- Вот придем в цех. Разные люди мы. А ты присмотрись к каждому. Понаблюдай, что у кого на душе, послушай. Плохое - отбрось, хорошее - возьми.
Они вместе вошли в цех, и первое, что увидели, - гудящее пламя.
…Уже прошло три часа - три заполненных опоками конвейера, а Ванька все не мог почувствовать, что пришел в цех как домой. Все было так же, как в первый день, только сегодня за три часа он устал больше, чем в прежние дни.
Литейный цех. Остекленные пролеты высоких стен, всюду жаркий воздух, яркое пламя и черные тени. Огонь, огонь… Здесь никогда ночи нету. От огня как раскаленные железные стропила здания, подкрановые балки и фермы, а там, где вагранщики льют чугун в ковш, качаются зарева и долго сыплется потом металлическая пыль и дрожит насыщенный пылью и паром горячий воздух. От жары губы пересохли, потемнели, и, когда вспыхивает красно-желтый свет от расплавленного чугуна, на лицах видны одни глаза и все похожи на бронзовые скульптуры.
- Давай, давай, давай! - кричит Белугин, становится во главе рабочих-выбивальщиков, и тут начинается работа.
До этого люди ждут, курят. Сначала слышится оглушительный грохот пустого конвейера, пламя на лицах колышется, тухнет, вздрагивает земля под ногами, и не чувствуешь стука сердца, будто оно молчит. Огни разного цвета сменяются один за другим там, вдали, а здесь под мерный, спокойный свет электролампы готовят из песка форму. И конвейер спешит к вагранке, где беснуется уже живое, веселое зарево, и искры кипящего чугуна простреливают воздух. Громадный ковш ждет у вагранки, зияя черной пустотой, потом пьет желтое месиво металла и медленно, нехотя, свисая и покачиваясь на крюке подвесного крана, спешит залить черные рты пузатых опок, уставленных на конвейерной ленте, как патроны в патронташе.
Как всегда, смеется заливщик в синих очках, похожий на мотоциклиста. Смеется каждый день, потому что знает: ковш наклоняется и льет в опоки чугун, а кланяется ему - человеку. Откланявшись, ковш утихает и уплывает на кране назад, будто снова хочет напиться расплавленного тяжелого железного пламени.
Дрожат над опоками голубые огни, снова гудит земля. Конвейер уже ждут выбивальщики наготове с железными крюками.
В это время и кричит Белугин: "Давай, давай!.."
Ванька тоже ждет. Длинная железная вага тяжела. Он держит ее на весу, выставив вперед, как ружье. И хотя конвейерная лента движется равномерно, тут уже успевай зацепить вагой опоку, выбить и стащить да так, чтоб она не упала на твою голову.
Ванька следит, напрягается, бьет вагой опоку, и она выпадает из ленты на решетчатый пол. Ванька отскакивает, зажимает уши от грома, по ногам и телу проходит дрожь - пол прыгает под тобой, и начинаешь чихать от угара: горелый песок трескается и шлепается кусками под ноги и сыплется в решетку. Держи вагу крепче и целься в следующую опоку! "Сталь для человека все равно что хлеб. Хорошо и приятно шагать на завод в рабочем потоке, а вот попробуй работать, успевать, и не хнычь, что кости болят!" Ванька выбил и сдернул другую опоку. Она загремела об пол, но песок не рассыпался. Подошел Белугин и ударил по песку молотом. Чугунная болванка обнажилась. Хмыров подцепил отливку крюком подъемника и уложил в железный ящик.
За два часа до обеда у Ваньки перед глазами поплыли пламенные круги. Они были сначала маленькие и действительно плыли над конвейером, потом вспыхивали, освещали их, и все вокруг качалось, грохало, гремело, и сыпался, сыпался горелый песок. Он шуршал, как камыш над водой, и горел, стрелял, хлопал, жег щеки, грудь. Хотелось упасть и уснуть.
Нитков, высокий и жилистый, орудовал будто за всех, румяное лицо его с ухмылкой было красивым, он вскидывал вагу вверх, целился в опоку и, зацепив ее, кричал:
- Бац - и нет старушки!
А когда отливка обнажалась, он стучал в чугунную болванку ногой, поднимал руку и радостно кланялся болванке:
- При-вет!
