Луны еще не было в чистом небе, только густая синева заволакивала дома, избы, сады и заборы. Разросшиеся яблони были наполнены той особой весенней вечерней тишиной, когда земля готова была к отдыху и время как бы остановилось.
Он стал ходить по обширному саду, зарывал лицо в нежные ветви яблонь, поглаживал шершавые ветки смородины, притрагивался к колючкам крыжовника и малины и, вдыхая настоенный цветением синий пахучий вечер, думал о бесконечной и счастливой жизни, в которой есть только рождения и совсем нет похорон.
Ему хотелось забраться на яблоню, около которой он остановился, поглаживая ствол, и улечься, как на облаке, почувствовать себя богом или ангелом каким-то и загадать особое желание, чтобы пришла Паня.
И вдруг он увидел ее. И луну над ее головой, как венец.
"Померещилось…" - упрекнул он себя и направился к ней. Под лунным светом все вокруг стало голубым и дымным. Небо звенело и опрокидывалось. Иван наткнулся на горячие руки Пани и услышал ее торопливый приглушенный голос.
- Я знала, что ты придешь. Сядь, посидим.
Но ему не хотелось садиться. Он стоял и сжимал ее руки в своих руках, держался за них, чтобы не упасть, и видел ее блестящие черные глаза и зовущие губы, и не знал, что ему говорить и как себя вести.
Она доверчиво засмеялась, вздохнула:
- Ох ты, мой непутевый… - И смело, по-хозяйски положила ему руки на плечи.
Губы нашли губы и поцелуй был таким жадным, горячим и волнующим, таким обещающим и откровенным, что у него подкосились ноги.
- Ты мне сразу приглянулся! - отдышалась Паня и показала глазами на небо. - Горит. Давай зарево поглядим.
Где-то за домами сливали шлак, тихие небеса над заводом раздвинуло огромное высокое зарево. Небо набухло красным светом, яблони пламенно вспыхнули, и луна над этим нежным пожаром стала алой.
- У нас тоже так каждую ночь… - промолвил Иван. - Только у нас красивее.
- Ты что, разве не спишь каждую ночь?
- Почему же. Я часто работаю в ночную смену. Вижу с горы.
- Вот бы посмотреть!
- Посмотрим, - пообещал он и обнял ее.
- Посватай сначала! Совсем распоясался!
Она поднялась, одергивая юбку, зашуршала плечами по дымным яблоневым ветвям и вышла на свет. Щеки ее пылали, глаза зовуще смеялись.
Панна отступила под луну, засветилась вся и, удаляясь к дому, смешалась с яблонями и вскоре пропала.
Потом он не помнил, что произошло с ним дальше, он только старался неслышно пройти в темном коридоре, но половицы предательски скрипели, и, когда он остановился у какой-то открытой двери, что-то загремело под ногами и его окликнули нежным, полудетским голосом:
- Это ты, Ваня?
Он сразу узнал этот голос, голос Натальи, и храбро ввалился в голубое зарево луны, которая освещала всю эту тихую маленькую комнату и Наталью на кровати в углу.
Она не крикнула, только натянула одеяло до подбородка и притаилась, моргая в темноте влажно блестевшими черными глазами-глазенками. Запустив руку в распущенные волосы, он стал играть в них пальцами, а сам все наклонял и наклонял голову к ее глазам, а потом припал губами к ее вздрогнувшим губам, раскрытым навстречу. Потом перед ним все закружилось, он услышал ее ласковый тихий голос: "Я никогда еще ни с кем не целовалась. Не уходи".
Но он посидел немного и ушел к себе, ошарашенный нежностью и доверчивостью Натальи.
С тех пор он стал всячески избегать Панну, с утра уходил в горы, возвращался к вечеру и с биением сердца ждал, когда все в доме угомонятся и он сможет снова подтвердить самому себе, что Наталья его околдовала, увлекла покорностью, чистотой и щемящей душу отзывчивостью, тишиной в глазах и в улыбке. Он приходил к ней вечерами, и они вели разговоры, и ему часто представлялось, что все это происходит в его комнате в Железногорске, что Наталья его жена; он уже услышал от нее "да", когда спросил напрямик: "Пойдешь за меня замуж?", и в один из таких вечеров она обняла его, приникла вся, и он не ушел к себе, остался и заснул на ее руке, которая была мягче и теплее, чем подушка.
