На Комсомольской площади увидел знакомого парня в короткой рубашке с белыми пуговицами, который нес в общежитие моток проволоки и болты. Сегодня в красном уголке будут монтировать пробный телевизор. "Для людей старается… И после смены работает!" - подумал Ванька о парне и оглядел площадь. Она называлась Комсомольской, была просторной и выходила к реке, к заводу, к насыпям, по которым днем и ночью сливают шлак. Площадь обставлена киосками, в которых продавали и капусту, и мороженое, и книги. А рядом ярко светился огнями "Гастроном", на карнизе почты пело радио.
Отсюда, если смотреть ночью на завод, виден почти весь город. Заводское пламя освещает все вокруг, и вечерами люди приходят смотреть на огни. Невидимые трамвайные рельсы, когда вспыхивает от слива шлака зарево, загораются красной лентой и, опоясывая площадь дугой, мерцают долго-долго, будто впаянные в асфальт. Внизу, у моста, шумит запруженная бетоном река, ударяет в быки моста и бурлит, когда припадает к воде тугой ветер, и гонит она волны с рыжей пеной далеко-далеко в степи, к Уральским горам. Вечерами свистит маневровый паровозик и сливает шлак поочередно из двенадцати ковшей. Двенадцать раз вспыхивает зарево - двенадцать раз вспыхивает небо и постепенно гаснет. И тогда начинают ярко мерцать белые ночные звезды.
В такие минуты где-то в душе сгорают грусть и усталость и хочется всех людей сделать счастливыми.
Ванька стоял на площади. Ему тоже хочется сделать счастливыми всех, потому что сам он сегодня немножко счастливый. Наверно, так и начинается настоящая жизнь. Завтра он снова войдет в рабочий поток и будет работать, как сегодня, когда понял, что он работал не только за деньги, и впервые почувствовал себя рабочим.
Завтра он снова увидится с Надей и подружится с ней, а потом и с ее отцом, который свалил полгоры и ушел на пенсию.
"А ведь это его зарево горит! Это его пламя на заводе! А где и какая гора моей жизни?" - Ванька подумал с испугом и успокоился тем, что впереди еще целая жизнь и гора для каждого найдется. Ведь они - рабочие и свой огонь добывают прямо из глубины земли, а такой огонь горит всю жизнь. Он горит над заводом, за которым гора-кормилица. Там и сейчас роют и грузят по вагонам руду и выплавляют из нее сталь, чугун. И зарево над заводом постоянное и днем и ночью, потому что и днем и ночью рабочие заняты одним главным делом. И он, Ванька Лопухов, с ними. Еще вчера ночью он хотел убежать и хныкал. А бежать незачем: всюду жизнь! Ведь человеку мало работы, зарплаты, жилья и одежды - ему нужен весь мир. И кругом этот большой рабочий мир, в котором горит рабочий огонь. А это зарево от раскаленного шлака, который сливают в воду, яркое, но не вечное - только двенадцать ковшей, а вечное там, на заводе. Там пламя, и никто никогда его не погасит.
ПРИКОСНИСЬ К МЕРИДИАНУ
Рассказ
Всю ночь Алексею Николаевичу было жарко - ему снилась Африка.
Во сне происходило все не так, как на самом деле, а словно в кино. Наплывали строгие лица проверяющих, одинаково строгие ко всем, кто уезжает за границу в долгосрочную командировку, и те же лица на шумных проводах, ставшие улыбающимися, добрыми, одинаково ко всем уже проверенным.
Прощай, родная земля!
Самолеты высоко плыли над огромной планетой, и пароходы с крейсерской скоростью мчались по международным морям.
Как легко и плавно было во сне, будто и плыли, и мчались в золотом пушистом солнечном облаке.
Потом на каком-то берегу замаячила настоящая живая пальма, не из тех декоративных и пыльных сухих листьев, покрашенных зеленой краской, которых он достаточно навидался в гостиницах и ресторанах, а огромная, до неба. Самолеты и пароходы пришвартовывались к ней. Она замахала ветвями у самого лица и пахнула прохладой, жарой и цветами. А чем дальше от берегов он уходил в африканскую пустыню к белому праздничному городу, пальмы становились все больше, они окружили тоже огромную, до неба, домну, к которой он был командирован.