Ванька удивлялся, что у Ниткова все получалось легко, как будто он не работает, а играет, и завидовал ему. "Милый Мокеич, посмотрели бы жены твои, как ты трудишься… Где трудно - у тебя легко, а где легко (Ванька имел в виду семейную жизнь) - трудно!"
Хмыров и здесь был застегнут на все пуговицы и наблюдал за Ванькой подслеповатыми глазами.
"Ему что, - злился Ванька, - подцепил отливку подъемником, уложил в ящик - и прощай. Не только жизнь, а и работа в свое удовольствие".
Ванька недоумевал: "Хмырову легче, чем всем, а плата та же. Здоровей и моложе Белугина, а вагу не берет!"
Белугин стоял впереди. Он вскидывал вперед вагу, ритмично обнажал конвейер, опоки летели на пол и укладывались в ряд обнаженными черными болванками. Ему было трудней всех, но по его веселому, доброму лицу было понятно, что ему нравится дело. Большой, широкоплечий, он закрывал своей покатой спиной пламя у вагранки, работал, выкрикивая: "Эх-ма! Эх-ма!", - и Ванька уверился: если бы не Белугин, конвейер остановился бы.
Пока на конвейере не было форм, Белугин долго пил газированную воду, утирая пот со лба и шеи большим платком. Нитков сел на ящик, закрыв глаза, чтоб отдышаться. Хмыров пинал ногой куски песка под решетку. Ванька отошел к стене и, прислонившись, отдыхал. Болели плечи. Ему хотелось застонать или броситься отсюда на воздух, но что-то удерживало его: или усталость, или совесть.
"Полюби дело", - так говорил Белугин утром. Работу еще не полюбил - тяжело работать.
Ваньке стало до боли грустно и хотелось расплакаться. Почему у него отец был не таким? Сильным, справедливым! Отцу всю жизнь было трудно с большой семьей, а он все хотел, чтобы было легче - значит, правильно! Умерла мать - еще тяжелей… "Идите все работать!" А вот Белугин учил своих сыновей и сейчас младших учит… Эх, отец!..
Скоро опять начнется конвейерный прогон, снова придется дышать запахом горелой земли и шлака, громадный горячий ковш вдали будет медленно и грозно набирать высоту и кланяться человеку.
За час до обеда Ванька промахнулся вагой, и две опоки отплыли к Ниткову. Тот два раза подпрыгнул на месте, прокричал, как всегда: "Бац - и нет старушки" и "При-вет!" Хмыров уложил отливки в железный ящик, и пустой конвейер остановился.
- Ну, кадра, тяжеловато? - услышал Ванька над ухом бас Белугина и вытер мокрый лоб потертой горячей рукавицей. Лоб защипало от сухой, жесткой суконки. "Тяжело не тяжело, а за работу деньги платят", - хотел ответить Ванька, но в этот миг увидел красное от пламени лицо Хмырова, расплывшееся от жалеющей улыбки.
- Ничего. Привыкну, - упрямо, как бы споря с Хмыровым, ответил Ванька и вздохнул.
Сейчас бы присесть или полежать на холодной зеленой траве.
Белугин взял его за плечи и подтолкнул к рабочему месту Хмырова, тот посторонился.
- Становись сюда. Тут легче. Отдохни.
- Не встану! - почти выкрикнул Ванька, будто его обидели на всю жизнь, и сжал кулаки.
Он как бы вновь увидел рабочий поток, молчаливые, невыспавшиеся лица, услышал гудение улиц, топот ног, смех, сильных людей в фуфайках и куртках, дворника Султана, позвавшего в гости на лапшу, - и понял, что Белугин пожалел его, Ваньку, пожалел, как Ниткова. Понял и ожесточился на самого себя. Ниткова жалели, как человека, который не умеет жить, а его, Ваньку, как рабочего!
- Не встану! - почти выдохнул он. К нему приблизилось бледное лицо Белугина - шея как у борца, седина на висках, усы кверху, на скулах желваки.
- Цыц, мальчишка! Ты, Хмыров, бери вагу, выбивай…
- Это почему?
Хмыров посуровел, у него залоснились от света пламени выбритые щеки, войлочную шляпу он заломил на затылок.
