Всматриваясь в ее молочной белизны лицо с черными преданными глазами, слушая доверчивый шепот - днем и по ночам: мол, ты "устаешь у меня", "уработался", "отдохни", "поспи" и "я сама", - он жалел только, что в его спокойной душе не было вихря, который люди называют любовью…
Впрочем, был вихрь. На шумных свадьбах, которые они с Натальей отыграли три раза, он был откровенно счастлив и казался сам себе героем: в Реченске - у ее родителей, в Верхнеуральске - у своей родни и здесь, в Железногорске, когда созвал друзей и знакомых - полгорода, как ему казалось.
Наталья положила ему кулачок на широкую грудь, оперлась на него подбородком:
- Ну, поспи еще. Я не буду мешать.
Он закрыл глаза и вздохнул. Да, все на месте, и никуда им друг от друга не уйти.
В голове мешались обрывки видений, воспоминаний, сон не шел, и Пылаев решил просто так лежать до рассвета и нежиться в тепле. Только назойливо вставали перед глазами гора, экскаватор и сине-розовые отвалы железной руды, да еще ручка рычага в холодной, пропахшей машинным маслом кабине.
- Слушай, королева… Что же ты замолчала? - хрипло произнес он. - Давай поговорим, раз уж разбудила.
Наталья притулила свою голову ему под мышку и оттуда, из-под руки, слышался ее тихий голос:
- Давай, Ванечка. Ну вот… куда поедем?
Он ответил не сразу. Год как они женаты, и это был первый отпуск в его жизни, который они будут проводить вместе с женой. Он еще и сам не знал, как и где они будут его проводить. Конечно, весело было бы бухнуться в море, которого он еще ни разу не видел, загорать на солнечных пляжах, есть шашлыки и пить вино с каким-нибудь генацвале в обнимку… Но ведь зима… Или просто сесть в поезд - и давай катайся дни и ночи по всей стране, по городам и селам… А потом сойти где-нибудь на станции, в каком-нибудь красивом месте, чтоб леса и озера кругом и шалаш на берегу. Наталья у костра ждет, а он окуней и щук ей на сковородку играючи бросает. Вот хохоту! Но ведь зима…
А еще лучше… Но он не успел подумать о том, что "еще лучше", Наталья беспокойно заворочалась и снова спросила:
- Так куда же мы поедем, а?
- Не знаю. Поедем, куда хочешь.
- К морю, на юг! Туда все люди ездят!
- Чудачка! Кто же зимой на море загорает?
Да, действительно, зимой все курорты закрыты и на морских берегах людей-то всего раз-два и обчелся.
Вот в прошлом году, когда он был еще холост и отпуск по графику ему выпал на лето, можно было бы двинуть к морю, но он послушался Веньку Рысина и пропылил целый месяц в Реченске…
А сейчас куда зимой двинешь? На родину, в Верхнеуральск, к бате с матушкой в гости. Там - раздолье, уютные сугробы, горячая деревенская печь, бражки вдоволь, да и дружки в каждом доме, не считая родни.
Начал издалека, как бы раздумывая:
- Верхнеуральск рядом… Чем не курорт? Батю сколько времени не видал.
- Как хочешь… А только я тебе вот что скажу. И я ведь тоже больше года родителей не видела!
- Ну, началось… Обиделась. Я же это просто так сказал. А вообще-то надо еще день отработать. Тогда и решим.
- Ванечка! А может быть… разделим отпуск пополам? Пятнадцать дней у твоих родителей, в Верхнеуральске, и пятнадцать - у моих, в Реченске!
Наталья встрепенулась вся от такой простой радостной мысли, навалилась на него теплой мягкой глыбой, и Иван засмеялся.
- Может быть. Спи.
- Сплю.
Уже полусонная, жена, дыша ему в плечо, беззащитно по-детски спросила:
- Вань, а Вань… А ты покажешь мне когда-нибудь место, где ты работаешь? На гору сведешь?
- Голова закружится.
- А я не забоюсь.
- Нечего там тебе делать. Сиди дома.
Она повернулась к стене и вскоре уснула.
