- Сергей Иванович, я… - начал Трубачевский и сбился. - Словом, вот…
Он вынул листки и протянул их Бауэру. Старик стал читать. Вдруг так тихо стало в архиве, что Трубачевский услышал, как стучит его сердце. Кто-то прошел наверху. На улице сказали громко. У него было такое чувство, что время остановилось и весь мир ждет, когда Бауэр кончит читать.
И Бауэр кончил наконец. Дойдя до последнего листка, он на минуту вернулся к первому. Потом поднял глаза.
Трубачевский перевел дыхание: глаза были веселые.
- Сергей Иванович…
Бауэр улыбнулся.
- Сергей Иванович! - отчаянно заорал Трубачевский.
- Разгадал, разгадал, - успокоительно сказал Бауэр и сморщил нос от удовольствия. - Разгадал. И, кажется, Жигалев насчет "Онегина" прав был, похоже. Ну, а теперь рассказывайте.
- Сергей Иванович… что рассказывать?
- Все. Только прежде воды выпейте, а то на вас лица нет.
Трубачевский выпил воды и рассказал. Он упомянул даже об этом сне, когда ему Машенька приснилась, и чуть было ее не назвал, вовремя спохватился:
- …одна знакомая, - и прибавил, покраснев: - Двоюродная сестра.
Бауэр добродушно выпятил под усами губы.
С карандашом в руках он слушал Трубачевского, бормоча про себя какие-то неожиданные слова, и всякий раз махал рукой, когда тот останавливался, думая, что это относится к нему. Он помолодел, легкая краска выступила на старых щеках.
- Декабристы, - пробормотал он, когда Трубачевский прочитал "Витийством резким знамениты" и т. д.
- Где декабристы? - закричал Трубачевский, но старик уже махнул рукой.
- Ну, тут один из вас наврал, - объявил он, когда Трубачевский указал на те строфы, из которых у него ничего не вышло. - Либо вы, либо Пушкин.
- Пушкин наврал, - с горячностью возразил Трубачевский.
Бауэр посмотрел исподлобья, очень серьезно. Потом засмеялся, и Трубачевский пустился хохотать вместе с ним.
- А почему шестнадцать? - спросил он, когда Трубачевский рассказал, каким способом были прочтены первые строфы.
- Просто шестнадцать. Шифр.
- Ну-ну? Так просто? А строф всего сколько?
- Тоже шестнадцать.
- Он сперва все первые строчки выписал, - сказал Бауэр и от удовольствия стал, как дети, громко дышать носом. - Подряд все первые, шестнадцать штук.
Потом все вторые, все третьи и так далее. Вот и выходит.
- Сергей Иванович, понял!
Так они сызнова рассмотрели всю рукопись. Они разглядели слова, помеченные одною начальною буквой, они нашли доказательства, что отрывок относится к десятой главе "Онегина", сожженной Пушкиным осенью тридцатого года.
Открытие было первостепенное: это была политическая история царствования Александра Первого, начиная с войны двенадцатого года и похода русской армии в Париж и кончая первыми встречами декабристов. И Трубачевский понял все значение того, что он сделал, когда старик, на минуту оторвавшись, взял его за плечи, потряс и, сказав: "Ну, поздравляю", - поцеловал прямо в губы.
Был уже третий час - Бауэра несколько раз просили к телефону, он все говорил, что занят, и Анна Филипповна дважды стучала, звала обедать, - когда они встали наконец. Они встали, и Бауэр вдруг помрачнел.
Опустив голову, он исподлобья обвел глазами архив - все эти груды бумаг, лежащие на полу, на столах, на окнах. Он как будто вспомнил о чем-то - и с такой неохотой!
И Трубачевский тихонько окликнул его - он не ответил.
И Трубачевский вдруг оробел. Открыв рот, он стоял подле своего учителя и не решался спросить, что случилось. Только теперь он вспомнил, как сурово Бауэр встретил его, это выражение недоверчивости и какого-то сердитого сожаления, с которым он обернулся, раздраженно запахнув халат. Весь архив был вынут из бюро, даже секретные ящики открыты настежь. Что это значит?