Наутро они вышли к завтраку вместе, оба умытые, собранные и счастливые. Их встретили молчаливые, сидевшие за столом, как на смотринах, ее отец, мать и сестра Паня. Их торжественное молчание и ожидание Иван прервал, догадавшись о том, что они все знают, подсмотрели их сон, и просто доложил:
- Мы пришли вам сказать…
Мать вскрикнула: "Ну, слава тебе, господи!" - ударила себя по бедрам, засуетилась и отошла к печи.
Отец пробарабанил пальцами по столу, хмыкнул и потянулся в угол за бутылью наливки.
А Панна, на лице которой играла вымученная улыбка, понятная только ему, кусала губы, - румянец распылался под самые глаза - вот-вот заплачет, ринется тигрицей, - поднялась над столом.
- Что ж! Поздравляю! - с трудным, хриплым выдохом произнесла она и спокойно налила себе полный стакан вишневой наливки…
Сыграли свадьбу.
Пылаев торопился уехать к себе, боязливо оберегая в суматошные пьяные дни Натальюшку, старательно выслушивал все осторожные наставления тестя и тещи, заботливо собирал счастливую женушку в дорогу.
Хозяин дома, а теперь тесть, Филипп Васильевич, на прощание постучав клюкой по крашеным дубовым доскам пола и распушивая усы вздохами, наставлял:
- Погостил и дочь мою увел! Береги. Золото она. Жаль, что мы, Ванюша, в разговорах с тобою не породнились. Ну да еще увидимся. Желаю!
Теща, посмеиваясь и закрывая губы концом платка, приговаривала:
- Вот уж на миру как хорошо: полюбились и ладно! Пирогов-то я вам на целый год напекла!
А Панна, обхватив руками крест-накрест грудь, сверлила молодоженов пылающими черным пламенем глазами, а однажды, рыдающе всхлипывая, презрительно сказала, горячо дыша в лицо Ивану:
- Что же ты, а? Как же ты, а, герой!.. Эх!..
Он помнил, что тогда усмехнулся ей в ответ и сказал, словно оправдываясь:
- Судьба…
И уехал не один, с женой на всю жизнь, с Натальей.
…Стук колес жестко отдавался в ушах, окна вагона сумасшедше меняли зелено-белые картины гор и леса, до красот которых он был равнодушен, только в душе и сердце толкалась какая-то неловкость, словно он сделал в жизни что-то нехорошее и до отчаяния непоправимое. Да и то сказать, все холостяки ищут себе жену, единственную из всех женщин страны: кто она, какая… И он нашел. Вот она, Наталья, и везет он ее в целости и сохранности, а на душе тревога и страх перед тем, что ждет его в Реченске.
Наталья встала рядом и проникновенно вгляделась в его глаза:
- Уже подъезжаем. Ты что такой?
Он оглядел ее белый круглый лоб, милые мягкие брови над родными просящими глазами, ее алые открытые губы, положил руку на плечо и подбадривающе обнял:
- Идем собираться.
3
Черный заиндевевший по бревнам дом под голубой шапкой снега, с аккуратным забором из штакетника, над которым, как железные прутья, растопырились голые ветви яблони, насторожил их своим молчанием.
На крыше из снега высоко вырастал розовый столб дыма, будто согревая синее морозное небо - значит, дома кто-то есть.
Когда они заскрипели калиткой, их встретил мохнатый, с облачками пара над мордой Джек и бросился им под ноги, зазвенел веселой цепочкой и простуженно залаял, по-собачьи радуясь и жалуясь: вот, мол, все его совсем забыли.
Кто-то прильнул лицом к окну кухни и отшатнулся.
"Теща!" - определил Иван и стукнул ногой в дверь. Она распахнулась и, ударившись о выступ стены, пропустила их в темную прихожую.
Пылаев крикнул молодецки: "Принимай гостей!" - и с грохотом опустил чемоданы. Где-то задвигались звеня ключи, железно щелкнули засовы, и дом, пахнув в лицо запахом топленого молока и печеного хлеба, принял их.