Он во сне улыбнулся и успел подумать, словно прочел в газете, мол, ого! У них здорово решена проблема озеленения промышленных предприятий.
Приезжих окружили арабы, рукоплеща, пели гимны и молитвы. Встретили как родных, в общем. Он запомнил двух. Один, видно кочевник, стоял у верблюда и все приглашал Алексея Николаевича к себе в гости. В тюрбане со звездой. Его лицо было загорелым, обветренным. Второй, в европейском костюме, долго рассматривал его через бинокль, затем пожал руку и увез в машине прямо к белоснежному дворцу…
Проснувшись, Алексей Николаевич тихо и долго лежал с открытыми глазами, еще переживая сон. И хотя знал, что на самом деле все было проще, жестче, по-земному, даже пальмы такие же, как на Черноморском побережье, а вот, поди же ты, все-таки приятно.
И он неожиданно расхохотался.
Жена Наталья испуганно спросила его:
- Что с тобой?
Он перевел дыхание и вздохнул.
- Да вот, во сне в Африке снова побывал.
Жена понимающе кивнула.
- И я не могу забыть…
Встал, высокий как баскетболист, крепко сбитый, с тяжелыми руками кузнеца, с большими глазами на массивном бледном, словно вырубленном лице и по-привычному "ударился" в утреннюю гимнастику.
После заграничной командировки в далекую древнюю страну Алексей Николаевич как бы обогатил и расширил там свою душу и сердце, и не стало с тех пор ему покоя. Два полных рабочих года он был там советским специалистом - металлургом и представителем своей родной державы. Еще до возвращения, как-то сразу издалека, со стороны все повиделось ему на его земле в ином свете, более важным и стало на свое место, как ясные, значимые и весомые понятия. А еще было радостно чувствовать чудесное превращение себя в ответственную единицу и в полную меру понять, какая это ответственность быть гражданином своей Родины.
Теперь же, часто сидя за чертежной доской, обдумывая параметры усовершенствований в новой доменной печи или читая лекции в техникуме, находясь в трамвае среди рабочих, едущих после заводских огненных смен домой, поднимая на руки дочь Иришу, которая тоже была в Африке, и подбрасывая ее вверх, вслушиваясь в ее испуганно-счастливый визг: "Выше! Еще выше!", - он соединял в душе чувства личного достоинства, отцовское, и главное чувство - тихое, восторженное чувство страны.
Жена его, Наталья, худенькая умница, "мадам Наташа", как ее называли студенты в культурном центре, где она преподавала русский язык и литературу, тоже переживает воспоминания, как и он, с тою только разницей, что, глядя на нее, сразу этого не заметишь, разве что стала она более молчаливой и деятельной. И ночью, засыпая и поправляя ему подушку, прошепчет-прошелестит: "Умаялся за день-то, бедный!" и погладит по щеке маленькой теплой ладошкой. А какой он бедный?!
Вот сегодня субботним временем укатят они за городскую черту, в степь, к зеленым полянам и голубым речкам, будут весь день смотреть на облака, и, может быть, он опомнится от душевного всполоха и полетного настроения, и сердце не будет стучать так быстро и громко оттого, что ему всю ночь снилась далекая жаркая страна.
Милым детским утречком, когда еще в небе и молоденького солнышка не было, всей семьей на собственной "Волге" они отправились "в природу". Устал от бессонницы, устал каждый день торопиться в техникум читать лекции о типовых домнах, лекции, уже надоевшие за несколько лет, улаживать распри многочисленных родственников, а еще, тяжкой горой на плечах, ломать голову над бесчисленными вариантами чертежей, в которых укором путаница в расчетах и абрис громоподобной доменной печи с новым, как ему представилось, классическим фундаментом.