Прошло, должно быть, минут пять, прежде чем он решился спросить.
- Сергей Иванович, - нерешительно начал он, - вы что? Вы, кажется, искали что-то, когда я пришел. Или нет?
Бауэр сморщился.
- Мне тут одно письмо понадобилось, для цитаты. Стал искать - и нету. И тех бумаг, которые вместе с ним лежали, тоже нет. Целая пачка. Должно быть, перепутал и не туда положил. Найдется… Найдется, - успокоительно повторил он, видя, что Трубачевский взволнованно смотрит на него, - а теперь обедать пойдемте. Вой Анна Филипповна опять стучит.
Глава седьмая
1
Это были поиски себя, внимательные и неторопливые. Впервые с большой силой проявилась в Карташихине та память врожденного наблюдателя, благодаря которой он все запоминал, еще не зная, к чему это может пригодиться. Упорство, с которым он пробивался к самостоятельному пониманию людей и вещей, стало главной его чертою. Это сказалось во всем - и прежде всего в манере говорить и думать. Он был увлечен институтом, его людьми, интересами и делами и стал разговорчивее и общительнее, чем прежде. Но все чаще он притворялся равнодушным к тому, что его занимало, - так было легче думать. Он быстро усвоил грубовато-насмешливую манеру держаться, которая была почему-то принята среди комсомольцев, и она отлично помогала ему прятать застенчивость, - он еще был застенчив. Его считали хорошим товарищем, не очень способным и не очень умным. Он был одним из шести тысяч студентов Медицинского института - не больше и не меньше.
И он жил так же, как все, не подозревая, что это время, первый год студенчества, окажется потом очень важным для него и что сейчас он не понимает этого лишь потому, что самая острота впечатлений не дает возможности оценить их значение. Но были случаи, когда это подсознательное движение мысли и чувства вдруг становилось ясным для него.
Таков был случай с приятелем его, Лукиным.
В первом и втором семестрах он встречался с ним очень часто - Лукин был в его бригаде. Институт давался ему с трудом, но он, кажется, нисколько не тяготился этим. С тою соразмерностью в силах, по которой легко узнать человека физического труда, он последовательно преодолевал эти трудности и учился не хуже других. Особенно интересовался он анатомией и готов был с утра до вечера возиться в анатомическом театре. Хитрое устройство человеческого тела - вот что его поражало! И вдруг он пропал. По дружбе Карташихин дважды поставил против его фамилии отметку о посещении. Но Лукин не явился и на третий и на четвертый день. И никто не знал, почему он перестал ходить, даже студенты, которые жили с ним в одном общежитии.
Наконец Хомутов выяснил, в чем дело: Лукин запил.
Карташихин освободился поздно в тот день, когда узнал об этом, и, выходя из института, решил, что зайдет к Лукину завтра утром. Но, проходя мимо общежития, по улице Льва Толстого, он на всякий случай посмотрел на окна четвертого этажа: еще не спали.
Он постоял у подъезда, потом вдруг решился - и побежал по лестнице…
Все комнаты были открыты в коридоре четвертого этажа, из всех дверей выходили студенты и ругались. Баулин, медик пятого курса, маленький и полуголый, стоял у единственной запертой двери и с унылым упрямством бил в нее кулаком. Вокруг него разговаривали, ругались, смеялись; он все бил и бил.
У знакомой студентки Карташихин узнал, что случилось: Лукин бушевал. Явившись после пяти дней отсутствия в общежитие, он сутки пролежал, не говоря ни слова. Час назад встал, выгнал из комнаты соседей, сорвал провода и теперь один в темноте пляшет.
- Что?!
- Пляшет, - серьезно повторила студентка, - вона! И в ладоши бьет!
В самом деле - монотонный напев доносился из комнаты между страшными ударами Баулина.
- Сергей, да будет тебе, сейчас комендант придет, откроем и свяжем, - крикнули из толпы.
- Пустите-ка, товарищи, я с ним поговорю, он сам откроет, - сказал Карташихин.
Его пропустили, Баулин ударил в последний раз и нехотя отошел.
- Петр!