Дородная, испуганная их неожиданным приездом теща, Мария Андреевна, привалилась к печи и растерянно стояла перед ними, вытирая полотенцем руки и часто моргая глазами. Мелкие капли слез текли по ее румяным большим щекам, и она, тяжело вздымая полную грудь, причитала:
- Да миленькие вы мои, сироты ненаглядные! Да как же это вы надумали! О господи, хотя бы оповестили!
Рядом с нею на широких жестяных листах важно покоились румяные пироги.
"Во, гульнем!" - отметил Пылаев и встретился глазами с тестем.
Филипп Васильевич сидел перед столиком в большом кресле, опершись рукой на клюку, сердито молчал, разглядывая обоих, и ожидал, наверное, когда закончатся "охи" шумной хозяйки. Другая рука, положенная на широкие листы "За рубежом" и "Экономической газеты", подрагивала. Он был похож на седого нахохлившегося ястреба. Когда Иван встретился с ним глазами, он поднялся, высокий, в длинной полотняной куртке, и, словно ничего не произошло, произнес домашним скрипучим голосом:
- Ну, здравствуйте, хорошие… Кхм! Кхм!
Иван обрадованно засмеялся в ответ: он-то боялся, что тесть вместо привета возьмет да и погладит клюкой за милую душу, приговаривая: "Что же это ты, сукин сын, женился, дочь мою увез, и ни слуху от вас и ни духу! Даже о приезде не известил!"
Филипп Васильевич разгладил усы, протянул руку.
"Поусох малость. Стареет", - определил Иван. Наталья повисла у отца на шее, расцеловала его, а он легонько оттолкнул ее, стесняясь открыто показать свою радость.
- Ну, ну… Дай-ка на тебя погляжу. - Разглядывали вместе с Марией Андреевной. Наталья стояла перед ними, сияя счастливыми черными глазами, в сером модном платье, в темных сапожках, и ловила их оценивающие взгляды. Отец смотрел ей в глаза, мать же осматривала ее всю, с головы до ног.
Услышав грустный голос отца: "Ничего. Кхм! Справная", - Наталья бросилась деловито показывать многочисленные подарки. Иван помогал ей и все поглядывал на Филиппа Васильевича.
Бывший главный бухгалтер завода, теперь пенсионер, стоял, как на смотру, домашним главнокомандующим, и равнодушно разглядывал разложенное добро, словно все это было в порядке вещей и удивляться тут нечему! И лишь при виде толстых пачек флотского табака его глаза сверкнули, потеплели, и он добродушно крякнул:
- Вот это угодил! Как по сердцу погладил! Ну будет, будет! Мать, накрывай на стол!
Среди возгласов и суматохи Иван, недоумевая, поглядывал по сторонам: почему это не видно Панны в доме и о ней никто не вспоминает, ни тесть, ни теща. Спрашивать было неудобно, и он только ждал, прислушиваясь, в надежде услышать ее голос, смех, стук каблучков и увидеть ее такой же веселой, яркой, какой оставил полтора года назад.
Тихо, по ритуалу, словно священнодействуя, уселись за богато уставленный стол. Иван успел шепнуть раскрасневшейся, довольной Наталье, мол, что это они о Паньке молчат, спроси, где она, и, улыбаясь во весь рот, стал рассматривать всякие вкусные блюда на столе. Жирная селедка в окружении лука, колбаса и сыр, плавающие друг на друге лопоухие грузди, соленые капуста, огурцы, помидоры и яблоки, борщ с желтым паром, жареная картошка и на широком блюде большие куски вареного мяса, голая курица ножками вверх, ломти хлеба и рыбные пироги сбоку стола, а по разным концам, как часовые, - граненые стаканчики; в четвертях - домашнее красное вино. К этому Иван достал и прибавил бутылочки "Золотистой".
"Во живут! Как напоказ!" - подумал он и услышал удивленный голос жены:
- Куда же это вы Паню-то спрятали? И молчите про нее, будто ее и нету!..
Разговор начался.
Филипп Васильевич опрокинул стаканчик "Золотистой", разгладил усы:
- А куда ей от нас деться? Жива и здорова Панюша. Вот вы молчали сколько времени, а за это время…
Мария Андреевна перебила его:
- Ой, в суматохе-то мы про нее и забыли! Панечка у нас, слава богу, теперь самостоятельная, замуж вышла! И зятя бог послал хорошего. Сережей звать. Поехали они в Ломовку, к свахе моей погостить. Завтра должны возвратиться.
