"Придется вставать. Все в сборе! Теперь не уснешь". Иван взглянул на жену, на ее детский румянец, на то, как она потянулась в постели и в полусне зажмурилась от истомы, и, поднявшись, стал быстро одеваться.
По лестнице, что вела в верхние комнаты, застучали каблуки - лестница запела. Паня, в желтом цветастом платье, раздвинула портьеры и, приостановив дыхание, сказала:
- А вот и мы! Привет!
И Пылаев встретился с ее глазами. "Подобрела. И глаза стали круглее, темнее. Задумчивее, что ли…"
Он подошел к ней и протянул руку:
- Здравствуй, Паня! Как я рад, сестра!
- Не сестра, а свояченица! - Панна рассмеялась и положила руки на живот. Было заметно, что она беременна.
"Значит, приземлилась уже. Не летаешь жар-птицей?!" Похвалил лукаво:
- А ты поправилась!
Она вспыхнула, залилась румянцем, присвистнула, обрадованно схватив руками его за щеки, неожиданно влепила ему далеко не родственный поцелуй и выпалила:
- А ты серьезный такой стал! Старожен!
- Это кто моего мужа целует? - подала нарочито гневный голос Наталья, облокотившись на подушку.
- Ой! Когда вы уехали, я была такой психованной, такой психованной, будто с лету на землю падаю. А сейчас я вам мужа своего покажу!
И, крикнув вниз: "Сереженька! Сюда!" - бросилась к сестре. Они припали друг к другу, взвизгнули обе, оплелись и заплакали, как сироты.
Иван засмеялся, недоумевая, с чего они зарыдали, вроде раньше-то и подругами особенно не были, наверное, оттого, что сейчас у них судьба поровну - обе замужем, а голосят они просто для утешения: мол, все равно теперь жизнь пропащая.
На лестнице кто-то степенно затопал, поднимаясь к ним, и Пылаеву представилось: вот сейчас войдет Сереженька - этакий громила, ростом с колокольню, осклабится и снисходительно толкнет лапой по плечу: мол, ты меня не боись, свои люди. Но перед ним предстал худенький угловатый паренек в черном пиджачке и галстуке-бабочке, угнездившейся летучей мышью на белом воротнике рубашки. Он осторожно, смущаясь, поправил блестящие на свету веселые очки, тихо прошагал в пушистых унтах навстречу. Панна любовалась им.
- Знакомьтесь! Мой муж! Вот он у меня какой!
Пылаев ухмыльнулся, когда тот встал рядом с ним - муж ее был ему по плечо, - и нарочито добро сказал:
- Проходи, садись, свояк! А мы, понимаешь, нагрянули!
- Здравствуйте. Сережа.
Он церемонно протягивал Ивану и Наталье руку просящей ладошкой и со значением пожимал их руки. Пылаев подумал: "Где она поймала его, артиста?" И вспомнил, как однажды теща в сердцах крикнула на Панну, когда та неосторожно опрокинула ведро с молоком: "Недотепа! И когда только ты фамилию свою переменишь?" - на что та насмешливо ответила, посматривая на нее: "Да сегодня же приведу сто женихов на выбор!"
И сейчас, разглядывая ее муженька, он доброжелательно напомнил ей: "Значит, переменила фамилию?" - а его похлопал по плечу: "Ну как? Даем стране угля? Ты где и кем работаешь, Сереженька?"
Он покраснел, поджал губы, собираясь отвечать. За него выпалила Панна:
- В оркестре солистом. Он скрипач. Но это так. Основное - Сереженька у нас студент первого курса и учится на инженера.
- Вот как! Я смотрю, в этом доме собрались сплошь начальники. Батя - главный бухгалтер, свояк - в инженерах. А ты, Панна, тоже, чать, заведующая какая?
- Нет, я по-прежнему портниха.
Сергей вздохнул, снял очки и, протирая их, взглянул на Ивана большими голубыми детскими глазами:
- А вы, Иван, человек веселый!
Пылаев про себя чертыхнулся: "Вот детский сад", - и рассмеялся:
- А ты, наверное, не пьешь и не куришь, солист?