Лукин пел, и слышно было, как ходит - старательно, неторопливо.
- Петр, открой, это Карташихин.
Лукин не отвечал, все пел.
Заспанный комендант принес ключ, и Карташихин вошел в комнату. Койка была брошена поперек двери, стол разбит, книги и посуда на полу, и везде газеты, газеты. В свете, падавшем из коридора, ходил, изогнувшись, Лукин. Голый, только в майке и валенках, он топтался по-медвежьи и однообразно пел. Прямые волосы свисали на лоб, огромные худые ключицы торчали. Он смотрел вниз, на пол, и даже глаз не поднял, когда распахнулась дверь. Он был страшен.
- Товарищи, пять минут, - сказал, обернувшись, Карташихин и захлопнул дверь.
Через пять минут он вышел из комнаты вместе с Лукиным. Ругательства стихли, когда они появились. Только Баулин подскочил было к ним и заговорил быстро, и Лукин, приостановившись, уже поднял на него тусклые, бешеные глаза… Но Баулина оттащили, оттерли.
Было холодно, ветер и мелкий снег, и Карташихин, когда они спустились на улицу, хотел застегнуть на Лукине полушубок. Он не дал.
- Я сам.
И он сам, десять раз попадая мимо петли, застегнул полушубок.
Они уже подходили к дому, когда он заговорил, сперва слабо и хрипло, сорванным голосом, потом немного тверже.
- Ты мне объясни одну вещь, - сказал он. - Вот мы учимся в высшем учебном заведении, в Медицинском институте, и будем врачами. Верно?
- Верно.
- А крестьянство?
- Что крестьянство? - нащупывая в кармане французский ключ, спросил Карташихин; они поднимались по лестнице.
- Одни - врачами, а другие - рвачами, - громко сказал Лукин. - И за что пропадать - неизвестно.
- Ш-ш, спят!
Они вошли в прихожую, и Лукин послушно замолчал, Карташихин увел его к себе, заставил лечь. Он лег, не раздеваясь, и долго молчал, уставясь в потолок и не моргая.
- Убил его? - вдруг спокойно спросил он.
- Кого?
- Корниенко.
- Никого не убил, - отвечал Карташихин, с трудом вспоминая, что Корниенко - сосед Лукина и что он мельком видел его в общежитии.
Лукин помолчал.
- Жаль.
- А за что?
- Понимаешь, я лежу, а он чай заваривает. Смотрю - чаинки считает. Ведь каждый день считал - и ничего, а тут у меня в глазах потемнело. Я хотел его убить, они не дали.
- Ну ладно, спи, - ничего не поняв, сказал Карташихин.
- Не хочу. Колбасы купит сто граммов и ест две недели. Крысиный хвостик останется, он завернет в бумагу - и на завтра! Сыр режет листочками, как бумагу. И все говорит, - Лукин скрипнул зубами, - "маленько, да сладенько".
- Ну и черт с ним, просто дурак, - чувствуя, что нужно быть тверже и умнее и что ничего не получается, сказал Карташихин.
- Нет, не дурак. Они видят, куда все гнется, а мы не видим.
- Да ты про кого говоришь?
- Все равно. Все, все. Они все одного хотят: маленько, да сладенько. А я не хочу, - громко сказал Лукин и сел на постели. - Я не согласен.
- Да ты тише, спят за стеной.
Но за стеной уже давно не спали. Матвей Ионыч возился, пыхтел, стучал посудой. Несколько минут спустя он позвал Карташихина и сунул ему рюмку с какой-то жидкостью молочного цвета. Карташихин понюхал.
- Пенэкслеллер? - спросил он.
- Пусть выпьет, - серьезно сказал Матвей Ионыч. - И чтобы не спать. Полчаса, час. Потом спать.
И, застегнув бушлат, причесавшись, чтобы не испугать Лукина, он явился в комнату и стал ухаживать за ним. Он заставил его снять рубаху, вытер лицо и грудь мокрым полотенцем и уложил его, покрыв одеялом и подложив под голову низенькую подушку.
