушчатое загорелое лицо. Парень, захлебываясь, орал:
- Моли бога, тормоза хороши, а то бы поминай как звали.
Шофер выжал скорость, "газончик" с места рванул на третьей и за клином берез остановился.
- Садись, подброшу!
Машина оказалась гладченской. Шофер подъехал к ферме, посадил доярок и повез на вечернюю дойку.
Может, здесь выполню редакторское задание. До зарезу нужен положительный материал для первой полосы в газете. Да и не люблю критиков, их расплодилось как нерезаных собак. Взять хотя бы селькоров Егора Студенова и Андрея Холодкова. Тоже уже псевдонимы выбрали! Только рассмешили лебяжьевцев. Сами же себя на чистую воду вывели. Они-то как раз и работали без души в колхозе. Только и знали критиковать, свои ошибки на других сваливать, и этим прикрывались. На фельетоны падки! Выберут жертву, как дятлы долбят. Нет - чтобы изюминку найти в человеке. "Не наша стихия, - говорят. - Наше дело критиковать, невзирая на лица".
Председателю колхоза от них житья нет. Каждый шаг - слово, а уж промашка - на весь район известны. Так размалюют, разукрасят, что не узнать Якова Ивановича. А не он ли после войны поднимал хозяйство?! Ночи не спал, думал, как урожай повысить, привесы поднять, поголовье увеличить, молока, мяса побольше продать государству? Почему бы не написать об этом? Так нет, не вошел в добрые руководитель. Вон опять сколько наклепали на него селькоры! Перед командировкой не один час затратил на разборы писем.
На берегу Барневки пестрело стадо. Вокруг ни кола ни двора.
- Где же вы доить будете?
- Прямо здесь. Они привычны, - спокойно ответил на мой вопрос молодой дояр Геннадий Чистяков.
Вскоре я убедился в этом. Коровы подходили и останавливались на облюбованном месте. Одних доили, другие ждали очереди.
Бурлило молоко в мерниках и заполнялись фляги. Слежу за Геннадием. Он, как и все, обмывал вымя, делал массаж, доил, относил подойник на сборочный пункт, к машине. Есть чему позавидовать. Парень, а работает-то как ловко! Вот уже опять идет с полным подойником. Из него шапкой поднимается пена.
- Уже? - удивляюсь я.
- Долго ли, кто умеет.
- Много еще доить? - спросила шедшая за ним пожилая доярка.
- Пеструха с Розой остались.
- Ты, наверное, через титьку доишь?
- Через две шпарю.
- Оно и видно.
Нечего говорить, быстро работает парень. Если не быстрей, то, по крайней мере, не медленнее многих девчат. Надо же так освоить профессию!
- Чему удивляться? - говорит Геннадий. - Я ж деревенский, с малолетства привык.
Так-то оно, так, да не совсем. Откровенно говоря, он не целил в дояры. В нем жили свои мечты. Он любил технику, и после десятилетки ему ничего не стоило сесть за трактор. И сел бы, если бы судьба не распорядилась. Районка напечатала обращение к молодежи, она звала ее в животноводство. Участок трудный. Да и ферма для парней считалась вроде как позором. Животноводство - женский удел. Изредка на МТФ можно встретить мужчину, да и то заведующим. Шагнешь на этот путь - поднимут на смех: мужик, а под корову сел титьки теребить! После такого растерялся бы любой, что и было попервоначалу с Геннадием. Выручила жена: "Гони к черту долгоязыких насмешников". Сказано - сделано. И он с Ниной идет на ферму. И теперь бок о бок работают вместе. Имена их занесены на колхозную доску Почета.
- Счастлив? - спрашивают Геннадия.
- Да.
В летней времянке-кухне кипела вода на плите. Геннадий с Ниной подоили одними из первых и сейчас полоскали и развешивали над печкой полотенца для сушки. Тянулись с места дойки остальные. Наравне с Чистяковыми управилась и Светка. Она уже сидела в кузове.
- Девки, пошевеливайтесь! Седни концерт, надо успеть.
- Откуля?
- Из Тамакуля, - передразнила она доярок.