Когда они ехали по городу, Алексей Николаевич вздыхал, словно спустился с неба на землю и полетное настроение прятал куда-то в потайной уголок своей души. Конечно, небо скоро проснется, согласно прогнозу погоды воздух заполнится кратковременными дождями, слабым умеренным ветром, а по округе - грозой с молниями, город тоже зашумит на всю катушку, начиная от рева трамваев, паровозных гудков, субботних песен жителей, музыкой радиол, и над всем этим содомом начнет подглядывать из-за туч чумазое от заводских дымов солнце. Но он будет уже далеко-далеко от всего этого, за городской чертой, где ни грома, ни звона, а только тихая голубая река, зеленая поляна и где наверняка можно отдышаться.
Выскочив из прохладной темноты туннеля, легковая машина влетела в солнечные лучи - они яростно ударили по стеклам и ослепили. Алексей Николаевич зажмурился, облегченно вздохнул и откинулся на ковер, роскошно накинутый на спинку сиденья.
Такое же оранжевое мохнатое сияние небес он видел когда-то и там, в Африке. А сейчас солнечное светило стерло голубизну неба, заполнило его, растворилось в нем и мягко расстреляло все вокруг пронзительными сияющими лучами. Жара заполнила уставший промышленный город и заколыхалась плотным зноем над темными тяжелыми водами Урал-реки. Вызвала улыбку мысль о том, что здешнее дымное небо над заводом и городом было схоже с небом над домнами среди пирамид, и еще о том, что солнце всеобщее, на земном шаре одно, и незыблемо совершает свой космический поход по крутой дуге вселенской орбиты. Да и сам он, доменщик, не просто провел два прекрасных года среди арабов, а словно побывал в истории Древнего и Нового мира.
За спиной остались старый заводской легендарный мост, работяги-трамваи, домны, мартеновские трубы и цехи комбината, за ними на краю города последовали рудник, бывший старый аэродром и - широкая ровная степь с обелиском - вехой района, парники, известковый карьер, начались колхозные поля, деревни, коровы на пастбищах, березовые колки, тальники и безымянные речки.
Когда машина вырвалась по гладкому пустынному шоссе на степной простор, обрывки мыслей и видений стали сменять друг друга. Он вспоминал, и перед глазами явственно виделось в легкой дымке, как в дрожащем золотом мареве, пережитое. Ему, инженеру-доменщику и педагогу, вместе с другими специалистами поставили задачу оказать помощь одной из свободных африканских стран в создании учебного центра, чтобы обучить сотни жителей профессии металлургов - горновых, сталеваров, литейщиков, вальцовщиков, кузнецов, электриков для металлургического завода. Это было и конкретно, и значимо. За свои знания и опыт он не беспокоился. Тревожило другое - он никогда не был за границей. Африка же представлялась ему как бы сквозь палевую дымку. До берегов с пирамидами и сфинксами в золотой дымке пришлось добираться через несколько морей пароходом. Остались позади русские мартовские снега, звонкая от ветра Одесса, а после Черного моря, провожаемые веселым эскортом смеющихся дельфинов, когда их встретили горячие волны воздуха с африканского материка, он скинул пиджак. В Эгейском, у себя в каюте разоблачился до трусов, в Средиземном долго не выходил на палубу - отдыхал под ледяным душем и прозевал момент, когда дельфинов сменил настороженный почетный эскорт акул.
В дороге он ворошил свою память, все, что знал об Африке, и приходил к мысли: почти ничегошеньки и до обидного мало. Мелькали фараоны, сражения, пирамиды и верблюды, пальмы и Нил, Клеопатра и Суэцкий канал, президент Насер, Асуанская плотина и агрессия Израиля… Смутно вспоминал читанные в детстве романы, в которых авантюристы, закованные в латы, под предлогом отвоевать гроб господень, разграбили Византию, Константинополь… Еще пословицы-поговорки "Аллах! Магомет - его пророк на земле", "Все равна бог одна - только вера разная". И таинственный небесный камень, ухнувший в Аравийскую пустыню, на который стали молиться бедуины, а рядом с ним вырос город Мекка, положивший начало великому паломничеству и магометанской религии - исламу.