Филипп Васильевич заметно опьянел.
- Неделя как прошла. Я уже по ним соскучился. А свадьба… свадьба счастливая была, шумная.
Иван краснел, краем уха слушая о Панне, за разговорами наливал себе вина и пил вместе с тестем за ее здоровье и за хорошего зятя Сереженьку, а с тещей - за бога, который его послал, но в душе чувствовал пустоту, будто из души его вынули жар-птицу, его Панну, и самолюбие холодком и обидой обдало сердце; и, тоже пьянея, говорил себе, что вот и Паня ушла из его жизни, из молодости, ушла простым манером: взяла и вышла замуж и его не спросила. И не вернуть. Ну а потому и тревожиться о ней нечего. Стало до того неуютно на душе, что он подумал: "Зачем я этот отпуск затеял?" И захотелось обратно домой, в Железногорск, к себе, на работу.
За столом серьезного разговора не получалось. Мария Андреевна все нахваливала Сергея:
- Он ведь у нас такой умный, такой вежливый, обходительный, ну как сыночек родной. Вот сами увидите. А уж Паня-то, как замуж вышла, расцвела вся… И веселая, и поет, и от Сереженьки ну ни на шаг!
Филипп Васильевич опорожнил стаканчик "Золотистой", рассмотрел этикетку на бутылке и хмыкнул:
- Это что, у вас в городе только этот одеколон пьют?
Иван рассмеялся:
- Да нет… Это я у нас на вокзале в буфете прихватил. Покрепче не оказалось.
Филипп Васильевич поднял над головой длинные руки:
- Мать, подай-ка нашей русской! И эту… душегубку свою!
На стол поставили пузатую бутыль румяной вишневой наливки.
- Да что уж ты, отец, так-то! Наливочка душистая, душелюбная… Отведайте! И, право, про водочку-то я и забыла.
Иван заглядывал Наталье в ее прямо-таки лучистые, счастливые глаза, радовался, когда она мягкой ладошкой поглаживала его по щеке и, кивнув на стакан, полный "душегубки", услышал ее такой домашний, уютный заговорщицкий смех. Разговор теперь пошел вразнобой, а тесть все подливал и подливал и задавал вопросы.
Филипп Васильевич допытывался:
- Машиной какой не обзавелся?
- Пока только экскаватором! Очереди три года ждать.
Тесть поднял опять над собой руки. Стало тихо. Вытер и расправил усы, объявил:
- Все! Больше - ни капли! Слышу звоночек.
Теща рассмеялась:
- Сегодня можно и без звоночка обойтись!
- Н-нет! У меня закон: как звоночек прозвенит, так и приказ - довольно! Баланс! Организм на страже! Ставь печать и подпишись!
Филипп Васильевич досадливо крякнул, пошарил вокруг себя, но, ничего не найдя, зачем-то надел очки. Глаза его сразу торжественно заблестели, и он махнул рукой:
- Вот слушай-ка, что я вычитал! Получает царь Петр Великий бумажку, а в ней прописано… В тысяча семьсот двадцать первом году. "Дорогой мой царь Петр Лексеич. Уж наша Сибирь подарок тебе вознесла. Могутное кладбище горючих камней, кои лучезарно согреют Россию-матушку. Извозом пущу те уголья тебе на провер. Обереги извозщиков. К сему крестьянин крепостной Михайло Волков!"
Тесть заулыбался, довольный, словно это он сам открыл в Сибири Кузнецкий угольный бассейн, и, забыв про звоночек, налил рюмку водки.
- И берг-коллегия доложила Петру: мол, находка весьма ценна! А теперь и памятник Волкову поставлен. Выпьем за Волкова и за нашу землю! Вот ведь какой герой был!
Иван чокнулся с Филиппом Васильевичем, но пить не стал - не хотелось. Так и одуреть можно. Перед глазами встали карьеры горы Железной, его обжитой экскаватор, послышался чугунный скрежет пустых думпкаров. Сердце томительно екнуло. Да, кончится ведь через несколько лет его гора-горушка.
- А еще что я вычитал. - Тесть хитро прищурился. - Слышал я, что гора Железная у вас… того… кончается. Настанет конец - куда вы?