- Сурьезно спрашиваем.
- Из района.
В кузов завивал ветер - спешили на концерт. Машина подвернула прямо к клубу. Высадив животноводов, она развернулась и вместе с Геннадием умчалась на молоканку.
В зал клуба не протиснуться: народу битком набито. Я остановился на пороге, но и с него сцену не видно: мешали головы и круглая печь справа. Из-за нее раздавалось:
Здравствуйте, люди,
Песен достойные,
Трактора выводящие на поля.
Люди рабочие, люди с ладонями
Шершавыми, как земля!
В это время кто-то дернул меня за бушлат. Вперед протискивался мальчонка. Из-под картуза свисал ершистый ободок затылка.
- Куда лезешь? - шикнул я на него.
- Тебе-то чо?
- Ваня!
- Дядя Вася! - крикнул он и повис на мне. Я вынес его во двор.
- Как ты сюда попал?
- Мы давно в Гладком.
- Переехали!
- Мама замуж вышла.
- Ну и дела!
Что я еще мог сказать? Пожалеть племянника, оправдать брата? Рано или поздно это должно было случиться. Брак между Леонидом и Дусей еще со свадьбы насторожил маму. Больше всего боялась она сплетен. Но они-то и ползли по деревне.
"Мало ему девок?" - говорили одни.
"Обзарился на старую деву", - шептались другие.
"Видно, любовь", - сокрушалась мама, защищая сына.
"Знают ли они ее? Побалуются, и спины врозь", - предрешали третьи.
Ох уж и муторно от этих сплетен. Они иголками кололи Лёнькино сердце. Мама даже бояться стала за него: руки бы не наложил!
"Любишь, живи, - успокаивала она. - Не обращай внимания. Сплетни были и будут. Не о тебе одном! Поговорят - перестанут".
А у самой загребтелось сердце: могла бы, заменила сына, перестрадала за него. Оберегала любовь сына и снохи, дурное обрывала сразу: "Чтоб у тя язык отсох!" О Дусе всем говорила: "Добрая девка, хозяйственная да уноровливая, до работы жадная. Чего с такой-то не жить!"
После рождения внука не было счастливей мамы. Как уж Иванко сумел выродиться в отца! Ну прямо бежало-капало, как есть родимый батюшка. Вынянчила внука, поставила на ноги. И возьми их не за фунт изюма - разошлись. Теперь жили бы да жили, и Ванька был бы при местечке, около бабушки.
- Пойдем к нам, - тянет за рукав племянник.
- Пойдем, пойдем.
От окна к порогу метнулась Дуся.
- Я-то думала, что не придешь, перестанешь родниться.
Она прижала Ванюшку. Глаза сверкнули слезами. Видать, несладко со вторым мужем.
- Как живешь, Дуся?
- Слава богу, ничо. Работаю на овчарнике, Андрей механизатором. Мужик не скандалист и не пьянчужка. Оба в одной запряжке, живем в ладу. Семья большая: у него четверо да у меня один. Ребята не взбалмошные, учатся хорошо, нас слушают. Забот хватает. Некогда ссориться: вставай, вари да корми и на работу иди. Самого-то вторые сутки не вижу. Напарник захворал, дак за себя и за него робит. Петя, отцу снес еду?
- Аха, мама.
- Вот самый старший, уже помогает. Нынче все летечко в колхозе, на костюм зарабатывает. Ты как поживаешь?
- Отслужил.
- Лёню-то видел?
- С прихода к нему заезжал.
- Я слышала, будто женился он.
- Да.
- Славная бабенка?
- На взгляд, ничего.
- Я все не выходила замуж, думала, сойдемся. Ведь он любил меня. Знаю. А как переживал, что услышит плохого. В чем я виновата? В чем? Только старше его. Война перепутала карты. Ровня моя погибла. Как есть один Офоньша Степановских в живых остался, и тот раненый. Дак он опять нисколько не опнулся, сразу в Шадринск уехал. Не успела и полюбить-то как следует и уж прозвали старой девой. Не видела я счастья, а теперь уж не надо. Только и было светлых минут с Лёней. От первой неувязки и ушел. Может, и я виновата, но не настолько, как болтают люди. Бог ему судья. Он не виноват. Не он набежал, а я - на него. Видно, судьба наша такая.