- Ладно уж вам, - подала голос Наталья.
Сергей надел очки и серьезно ответил:
- Нет, зачем же… И пью, и курю. И вот… женился.
Панна подсела к Наталье, и они, обнявшись, зашушукались о чем-то.
Пылаев покровительственно положил руку Сергею на плечо: мол, чего там, порядок, и пожалел, что тот ему в товарищи не подойдет. Вот и подарка никакого ему не привез, а сейчас, перебирая в уме безделушки, гадал, какой же для него изобрести подарочек, но ничего не мог придумать: никогда ему не приходилось одаривать артистов.
Ну вот и встретились, все на месте, в сборе. Скоро все соберутся и засядут за стол, и опять дом загуляет, и так будет продолжаться много-много дней, и будет нужно жить рядом с другими, о чем-то говорить и с утра думать, о чем разговаривать и чем заняться…
Каждый день Панна будет торчать перед глазами и каждый день он будет ей завидовать, завидовать тому, что она шумная, довольная и веселая, и нужно видеть ее счастливой, похваляющейся своим ненаглядным муженечком, слушать ее приторную похвальбу: "Да как же мне его не любить? Я ведь стук его сердца за километр слышу!"
Все! Умерла теперь для него Панна. Отлетала жар-птица. А он ведь только к ней и ехал.
С этим теперь придется примириться, и еще примириться с глухим сожалением, что его в чем-то обошли, и носить в душе неприязнь к ее чистенькому мальчишечке, нарядной игрушке, с его вежливостью и сверкающей улыбкой глаз под очками, когда он рядом с Панной, и раздражение, когда за обильно уставленным столом довольный Филипп Васильевич поднимет рюмку, провозгласит всем здравие и чокнется первым с покрасневшим от счастья Сереженькой, и до щемящей тоски захочется повернуть судьбу по обратным рельсам к железногорскому степному приволью, где днем и ночью ухарски посвистывает шаталомный ветер-сквознячок.
Он понимал, что его раздражение и всякие переживания от безделья, оттого, что не к чему приложить руки, и приходил к пугающей мысли, что не руки тут виной, а то, что не к чему приложить душу.
4
Через несколько дней Пылаев затосковал. Накатило на него тягостное настроение, места себе не находил и не было никакого просвета.
Шагая из комнаты в комнату, дымя сигаретами, он с тоской поглядывал на стирающую молчаливую Наталью, ловил ее вопросительные взгляды и все не решался сказать ей о том, что, мол, пора закругляться, что больше он в этом городе и в этом доме не выдержит.
Люди, которые его окружали здесь, с кем он общался, не стали его родными, проходили стороной, не оставляя ни гнева, ни радости, а было только одно простое проживание рядом.
Он с усмешкой казнил себя за предательскую мысль, что Панна и Наталья, две сестры в его жизни, были словно как два лотерейных билета, на один из которых ему должен выпасть счастливый выигрыш. Вот - выпал. С нею - жизнь. Теперь все они породнились с семейной точки зрения, но осталось не менее важное в этой жизни - стать родными душами; и с тещей, и с очкастым Сереженькой, а если говорить напрямик, то и с Натальей.
Он подошел к ней и заявил, как определил:
- Делать здесь нам больше нечего. Давай-ка возвращаться. Повидались, и хватит!
Наталья вынула руки из корыта и, стряхивая пену, удивленно спросила:
- Обратно, домой? Да что ты, Ваня? Только ведь приехали!
Пылаев рубанул воздух ладонью и отрезал:
- Душа не на месте. Собирайся!
Наталья тихо засмеялась и предложила:
- Скучно тебе - так возьми поспи или послушай радиоприемник.
Он задышал часто и опустил руки:
- Ты что? Издеваешься?
Наталья покраснела и замолчала. Устало, с обидой произнесла:
- Ладно, Ванечка. Как скажешь - так и сделаю.
Да, никуда не денешься от усталости на душе, от зимней сытой тишины, от бездельного времени, в которое человек погружен словно в глубокую воду, и от этого сердце еще больше режет тоска по родному городу, по Железной горе и своему громче всех громыхающему экскаватору.