Пылаев нахмурился, подумал, как это тесть сумел угадать его мысли. Да-а, Филипп Васильевич не так-то прост. Лукав и умен, но, не желая посвящать тестя в свое сокровенное, равнодушно проговорил: "На мой век хватит! Еще останется". - И откинулся глыбой спины на стул. Ему хотелось возражать, доказывая самому себе, что Железная никогда не иссякнет, что еще не изведаны ее кладовые, но он остановился, посчитав себя не вправе решать за Железную, тем более что он и сам не знал, сколько руды в ее могучей утробе и на сколько лет ее хватит. А самым главным было то, что об этом после того, как изрядно выпили, не совсем удобно говорить. И вообще гор железных по всей стране - навалом!
Он тронул Наталью за плечо:
- Пойду на своем диване поваляюсь.
И кивнул погрустневшему Филиппу Васильевичу:
- А о Железной мы еще наговоримся!
На душе было муторно. Он уносил с собой в сон щемящую боль оттого, что, кроме привета и обильного угощения, родственного в этом доме ничего не было, и ему сейчас казалось, будто он с женой приехал к кому-то просто в гости.
Сон приходил медленно. В голове гудели колокола, и Пылаев то возносился, то проваливался куда-то. Он ворочался, взбивая подушку, потом улегся поудобнее, и в закрытых глазах неслышно загремели цветные грома. Опять он летел в самолете, но уже навстречу сияющей вдали хвостатой молнии, и, когда она разорвалась перед самым лицом, самолет ухнул вниз и развалился, а он оказался один около своей Железной горы, в мрачной бездне карьера, где вокруг, куда ни ступи, навалом огромные глыбы руды, которой хватит на всю жизнь. И Наталью он увидел в этом сне. Она стояла на вершине горы, вся в белом сиянии, и звала его, протянув руки над бездной. Он подумал: "А-а! Это я привел ее показать место, где работаю. Я сейчас!"
По рудным глыбам были разложены букеты цветов, он стал собирать их в охапку и, крича: "Я сейчас! Доберусь до тебя! Доберусь! Только ты не уходи! Подожди!" - стал подниматься по ступеням карьера с цветами в руках на вершину, навстречу Наталье.
Проснулся он неожиданно. Проморгавшись, взял руки Натальи в свои руки и, вздохнув облегченно, ткнулся головой в ее теплую грудь.
Комната была погружена в темноту и тишину.
Наталья стояла перед ним в белой ночной рубашке и гладила его спутанные вихры.
- Ну ты и кричал! Как ты себя чувствуешь?
- Нормально.
- Тебе нравится здесь?
- Боюсь, закормят… А я тебя во сне видел.
- Кричал-то от страха, что ли? Меня испугался?
- Нет. Потерять боялся. К тебе бежал.
Наталья развязала волосы, распустила их по плечам и рассмеялась тихо:
- Ударим завтра по кино?!
В ее лице ничего не было хитрого. Просто она видела, как он метался во сне, и сейчас хотела отвлечь его, успокоить. Он удивился: "Ударим! Это мое словечко!"
По каким еще целям ударять все эти многие дни, которые придется прожить в городе? Лыжи, карты, шахматы, кино, походы по родственникам… И ко всему прочему ребяческое тайное желание: собраться как-нибудь и смотаться в Тукан, на их знаменитый рудник, сесть в экскаватор, поутюжить карьер и в порядке обмена опытом показать реченским горнякам свой железногорский класс!
Под утро дом содрогнулся: стучали в ворота, дребезжал звонок, зашелся в радостном лае Джек. Внизу за окном заскрипели ворота, хлопнули двери и послышался топот каблуков. Иван проснулся и откинул голову на руку, прислушиваясь к шуму и разговору. Когда зазвучал грудной, сочный, со смехом голос Панны, сердце его вздрогнуло.
- А мы первым автобусом! Мороз-воевода! Сереженька, ушки не отморозил? Славно погостили! Не отпали уши?
Раздался звонкий мальчишеский и предупредительный возглас Марии Андреевны:
- Тише вы! Гостей разбудите!
Внизу приутихли и перешли на шепот:
- Кто приехал? Наташка? С Ваней? О-о! Разбудим!