Ему показалось, что она чуть-чуть обиделась, но вести ее на гору ему не хотелось. Это был его мир, его работа, его тревога, и он не представлял себе, зачем она может оказаться там, в этом непонятном ей мире.
Окна стали голубыми, и пропали звезды; умолк движок, и погасли скрипучие лампы на стройке; за окнами во дворе лежали тихие, уснувшие снега, и не было морозного ветра.
Там, в Реченске, сейчас тоже все в снегу: и город, и горы, а в доме у гостеприимных тестя и тещи жарко топится печь… Интересно, как там зимой?..
Пылаеву представилось, как они встречают их с Натальей, конечно, обрадуются, переполох будет полный, а по вечерам будут вестись бесконечные беседы и он будет сражаться с батей в шахматы, а из угла, строча на машинке шитье, будет косить на него горячим сатанинским глазом веселая Панна.
Вспомнив Паню, старшую женину сестру, он почувствовал, как заколотилось, а потом обмерло сердце и щекам стало жарко.
Рядом спокойно спала жена, теплая и нежная, доверчивая и безобидная, и ему было не то чтобы стыдно, а как-то неловко думать о другой, о Панне, но он думал о ней, и она вставала перед глазами громко смеющаяся, смелая и щедрая на поцелуи, красивая, жизнерадостная.
Ведь он сначала на ней хотел жениться, но получилось не так, как загадал, и уехал с Натальей, оставив Панну с горючей и злой обидой.
С Паней, наверное, жизнь пошла бы по-другому. Веселей, что ли…
Он старался сейчас забыть о ней, забыть о Реченске, уснуть хотя бы на час, и он успокоил себя мыслью, что она наверняка уже вышла замуж, и, чтобы не ворошить старое, ни в какие Реченски он не поедет. Тем временем за окнами послышались гулкие залпы подъездной двери, голоса жильцов, и он встал и засобирался на свой последний рабочий день.
…Гора Железная высилась над городом и степью чудом-громадой, закрывая полнеба, изработанная горняками уже наполовину, и сейчас по всему карьерному фронту была опоясана километровыми трассами, на которых шумели электровозы, бурильные машины и экскаваторы. Она питала добротной рудой металлургический комбинат уже несколько десятилетий, и рудные закрома в ее утробе, казалось, никогда не иссякнут - рой и грузи! Она казалась такой привычной, такой вечной… Но однажды Ивана кольнула мысль: "А ведь когда-нибудь придет ей конец, что тогда?"
Кольнула и ушла, оставив в душе какую-то смутную тревогу.
Внизу под большим отвесным обрывом, на дне глубокого котлована, как в пропасти, рылся в отвалах породы, вгрызался в землю суетливый экскаватор, будто хотел дорыться до самой ее середины - земного ядра; другой, скрежеща и лязгая всеми своими железными конечностями, стоял повыше, на террасе, и часто вскидывал хобот-ковш, словно старался выбраться из котлована и взобраться по ступеням на верх горы под вольные, высокие ветра.
Обрыв подбирался уже к серому зданию горного управления, которое скоро должны были по кирпичику перенести на безопасное место.
Здесь, в пропасти, и робил Иван Пылаев.
С утра он собрал всю душевную энергию, как для прыжка, на последнюю рабочую смену, освобождающую его на месяц от ежедневной обязанности быть на работе, следовать за взрывами, ворошить навороченные отвалы рудной породы и нагружать вагоны-думпкары, но в диспетчерской ему весело сказали:
- Иди оформляй свои каникулы, тебя на сегодня заменили.
Он и ходил оформлял отпуск, но на душе было неуютно, на сердце пусто. Словно озябший, он бежал и бежал по морозной степи к жаркому костру, а костра-то и нету. Он чувствовал сейчас себя усталым, растерянным, каким-то опустошенным.
Венька Рысин, размахивая толстыми короткими руками, что-то кричал худому, высокому Матрешкину, члену бригады коммунистического труда, - сдавал смену. Экскаватор молчал, намертво уткнувшись ковшом в забой, Матрешкин посмеивался, отмахиваясь от Рысина: мол, давай, кати домой на заслуженный отдых, без тебя разберемся, а Пылаев наблюдал за ними издалека, ожидая, когда наконец-то Матрешкин включит систему и машина оживет, встрепенется, загремит и двинется в упор на уступ, на железную броню горы штурмом.