- Почему?! - Белугин расставил ноги и упер руки в бока. - Этак мы парня угробим.
- Нда-а… - Хмыров покачал головой и усмехнулся в лицо Белугину. - Ты как дома. Не больно-то. Не начальник. Такую же зарплату получаешь. А я здесь поставлен.
- Слушай, ты… - Белугин сдерживался, чтоб не выругаться матом. - Катись из цеха в сторожа и сиди руки сложа, и там зарплата.
Огромный башмак Хмырова обиженно постучал по решетчатому полу и притих. Ванька отдал вагу Хмырову. "Ладно. Отдохну. А после обеда ни за что не соглашусь".
И снова пошел конвейер. И снова гром и скрежет, и снова раздался громкий бас Белугина:
- Давай, давай, давай!..
Белугин, подняв голову кверху, помахал рукавицей, погрозил кому-то.
Хмыров ловко выставил вагу вперед - длинный железный шест, загнутый на конце крюком, застыл над шляпой Белугина, будто нацелился сдернуть ее…
Работал Хмыров с остервенением, гулко ударял вагой по опоке, словно выбивал рубли; руки, когда он размахивался, становились длиннее, и он бил, бил вагой по чугунной болванке, будто хотел выбить из нее всю душу.
Из пламени, из темно-красного цеха - в желтый день на заводской двор. В столовой Ванька съел борщ. Аппетита не было.
Горячая, сухая роба жжет тело. Он откинул куртку за плечи и подставил грудь, прикрытую старенькой майкой, легкому ветру. Небо высоко, оно голубое, как вода в роднике, а солнце расплылось, качается, и его лучи щиплют щеки, лоб, шею. Тянет ко сну, гудит в ушах. Металлические бока, огромных турбинных труб-секций отражают солнце, и только в середине синяя тень, словно изнутри трубы отлиты из толстого стекла. В них отдыхают электросварщики.
Ванька прилег у штабеля шпал в тени и отдышался. Где-то за трубами били молотом. Звуки, казалось, были тоже горячими и проплывали мимо ушей, отдавая гулом в перепонки. Молот бьет и бьет: "Дун, бам, дун!" В просветах рыжей фермы, сваленной набок в канаву, вспыхивает белое пламя со звездой в середине, слепит глаза. Это режут железо.
Он вгляделся в сварщиков, улыбнулся и стал наблюдать, как трещит фиолетовое пламя, распарывая воздух, и воздух стреляет, взрываясь на электрической игле. "Им тоже нелегко. Работают… не бегут", - подумал Ванька и устыдился своей слабости. Он понял, что, кроме него самого, есть и другие - Нитков, Белугин, - и эти другие входят в его жизнь, и он - в их жизнь. Понял еще и то, что, когда работаешь, как-то увереннее думаешь о себе, о жизни, а не только мечтаешь…
Зацеплять подъемником болванки и грузить их в железный ящик легко, но скучно, неинтересно. Стоишь один и ждешь, и не твоя вага уже стучит вслед за другой, и пламя на конвейере уже не твое… Зачем отдал вагу Хмырову? Белугин приказал. Научиться бы работать так ловко и красиво, как Нитков, и самому кричать упавшей опоке: "Привет!" Или, как Белугин, бежать к заливщику и торопить его: "Давай, давай, давай!" Потом первому сбить с конвейера болванку, чтобы за тобой последовали другие, и так всю смену. Затем вместе идти домой, а утром опять шагать в рабочем потоке. Может, тогда не будет грустно, одиноко и тяжело. А что еще?
Он чуть не задремал в тени под монотонное гудение механизмов, под треск электросварки и гулкие удары молота. Встал во весь рост и увидел: у ограды, облокотившись на решетку и подогнув ногу, стояла девушка-работница и смотрела, прищурив от солнца глаза, на пруд, на правый дальний берег, туда, где за ширью золотой воды раскинулся каменный сонный город, начиналась степь, а над нею, сливаясь с небом, опоясывали горизонт голубые Уральские горы.
Девушка что-то ела, откинув платок на шею и косичку с лентой на плечо.