Она помолчала.
- Ванюшку жалко. Попервоначалу ночью вставал, папку звал. Ведь он все с ним на тракторе ездил. Сейчас забывать стал.
- Нетушки! - возразил сын.
- Это ты сейчас вспомнил. Весной ездили в Лебяжье, Лёню встретили. Он как раз у мамоньки гостил. Приезжал дрова заготавливать. Жил целую неделю и Ваньку с собой брал в деляну. Разбередил ему душу и напоследок поманил его в Полевую. Он и вовсе теперь не дает покою: поедем да поедем.
- Отпусти, мама, я к папке съезжу.
- На следующий год, Ваня, отпущу. Нынче некогда, скоро в школу.
- А к бабушке?
- Поезжай.
Мы вместе с артистами приехали в Лебяжье. Маму застали врасплох. У нее перехватило дыхание, она застыла у порога с открытым ртом.
- Что бы сообщить!
- Не догадался.
- Сердце захлестнуло, ноги отнялись.
- Больше не буду пугать: с работы уволился.
- Неуж дома останешься?
- Пока в Уксянке притормозил.
- Хм… Рядом, да не в Лебяжье.
- Так получилось.
- Ну да ладно, сам себе хозяин. - И заворковала с внуком: - Я тебе гостинцев припасла. Надумала как-то попроведать, уже собралась, да дедушко не отпустил. - Она обняла Ванюшку и начала щекотать. - Хошь или надо?
- Хочу.
- На. - Мама подала две конфеты.
- Надо?
- Надо. - Еще появилась порция.
Так продолжалось, пока бабушкин запас не иссяк. Оба довольнехоньки.
Я вытащил из чемодана морскую фланельку, новую тельняшку, оделся и пошел к выходу.
- Не успел опнуться, опять куда-то побежал.
- К ребятам.
- Штось не поговорили. Всегда так: ждешь-ждешь, а дождешься - след простыл. - Мама покачала головой и с грустью добавила: - Правду старые говорили: "Детей растишь - горе, вырастишь - вдвое или того боле". Что теперь поделаешь! Пойдем-ко, Ваня, в огород моркошки нарвем, гороху сладкого нащиплем.
- Я с дядей Васей хочу.
- И ты бросашь бабушку?
- Оставайся, Ваня. Я мигом. Приду - и на рыбалку пойдем.
- Скорей приходи! - кричал мне племянник с крылечка.
От конного двора навстречу трусил меринок, на тарантайке бренчали ведра, бачки, фляги, подпрыгивала кадушка. На таких двуколках ездили поварихи. Я узнал Агриппину. Она сидела на передке и, натянув вожжи, остановилась.
- Здравствуй, Сюта! Мамку приехал попроведать аль насовсем?
- Как примете?
- В объятиях.
- Не слишком ли? - Я тут же повернул разговор на свое. - Клуб-то закрыли?
- Нет. У нас теперь новый избач.
- Кто?
- Марии Поспеловой зять, поди, знаешь?
- Нет.
- Из Каменска приехал. Мировой парень. На гармошке играет - залюбуешься! Уже концерт поставил. В Яшкино и Прошкино ездили наши артисты. Седни собирались в Петропавловку, да уксянцы нахлынули. Какая-то девчушка объявление вывесила. Смешная такая, намалевана, даже ногти у ног накрашены. Все выспрашивала у бригадира. Небось продернуть нас хотят.
- За что?
- Ой да, смерть причину найдет.
- Где работает бригада?
- У Стерховых.
- Может, подбросишь?
- Сама-то сижу на краюшке, а продуктов получу на складе, дак вовсе некуда сесть. Беги к сельсовету. Там наши собираются.
Ехали мы на сельсоветском Битюге. За околицей шел длинный обоз. Он пестрел бабьими платками. Первая подвода свертывала на маленькую Якшинскую дорогу, последняя выходила на край горчичного поля. Поверх его летела проголосная песня.