К чувству свободы примешивались печаль и даже зависть к хлопотавшему Рысину, к важно-спокойному Матрешкину, к ставшему родным экскаватору-гиганту четырехкубовому УЗТМ, словно его, Пылаева, отстранили за ненадобностью или он навек прощался с Железной горой.
Вот и Венька Рысин, увидев дружка, подошел к нему и взглянул исподлобья:
- Что это у тебя сегодня такая грустная фотография?
- Да так… Спешить некуда…
- Куда махнешь? В Реченск?
- Еще не решил.
Рысин повеселел.
- Давай закругляйся. Вечером нагряну - провожу. А то еще с твоей свадьбы мучаюсь с похмелья.
- Ладно, помолчи.
Пылаев жалел, что все обстояло не так, как ему представлялось: и не двинул он Рысина молодецки по спине, не сказал на прощание, кивнув на машину, мол, не ломай - гора большая, как загадывал, и, взглянув на уже заработавший экскаватор, предложил:
- Пойдем, развеемся.
Рысин отказался:
- Устал я. Шесть составов за ночь нагрузил. Выспаться надо. Вечером…
У Пылаева совсем упало настроение:
- Не узнаю тебя, Рысь. Ладно, приходи. Простимся-повеселимся.
Ну вот и Венька отмахнулся от него, и день совсем получается каким-то кособоким. Но так бывает, наверное, всегда, когда уходишь в отпуск: и на душе одиноко, и людям, занятым работой, дела до тебя нет, и ты как бы уже чужой, словно тебя рассчитали, выгнали.
Нет уж, дудки! У него, старшего машиниста, самый высокий, восьмой разряд, и получает он прилично. Да и то сказать, не в игрушки играет каждую смену - с железом дело имеет. Восьмой разряд за красивые глазки не дают, и хоть биография его не бог весть какая и подвигов в ней нету, а все же и он по жизни шагал не в мягких сапожках.
Еще в Верхнеуральской станице, в семье - сам шестой, сызмальства попастушил мальчишечкой. С первого класса, как в школу пошел, каждое лето. До восьмого еле дотянул. Дальше учиться не пришлось - на колхозных работах больше отличался, а потом годы подошли - в армию взяли. В моряки не попал, как мечталось, зато в танковых частях не обидели. Отличником боевой и политической подготовки всю службу провел и по моторам таким мастаком прослыл, что твой механик!
Демобилизовался - решил в городе жить, знал, что не пропадет с его-то золотыми руками и непустым котелком. Краткосрочные курсы экскаваторщиков шутя отслушал и вот уже пятый год каждую смену по сорок восемь думпкаров породы выдает, как миленький, и в анкетах особо разборчиво пишет "машинист", гордясь приверженностью к рабочему классу, а посему у него, рабочего Пылаева, все должно быть в полной мере: и работа, и достаток, и семья!
А что еще для жизни надо?!
…Дома Наталья мыла полы, подоткнув куцый сарафанчик, шлепая босыми ногами по разлившейся на всю комнату мутной воде, в окружении сдвинутой мебели. Этот непорядок пришелся Пылаеву не по душе, и его всего заполнило глухое раздражение, особенно тогда, когда Наталья заморгала от удивления и испуганно воскликнула:
- Ой, Ванечка! Ты почему так рано? Что-нибудь случилось?
- Не шуми. Кончен бал! Собирайся!
Наталья улыбнулась и провела рукой по вспотевшему лбу.
- Куда?
Иван проворчал сам себе:
- Закудыкала.
Наталья услышала, опустила руку с тряпкой и с обидой в голосе тихо произнесла:
- Что же ты так-то… грубишь…
- Ну, ну… Не буду. Давай кончай наводнение. Душа что-то не на месте.
- "Столичную" тебе взять?