Там он был у места и не травила мысль о том, что же ему еще в жизни надо. Хоть бы Наталья рожала скорей, что ли? Славно было бы - сына! Чего уж тут скрывать: ночами будил и неистово ласкал ее ладное белое тело. Забеременела бы - вот была бы новость и тайна! Но тайны не было. Однажды, услышав от уставшей жены: "Вот когда у нас будет сын…" - спросил глазами: "Да?", и, когда она, пожав в ответ плечами, ответила: "Кажется…" - он все равно обрадовался, уверился в этом и с тревогой отметил, что жизнь поворачивается к нему какой-то другой стороной, все в ней становится значимым, ответственным, и ему еще больше захотелось сесть в поезд, увезти Наталью отсюда. Плевое дело: сел и поехал. Если бы еще то, что сказала ему Наталья, было не "кажется", а "да".
Он присел на диван и покрутил радиоприемник. В нем на какой-то волне скрипка мотала душу, на другой кто-то басом весело сообщал о том, что вот пляшут пьяные у бочки - и все тут, на третьей - комментаторы под стрекот телетайпа переживали международные события. Он читает газеты! И все, о чем гремел радиоприемник, тоже входило в его жизнь, и он искал в этом свое место.
На кухне около обеденного стола висела большая политическая карта мира с раскрашенными полушариями. Пылаев все время сидел за столом спиной к Америке. И вот висит эта карта со всей своей политикой, и он иногда кидает взгляд-другой через плечо на Американский континент и белую Антарктиду, а меж ними все время мельтешит перед глазами пролив какого-то Дрейка…
Спрашивать у Филиппа Васильевича о Дрейке было неудобно, в мыслях мешались Железногорск и Реченск, степи, горы и леса, а тут какой-то Дрейк.
Карта была старая, и Пылаев думал, что, наверное, какой-нибудь пират потерпел кораблекрушение и назвали этот несчастный пролив его именем. Вообще, не уважал он Америку, и ему представлялось, что если она пойдет на нас войной, то непременно кинется с Аляски, и держал эту мысль в голове, словно он один знал об этом.
Он пропел "Мы готовы к бою с армией любою", выключил радио и поднялся навстречу Филиппу Васильевичу. Тесть присел на диван и разгладил седые метелки усов.
- Что это ты, Иван Петрович, как я посмотрю, вроде недоволен чем?
Иван пожал плечами.
- Да нет. Я всем доволен. Вот слоняюсь по комнатам, на диванчике организм отлеживаю, в башкирские песни вникаю. Все хорошо, а все-таки пора поворачивать оглобли домой.
- Скучно у нас тебе.
- Как везде. Хорошо в гостях, а дома…
- Ну, не больно-то давно из дому. Давай-ка сразимся с тобой в шахматы, побеседуем о чем…
В шахматы Пылаев играть умел, хоть и не настолько, чтобы "сражаться" и томиться и терять часы на обдумывание ходов. Ему неудобно было обыгрывать Филиппа Васильевича, и он заведомо подставлял ему фигуры. Первую партию Иван с удовольствием проиграл. Тесть от радостного смущения покряхтывал и довольно теребил усы. Ивана игра не увлекла, но торопиться было некуда, за окном ночь, мороз, а здесь тепло, свет, вкусный сигаретный дым.
Мысли о себе и гостевании не давали покоя, мешали игре. Вот так и шла у них эта шахматная игра: восклицания тестя и его душевная маета - все вперемежку.
- Я свободно разрешаю партнеру рокировку!
"Итак - юности конец, любовь кончилась. Увиделись с Панной. Но теперь я не завидую ей и Сереженьке, их счастливому "детскому саду". И зачем я сюда прикатил, на чужбину, к чужим, в сущности, душам? Маячить перед глазами?.."
- Стратегия твоя оченно даже видная…
"Все это время душа пустовала или что-то в ней остановилось. И ничего отпуск мне не дал. Просто я перенес жизнь из Железногорска в Реченск на время, как из комнаты в комнату, и жил среди других людей".
- Два хода в кармане иметь - это… джунгли!