Все было смешано, запутано, но он успокаивал себя мыслью, что на месте во всем разберется и увидит своими глазами.
Покинув уставший океанский лайнер, уже на другой земле - далекой части планеты, под чужим раскаленным небом, Алексей Николаевич взглянул на стоявшую рядом жену, как бы ища поддержки. Наташа была освещена плотными желтыми лучами, в африканской жаре ее бледное строгое лицо стало бронзовым, и полет черных бровей, и высокая укладка прически, и настороженная ожидающая улыбка сделали ее удивительно похожей на легендарную Нефертити, только с голубыми русскими глазами.
Он вздрогнул тогда, смешался, кляня себя за наивность и тщеславное сравнение жены с царственной особой, но Наташенька, вокруг плеч которой плавилось и растекалось солнце, действительно стала и величественной, и прекрасной, без домашнего детского покряхтывания в смешливом голосе "кхе, кхе", без ситцевого сиротливого халатика. Нефертити, да и все тут! И держит за руку дочку - нефертитенку Иришу.
Черт-те что не приблазнится и не придет в голову на другом боку земного шара! Где-то далеко под голубым прохладным небом дымит родной Железногорск, дрожат в тихом и светлом мареве зеленые поляны, синенькие степные речки, а здесь за оранжевым берегом покоится море, как застывший блестящий асфальт, и молчат широкие громадные пальмы. И вот они, специалисты из России, ступили на землю, которую когда-то изучали в школе по карте, видели в кино, а теперь можно потрогать руками.
Когда ждали машину работника из советского посольства, Наташа-Нефертити взяла его под руку и с гордостью сказала:
- А ведь мы с тобой теперь государственные люди. Не шути, брат!
Он тогда не придал значения ее словам, только ободряюще и мягко похлопал по ее царственному худенькому плечу.
Машина стремительно и бесшумно скользила по гладкому, чистому, будто подметенному шоссе. Чуть покачивало на поворотах, и он крепко держался за руль. Дорога напоминала такие же прямые и длинные шоссе, как и в стране пирамид, с тою только разницей, что по обеим сторонам автострады здесь не стояли пальмы и голубой, до блеска наезженный асфальт не был припорошен песком.
Да, навсегда отпечатался в душе тот факт, что он провел под африканским солнцем два долгих и трудных года, что находился рядом с молодой арабской металлургией не посторонним наблюдателем.
Помимо обучения сотен людей профессии металлургов, его как доменщика до сердцебиения интересовали печи и аглофабрика. С грустью он отмечал, что строящийся завод имел пока всего две домны, и эти маломощные агрегаты напоминали сирот по сравнению с гигантами - девятой и десятой домнами на металлургическом комбинате в его городе. Да и зачем сравнивать? Главное было в перспективе - создать у них мощную индустриальную базу, как Бхилаи в Индии, с помощью советских специалистов.
Многокилометровый город по берегам Нила для него, для его восторженной души стал городом очарования, восточной сказкой, правда, с европейским орнаментом.
Навсегда запомнились и древние строения, свидетели тысячелетней культуры, и множество мечетей с радиофицированными минаретами, откуда муэдзины обращаются к правоверным по микрофону, призывая к молитвам, и современные огромные здания отелей разных архитектурных стилей, ажурные мосты над Нилом, древнейший в мире мусульманский университет, огромный и яркий золотой рынок.
Кроме пирамид, которые завораживают полчища туристов, внимание всего мира привлекает современное чудо - высотная Асуанская плотина.
Остались в памяти здания трех каирских университетов, классический балет и первый в Африке атомный реактор. Но главное, что составляло сердцевину его жизни на далеком жарком континенте, - это учебный центр, готовящий арабов-металлургов.