На пруду, двигая по воде длинные синие тени, плыли белые яхты местного клуба ДОСААФ. От завода на пруд неслись клочья дыма, а на правом берегу полнеба закрывали тяжелые тучи; они, грозно погромыхивая, вставали над домами, как бы собирались упасть на землю и придавить ее. Вскоре невозможно было отличить, где дым завода, а где - тучи, все смешалось и нависло над водой, и только яхты со снежно-белыми парусами стремительно резали воду, словно гонялись за солнцем, которое то выглядывало, то пропадало за дымом. Потом оно скрылось за тучу, зеленая тень накрыла пруд, яхты стали еще белее и, казалось, летели, чуть касаясь воды, как огромные лебеди. Сквозь дым, который клубами качался над водой, ослепительно блестела, будто начищенная, медно-красная гора с кирпичным зданием ТЭЦ. Только эта гора была освещена солнечным светом.
Ванька смотрел на девушку, на пруд, на яхты с каким-то необъяснимым волнением. Во всем было что-то спокойное и знакомое, как воспоминания о детстве, как солнечная грусть по неизведанным дорогам и далеким странам.
Работница заметила, что Ванька разглядывает ее, поджала губы, и на ее щеках Ванька увидел ямочки.
- Ты куда смотришь? - спросила она незлым, певучим голосом и повернулась к нему. "Вот какая…" - подумал Ванька и ответил насмешливо:
- На тебя.
- А ты на меня не смотри! - настойчиво приказала она и стала заплетать ленту в косичку.
- Не торчи перед глазами, - обиженно бросил Ванька. Девушка сердито отвернулась.
- У-у! Злой. Подумаешь!
"Ну вот, обидел". Ванька подошел к ограде, облокотился и тоже стал смотреть на яхты. Девушка чуть отодвинулась и сказала:
- Еще не знакомы, а уже поругались. Как тебя зовут?
Ванька ответил.
- Имя хорошее, а вот фамилия… Лопухов! Лопухом дразнить можно. - Она рассмеялась и заговорила, будто шутя:
- Вижу - работяга. Наверно, гайки подносишь. - Оглядела его с ног до головы. - Рост ничего, нельзя сказать, что малышка - парашютная вышка.
Ванька пожал плечами. "А сама-то! Смейся, смейся, колючка. Получишь!"
Девушка показала на паруса:
- Вон, видишь, третья яхта? Самая быстрая, а отстает. Вчера мы впереди шли.
Ванька никогда не катался на яхте, только на лодке, а яхту он считал настоящим кораблем, потому что есть парус, и он с уважением спросил девушку:
- А туда всех пускают?
- Запишись, научишься управлять…
Ванька вздохнул и застегнул куртку на пуговицу.
- Гудок еще не гудел… - И добавил как бы между прочим: - Я в литейном цехе работаю.
- А я вон там!
Девушка показала на небо. Ее палец очертил дугу и остановился на кране. Кран, как огромная птица, похожая на журавля или цаплю, стоял на эстакаде над грудой листового железа, рельсов и труб.
"И совсем она не обиделась, и не злая", - подумал Ванька и вгляделся в ее веселые голубые глаза и припорошенные моторной пылью веки, будто обведенные черной краской.
- Там как птица в гнездышке.
- Угу! Орлиха! - засмеялась она в ответ и совсем доверчиво и певуче договорила: - Оттуда, - она указала на будку, - все как нарисовано, а все-таки с земли лучше на землю смотреть, чем с неба. Я в будке никогда не обедаю.
- Гроза будет. Смотри!..
Они оглядели небо. Тучи шли издалека, откуда-то с Уральских гор. Они обложили все небо, нависли над заводом и накатывались на старый левобережный город. Над городом, закрывая полнеба, высилась залитая солнцем огромная ступенчатая гора Атач. Оттуда электровозы уже двадцать пять лет возили железную руду прямо на завод. Гору называли "кормилицей", и действительно она кормила завод, а завод - весь город.
- Угадал, сколько в ней руды? На сколько лет хватит? - спросила Ваньку девушка.
Он не знал и развел руками.
- Эх, ты! Там миллионы тонн. Это целая цепь гор. Руда наверху, а сколько еще под землей!.. А кто первый взвесил Атач? Не знаешь? - И тихо, будто по секрету, сообщила: - Профессор Маразевич, был такой. У него там приборчики были, чашечки, ну прямо как в аптеке, - восхищенно закончила она, наверное, сожалея, что не она первая догадалась взвесить гору Атач.