"Интересно, неужели это так всегда бывает, когда ничего не происходит, когда человек словно выключается из жизни?! Во дело. Помрешь без работы!"
- Сделал бы ход слоном - и мир во всем мире!
"А может, я просто эгоист какой? Ну, конечно. Мне бы для жизни еще одну Железную гору найти… да чтоб рабочая гордость была не только по зарплате, да чтоб мир большой мимо души не проходил, как пролив Дрейка… да жить широко, как летать… А то вот только во сне и приходится…
- Шах!
- Шах? М-м…
"Конечно, Панна была когда-то красотой моей жизни, но и Натальюшка у меня, прямо скажем, мечта! У нее каждое словечко, как золотое колечко…"
- Мат!
- Мат? М-м…
"А все дело в том, что я наверняка рабочая душа никудышная".
- Конечно, еще сыграем!
- Расставлю! Ходи, Ванечка!
- Четыре пешки - кошмар!
"Маты" чередовались. Иван отвлекся от своих мыслей, когда тесть крепко прижал его, но он не сдавался, и они заговорили вперебой:
- Немедленный ход - очевидный ход! Тут даже думать не нужно.
- Подумать не мешает.
- И что мне от этого будет?..
- А вот и посмотрим… Хоть полсвета обойдешь - лучше хода не найдешь!
Они играли до утра.
Филипп Васильевич часто проигрывал, вскидывал усы кверху, как пики, сердился, с отчаяния стучал по столу кулаком, фигуры мешались, падали.
- Баста! Мать, ты не спишь? Чай будем пить.
Сонная Мария Андреевна стояла у двери и закручивала в узел волосы, седые у висков.
- Дак ведь все в дому не спят. Стучите и стучите. Кошка и та от испуга в окно смотрит - убежать некуда.
После шахматной баталии Филипп Васильевич предложил:
- Завтра сходим-ка мы на Обрыв-Камень, подышим кислородом. На город, на завод с вершины поглядим. На высоких ветрах и беседы душевнее…
Пылаеву не хотелось хотя бы сейчас огорчать тестя, и он легко рассмеялся.
- Ну что ж. Обрыв так обрыв!
5
Огромное зимнее небо со звонкой синевой распахнулось над городом Реченском, опираясь на тяжелые горы в зеленых сосновых шубах. Дома, улицы, металлургический комбинат с дымными трубами, заводской ледяной пруд, мосты и прохожие - все будто выходило из гор и расположилось в снежной солнечной долине с туманами, паром и уютными дымками над старинными избами.
Пылаев знал, что город и завод были заложены двести с лишним лет назад на реке Белой, на вольных башкирских землях, купленных заводчиками по цене меньше копейки за десятину.
Его Железногорску было всего сорок лет, так что по сравнению с Реченском - он еще молодой человек, и если здесь роскошные горы, и леса, и воды, то у них только степи, река Урал и единственная гора, зато сплошь железная. Роднило то, что по их округам прошел с армиями Емельян Пугачев: с боем брал и Реченск и станичную крепость Магнитную. А еще приятное сердцу было такое дело: Реченский завод многие годы кормился железногорской рудой, пока не открыл свои рудники на Тукане.
Иван Пылаев и Филипп Васильевич молча шли по зимнему тихому городу и разглядывали дымный от морозца, очищенный от снега асфальт, вспышки окон, где в стеклах плавилось солнце. Шли - старик и молодой парень, жители разных городов, и меж этими городами была громадная разница в годах и еще в том, что город Пылаева был нов, молод, красив домами-дворцами, кварталами на полстепи, заводом-гигантом, воздвигнутым всего за какие-то сорок лет, уже при Советской власти; город же Филиппа Васильевича был историей, старинным уральским деревянным городком - двухсотлетним дедом.
Говорить не хотелось, но, странно, молчание сегодня не тяготило, не разобщало, а, напротив, сближало их, будто думали они об одном и том же и знали, о чем думает каждый…
Назавтра Филипп Васильевич встал притихший, с добрым лицом, не стучал палкой по полу, до обеда сидел сгорбившись в кресле, пасся в широких полях "Экономической газеты" и совсем не был похож на ястреба, как все прошедшие дни. После обеда, как бы решившись на что-то, он сказал Ивану:
- Не забыл: сегодня у нас с тобой поход? Покажу тебе наш Обрыв-Камень. На самый лоб взойдем! Поговорим на вольном ветру.