Иван промолчал, отрицательно покачав головой, и пошел в ванную переодеваться. Не надо было с нею так! Разве она виновата, что сегодня с ним творится черт-те знает что?! Она так ждала его отпуска и все переносила свой отдых, а вчера уже не вышла на работу в детский сад, где воспитывала голопузых граждан. Отпускные деньги она отдала ему, и он, сложив их вместе со своими, довольный, сказал ей: "Погуляем!", а на ее робкое предложение что-нибудь купить, телевизор, например, ответил:
- Это добро есть у соседа. Смотри сколько хочешь! А так у нас все с тобой есть.
Она всегда молчала в таких случаях. Хозяином был Иван, он всем распоряжался в доме. Так было заведено с первого дня, и потому ему виднее.
Из ванной крикнул в открытую дверь, словно извиняясь:
- Едем в Реченск!
2
В дороге у Пылаева на душе стало легче то ли потому, что накануне на веселых проводах было многолюдно и все было похоже на свадьбу, то ли потому, что они успели к поезду, то ли оттого, что Наталья прямо светилась вся от радости и была красивой, а может быть, просто - прощай, Железная гора, на время, впереди целый месяц заслуженного ничегонеделания, короче говоря, - сплошной праздник!
Да нет, что там ни говори, а на свете жить можно, особенно если, уж по секрету, жена под боком и с собой на всякий случай пять бутылок горькой настойки под роскошным названием "Золотистая".
Пылаев развязал галстук, расстегнул воротничок шелковой рубашки и позвал Наталью:
- Айда к окну - пейзажи смотреть!
Наталья улыбнулась, поворошила его прическу, взяла под руку и прижалась к плечу:
- Ты у меня сегодня добрый…
Электровоз не спеша тянул за собой вагоны, заполненные пассажирами с их чемоданами, баулами, рюкзаками и сетками, брал разгон, выходил на прямой путь маршрута Железногорск - Реченск, и нужно было всего три часа, чтобы из степей Южного Урала забраться в горы Башкирии.
В отдельном чемодане у Пылаевых покоились с любовью уложенные многочисленные подарки, которые они везли в Реченск: отрезы на платья, на костюм, шали и косынки, наборы одеколона, пять толстых пачек флотского табаку, дорогие по цене часы-будильник с дугой в опояс, на конце которой - космическая ракета, а еще чулки, галстуки…
Город под тяжелыми заводскими дымами остался вдали, и только немая громада многоступенчатой Железной горы долго маячила над снежной степью, но вскоре и она стушевалась, растаяла в небе…
А сейчас окна слепила белизна пустынного снега.
Город кончился, вернее, он кончился далеким пригородным поселком, в центре которого высился большим серым зданием бетонный завод, окруженный грязной пылевой тучей, и только потом стала разворачиваться бескрайняя степь, в которой снега накрыли горизонт, и белая степь, и небо сливались, и казалось, поезд мчится по небу или внутри огромного пушистого облака.
- Скоро Урал-Тау, - шепотом сообщила Наталья.
- Уральские горы, - кивнул Иван, и невесть откуда взявшаяся тревога холодом толкнула его под сердце.
Вот ведь проходит минута за минутой, и чем дальше поезд забирается в горы, тем ближе Пылаев к Реченску, к городу, в котором, по его представлению, или ждет его не дождется, или уже выскочила замуж и поет веселые песни, или одиноко сидит у окна и заливается горючими слезами Паня. Он все пытался представить себе, как произойдет их встреча и какие слова он ей скажет, но услышал тихий, воркующий смех Натальи и ее возглас:
- Вот и горы, Ванечка! Я уже на своей родине, в Башкирии…
Вскоре она ушла в купе, а он остался в проходе у окна и долго смотрел на громадные башкирские горы, в которых судьба свела его с Панной и Натальей, с двумя сестрами, как нарочно, и где он сделал свой выбор. Тогда было зеленое лето со щедрым огромным солнцем, белыми яблонями и сосновым бором, в котором отдыхала немая мудрая тишина, а сейчас за окнами вагона, не отставая от поезда, развернулась белая зима. И по горам, на фоне черного печального сосняка, нежно лепились пушистые снежные березы, как в меховых серых шубенках, и от зимнего молчания веяло грустью. Уже перед самым Реченском, когда поезд въехал в зеленый сосновый бор, и небо пропало, и изгородь желтых стволов обступила железную дорогу, запестрела на бегу, Иван облегченно вздохнул.