…Огибая кусты, проехав по цветастому уральскому лугу, Алексей Николаевич остановил машину у берега серебристой от ветерочка реки, выгрузил палатку и домашние походные вещи и, осмотревшись, стал старательно сооружать внушительную и основательную стоянку, будто ставил на берегу домну. Проводив жену с дочкой по цветы, Алексей Николаевич стал наблюдать за двумя соседями-очкариками, которые суматошно и бестолково делали костер. У них гасли спички, сухие ветки тальника-пала вперемешку с закаменевшим плавником не желали загораться на ветру. Бумага в костре вспыхивала, сгорала и гасла.
Одного из "поджигателей" он узнал. Местный журналист.
Чернявый и худощавый, с седой полоской в темных волосах надо лбом, блестящий толстыми очками и близоруко жмуривший от солнца черные бархатные глаза, когда он снимал очки, вспомнился сразу. Чернушин, кажется…
Тот дважды приходил к нему в техникум, дважды показывал корреспондентское удостоверение и наступательно уговаривал написать для газеты статью об Африке под рубрикой "Из дальних странствий возвратясь". И хоть странствия были действительно дальние, Алексей Николаевич отказал: было много работы, да и писатель, мол, из него никакой. Журналист наседал и расспрашивал. В общем, чиркал в блокнот свои "охи" и "ахи". Расставаясь, поклялся: "Я напишу об этом если не статью, то стихи…" Ну, ну!
Сейчас на берегу журналист кричал и размахивал руками, суетясь вокруг второго - тоже очкастого, руководил огнем, в общем.
Второго Алексей Николаевич видел впервые. Тот, припав к земле и согнувшись в три погибели, дул из-под ладошки в самый корень немого холодного костра, иногда отмахивался, мол, тихо, спугнешь, с таким старанием и блаженным усердием на худом лице, будто без сомнения скоро появится не огонек, а жар-птица.
Но костер первобытно молчал. Алексей Николаевич подошел к ним, поздоровался и сунул под ветки тряпку, намоченную бензином. Огонь полыхнул, костер развеселился и развеселил всех.
У огня он узнал, что второго зовут Виктор Васильевич, что он горный инженер, у него оригинальное хобби: он большой любитель певчих птичек.
Они уже давно разложили на газетах свою снедь, и вот стреляющее пламя, как некий знак свыше, подтолкнуло их к мысли, что пора раскупорить бутылки. Пили они разные портвейны и охлажденное в речке пиво. Было весело, суетливо и шумно, так же, когда они разжигали костер, а потом уныло и печально, потому как портвейн кончился. Вздыхали так болезненно, мол, зачем поторопились, что Алексей Николаевич, решив их выручить, сходил на свою стоянку и принес им бутылку перцовки от простуды. Он подумал о том, что у себя на работе они серьезные, степенные люди, не подступись, а здесь не по возрасту, как расшалившиеся дети. Они поблагодарили его, спрятали перцовку на потом, притворно вздохнув, и вновь замахали руками - стали о чем-то спорить. Это значит, вошли в штопор. Алексей Николаевич прислушался.
Виктор Васильевич раскинул руки:
- Вот какие вокруг степные горизонты! Не видать отсюда Магнит-горы.
Чернушин усмехнулся.
- Да ее уже из города почти не видно.
Виктор Васильевич отмахнулся.
- Хе, хе… Это кажется. А мы, горняки, только что развернули, как говорится, широкий фронт работ.
- Не заливай, Виктор. Как говорится, конец вашей железорудной кооперации. Конец Магнит-горе!
Алексею Николаевичу сразу не понравился начавшийся разговор, слова были тяжелыми, как глыбы, правдивыми, как тревожная истина. Он знал об этой проблеме, социальная значимость которой затрагивает не только металлургический комбинат и город, а индустрию всей страны. Решить эту проблему - значит бесперебойно снабдить рудой каждую смену доменщиков и мартеновцев. Сейчас разговор сводился к тому, что Магнит-гора кончается, целиком и бесповоротно уходит в легенду. Да и то, сорок с лишним лет она кормила завод и рабочий класс города, остается вспоминать о ней с теплой благодарностью, а новую такую железную кладовую еще поискать…