Тесть хотел сблизиться, Иван чувствовал это. И сейчас вспомнил вдруг, что, когда увозил Наталью к себе в Железногорск, Филипп Васильевич сказал:
- Жаль, что мы, Ванюша, в разговорах с тобой не породнились…
И в этот период Пылаеву и Филиппу Васильевичу в домашней суматохе, в окружении домочадцев, соседей, гостей поговорить не довелось, и тесть хитро придумал сбежать из дому и побыть на вольном ветру…
Они шли по взгорью, обходя словно утрамбованные сугробы с фиолетовыми тенями по бокам от вечернего солнца, и жесткий снег визжал у них под ногами. Под ними темнела от множества черных избушек долина и курилась сиреневыми дымками.
- А вот в этом домике, Иван Петрович, я появился на свет. - Филипп Васильевич остановился, вздохнул и показал на неказистую избу в одно окно у дороги.
- Теперь там другой кто в моей зыбке качается. Сколько их народилось почти за семьдесят лет!
Солнце успокаивало мороз желтыми лучами, и только холодный ветер от снега пощипывал щеки.
- Далеко еще до Обрыв-Камня? - спросил Пылаев и поежился.
Филипп Васильевич обернулся и, вытирая слезящиеся глаза, кивнул назад, на какие-то стены-заборы и густой сосновый бор: мол, там, и Пылаев понял, что Обрыв-Камень совсем в другой стороне, а пошли они в этом направлении, потому что захотелось Филиппу Васильевичу показать дом, в котором был рожден на белый свет.
Иван не обижался. По дороге зашли на базар. "Ладно, чего там, раз старику приятно". На обширном полупустом базаре бродил за ним и тоже приценивался к товарам. Они узнали у черной в красном платке продавщицы, похожей на Кармен, что мясо двух сортов: по рублю девяносто и по два тридцать за килограмм - и что даже есть роскошные моталыжки для холодца совсем задаром - по пятьдесят копеек. У Филиппа Васильевича от удовольствия раздулись усы, и он снова похвалился: мол, смотри, все есть, вот как мы богато живем, и только в павильоне "Овощи" усы его опустились от огорчения, когда увидел, что у одной старушки пять минут назад липовый мед кончился.
Пылаеву все хотелось на Обрыв-Камень. Вспомнились альбомные фотографии и открытки, на которых была лобастая скала, под нее нырял длинный-длинный мост на сваях. Ему очень хотелось увидеть эту скалу над озером, и он сказал тестю, что надо бы поторопиться, что солнце скоро сядет, на что тесть согласно кивнул, только поправил: "Не над озером скала, а над заводским прудом".
Они приближались к берегу. За черно-зеленым тяжелым кедрачом и избами услышали равномерный гул, напоминающий гул трактора или шум фабрички на перекрестке дорог, и, чем ближе они подходили к берегу, тем громче слышались всплески шума, словно за толстыми медными сосновыми стволами разворачивалось и трудилось что-то могучее в своей вечной работе.
Это дышал завод.
Филипп Васильевич и Иван Пылаев спустились по лыжне к открытому простору огромного замерзшего пруда и встали на базальтовые ребра берега.
Каменной глыбы - Обрыв-Камня Иван нигде не видел, и, оглядывая нависшие вокруг пруда горы, вопросительно взглянул на старика. Тот подмигнул и засмеялся, довольный.
- А мы ведь на нем стоим!
Обрыв-Камень полукругом входил в лед и словно застыл согнутой каменной-глыбой. По черным фигуркам пешеходов там, внизу, под обрывом на синих снегах, Иван понял, что они стояли на самой его вершине.
Морозный ветер хлестал пощечинами; воздух, снег, сосны и берег звенели, и в молчании массивных таежных гор было что-то затаенное, древнее. Все вокруг виделось громадным - не открыточным, не похожим на фотографии.