- А ты откуда знаешь? - обиженно растянул Ванька.
Она помолчала.
- Мой отец экскаваторщик. Он двадцать лет грузил руду, и вон, видишь, полгоры осталось. "Гора моей жизни", - говорит! Он на пенсии сейчас, а свой экскаватор и полгоры отдал другому… "Эх, - говорит, - жаль, не удалось мне эту гору всю свалить!" И каждый день смотрит на нее.
- Да-а! - восхищенно вздохнул Ванька, проникаясь уважением к девушке и к ее отцу. - Этой горы на всю жизнь хватит! Успевай рыть!
Громадные желтые и бурые ступени поблескивали над городом, и Ваньке представился экскаватор, грузящий по вагонам руду. Ее плавят, из чугуна льют болванки, а он вагой стаскивает их с конвейера. "Сталь для человека все равно что хлеб", - вспомнил он слова Белугина и почувствовал в девушке товарища, который делает одно с ним дело.
- Как тебя зовут? - спросил он дружелюбно.
- Надежда.
Он вспомнил, что где-то читал слова: "Если у человека есть надежда - он уже человек". И ему захотелось подружиться с Надеждой и каждый день в обеденный перерыв смотреть на яхты, на небо, на гору и говорить обо всем на свете…
Они вздрогнули от громкого гудка. На заводском дворе стало прохладно от ветра, дующего с пруда.
- Ну, я в цех. Работать. - Уходить Ваньке не хотелось.
- Иди, не споткнись! - пошутила Надя и, легко перепрыгивая через брусья железа, направилась к эстакаде.
Ванька смотрел ей вслед, наблюдал, как она взбирается по лестнице в будочку. Вот она помахала ему с неба рукой, и он пожалел, что она на орлиху не была похожа.
Направляясь в цех, подумал о том, что не так уж плохо все устроено в жизни и не так уж человеку тяжело, если, кроме всего прочего, есть красота, как этот пруд с яхтами, голубые глаза Нади, есть Белугин, Нитков, Султан, и все это здесь, в этом городе, в его, Ванькиной, жизни.
В цехе он взял у Хмырова свою вагу и встал на рабочее место рядом с Белугиным. Никто почему-то не возражал, только все с улыбкой переглянулись, и Ванька молча, довольный, работал до окончания смены.
Домой он возвращался один и, странное дело, совсем не чувствовал усталости. Правда, руки по-прежнему болели, но настроение было хорошее. Он понял, что вместе со всеми делает одно важное дело, которому люди не только отдают рабочие руки, но и души.
Лопухов не спешил, в своей душе он нес что-то новое, а что - он пока еще не понимал, просто было хорошо на душе, будто познакомился со всем городом лично или побывал совсем в другом мире. Правильно сказал дворник Султан Хабибулин: когда человек работает - жизнь делает.
Грозы так и не было. Просто тучи ушли куда-то, спрятались за гору-кормилицу. Каменный город, отделенный от завода бурными водами реки, дремал уже в вечерних горячих сумерках. К берегу, к дамбам моста, к насыпям прибивало мертвую белую рыбу. Она застревала в густой мазутной пене и даже от ветра не шевелилась. Мальчишки брали рыбу руками и бросали под мост в чистое течение, надеясь, что рыба оживет. От реки веяло прохладой, а в городе еще стояла жара, и на улицах пахло бензином и нагретым асфальтом.
Желтые листья, бумага, окурки и осенняя тяжелая пыль лениво шуршали меж домов, когда проезжали грузовики или пузатые красные автобусы, и долго, быстро и легко кружились в воронкообразном невидимом вихре, поднимаясь к небу и исчезая где-то там, над крышами красивых домов, в которых жили рабочие люди. Высокие сухие карагачи железными ветками проткнули душное небо. От стен не было на проспектах тени, и все, казалось, плавилось от гаснущих лучей заходящего, уставшего солнца.
Все в городе затихало, люди готовились к ужину и отдыху, а Ваньке хотелось бродить по городу и думать о себе, о людях, о жизни. Сегодня он может пойти в гости к Султану или Белугину, где опять с тетей Варей он будет украдкой смотреть картины ее старшего сына…