Где-то впереди белого молчания солнечным пятном маячила живая фигура озорной, смеющейся Панны и ее большие угольные глаза с темным огнем, которые сверкали, смеялись и звали.
Он вспомнил, как они с Венькой Рысиным приехали в Реченск на веселое летнее житье с твердым решением облазить все скалы, пройти все тропинки и вдоволь поплавать на плотах по реке Белой.
В доме соседа Рысиных, Филиппа Васильевича, ему сдали отдельную комнату, в два горла кормили, окружили заботой, а в обществе двух дочерей на выданье скучать ему было некогда.
Его сердце тогда сразу потянулось к старшей - разбитной и общительной Панне, увидев которую, он ахнул от восторга и подумал: вот, мол, на ком жениться бы. Он ухарски часа два отмахал тогда топором, раскалывая чурбаки, а потом сложил поленья в пирамиду, а она вместо "спасибо" схватила руками его за щеки и, заалев румянцем, сочно и жадно поцеловала его в губы. Он радостно отметил: "Жизнерадостная, в общем. Дело будет", - и не обманулся.
Тихую белолицую Наталью он как бы не замечал, пока не случилось такое, что люди называют судьбой…
Это было в конце мая.
Гроза застала его и Панну в полупустом рейсовом автобусе. Вернее, о грозе они догадались по испуганным глазам кондукторши, зловещему черно-синему полотнищу неба и вздрогнувшим от грома стеклам. Шофер тревожно оглянулся на пассажиров, оглядел их лица и прошептал что-то кондукторше. Та закивала и, закрыв сумку руками, торжественно объявила:
- Доедем до города, и автобус дальше пока не пойдет. Переждем бурю. Закройте окна плотнее.
Закрывая окна, Иван услышал, как загудел воздух, зашелестели травы и деревья. Гром долбил землю, а в высоте словно чугунные била ударяли в один огромный колокол, и этот гул сотрясал землю, раздвигал горизонт, катился по долинам, наваливался на тайгу и ухал в горах.
- Закройте окна плотнее, - снова скомандовала кондукторша.
Автобус въехал в город и остановился. Пассажиры по одному покидали автобус и стремительно скрывались в подъездах.
- Пойдем и мы, - сказал Иван и взял Паню за руку.
Они вышли прямо в грозу и побежали - рука в руке - к веселому зданию школы, а оттуда, по переулочкам, вниз к реке Белой, где в низине стоял ее дом.
- Не отставай! - весело крикнула Паня, и он увидел, как по ее румяным круглым щекам хлестнули струи ливня. Она ахнула, приседая, а потом снова бросилась вперед.
Они бежали по шумной, широкой, плывущей воде, словно по реке, а она догоняла их и путалась в ногах, а сверху, с неба, лилась вторая река, била по плечам прохладными ладонями, будто подгоняла. Их ослепляла молния, и тогда небеса, вода и избы становились от ее стреляющих вспышек голубыми, лунными. Грома щедро раскатывались по небесам, и, казалось, где-то за базарной площадью разом загудели колокола.
Когда Иван и Паня, хлопнув калиткой, пробежали мимо скулившего в конуре Джека и встали под навес, колокола утихли и Панна, отжимая косы, наклонилась к его щеке и горячо прошептала в уши:
- Гром спит в колоколах… - И засмеялась.
На следующий день после обильного ужина он вышел в сад, сел на скамеечку, и у него радостно со страхом забилось сердце в ожидании чего-то необъяснимого, волнующего и таинственного, такого, чего у него никогда еще в жизни не было, но сегодня непременно сбудется. В глазах все еще полыхала гроза, ему слышался хохот Пани, ее крик "Не отставай!", и перед ним вставало ее лукавое лицо, вспомнился грудной задорный смех. Батя догадывался о чем-то и крякал-хмыкал, Наталья опускала глаза в тарелку и бледнела, мамаша чему-то улыбалась около печи, стоя к ним спиной, и все подносила еду за едой.