Он отправил Карташихина спать, остался с Лукиным и говорил с ним до тех пор, пока первый утренний зимний свет не проник в комнату и не стала видна жесткая снежная крупа, до сих пор невидимо стучавшая в стекла. Говорил, впрочем, не он. Говорил Лукин, медленно и бессвязно, но со всею энергией полной откровенности, которая в нем была особенно трогательна и необыкновенна.
Когда наутро, проспав половину лекций, Карташихин вскочил и побежал будить Лукина, в комнате уже никого не было. Еще мокрое полотенце висело на двух стульях, поставленных спинками друг к другу, кровать прибрана, форточка приоткрыта. На столе Карташихин нашел записку: "Под чернильницей лежали три рубля. Я взял. Не сердишься? Получу стипендию - отдам".
- Расстроился, - сказал Матвей Ионыч, когда, отправившись к нему с этой запиской, Карташихин спросил, о чем они говорили ночью.
- Из деревни - одно, тут - другое. Надо помочь, следить. Помочь, и пройдет скоро.
В этот день началась зачетная сессия за третий семестр, и некогда было подумать о Лукине. Но Карташихин дважды ловил себя на том, что ничего не видит и не слышит вокруг. Все вспоминалось ему, как Лукин ходил по комнате, свесив руки, уставясь в пол, и пел. Что это за песню он пел? Унылая и, кажется, не по-русски. Должно быть, чувашская, вот что! Ему было жаль Лукина, но именно поэтому он старался думать о нем хладнокровно. Одно он понял - и самое важное, как ему показалось. Он понял, что вся эта жизнь в институте, которая дается ему сравнительно легко, трудна для Лукина; и не только потому, что он живет в плохой комнате, плохо ест и работает через силу, а потому, что он сомневается в необходимости этих лишений: вокруг были люди, вроде Корниенко, которые жили по маленькому счету, а Лукин хотел жить по большому. Большой счет - это было такое отношение к собственным и чужим пристрастиям и недостаткам, ко всему, что унаследовано, утеряно и приобретено с первых дней сознательной жизни, которое создано революцией, - так понимал это слово Карташихин. И он впервые заподозрил себя: было ли у него что предъявить по этому большому счету?
2
Он решил, что вечером непременно зайдет к Лукину, и не один, а с кем-нибудь из товарищей, может быть с Хомутовым, но одно обстоятельство помешало. Заболел Таканаев…
Таканаев был дворник в доме 26/28. Его все знали, и мальчишки с окрестных дворов любили его и боялись.
Он был высокого роста и наружности зверской: низкий лоб, дикий нос с большими, открытыми ноздрями, плотные черные усы. Очень странно было, что этот человек, напоминавший древних татар-завоевателей, был всего-навсего дворник. И при такой внешности и необыкновенной физической силе он был добродушен необычайно. У него было много детей всех возрастов, начиная с двухлетнего кривоногого мальчика, наружностью очень напоминавшего отца, и кончая взрослой дочкой, которая училась петь и жила отдельно, в капелле. Она приходила иногда, чистенькая, широколицая, с двумя толстыми косами и голубоглазая, что, кажется, редко встречается среди татар. Ее звали Гуля, а самого Таканаева - Омер, что никому в доме не мешало называть его просто Иваном.
В начале января Карташихин явился к этому человеку и предложил научить его грамоте. Как все члены институтской комиссии по ликбезу, Карташихин взял на себя обязательство обучить в течение зимы трех неграмотных.
Кажется, Таканаев не очень хорошо понимал, зачем ему на шестом десятке и с таким большим семейством учиться русской грамоте. Порядка такого как будто не было, и другие дворники не учились. Но, как видно, это нужно было студенту из двести второго номера, которого он знал еще мальчишкой, и он послушался и стал учиться. Он, впрочем, больше жалел Карташихина и стеснялся, что тот так часто ходит к нему, чем учился. Он очень жалел его и считал, что ходит он не по своему желанию, а по службе и платят, должно быть, плохо, потому что студент тощо́й. И он ставил на стол чай и хлеб. И Карташихин незаметно съедал хлеб и пил чай, потому что институтского обеда действительно ему не хватало.
В тот вечер, когда он собрался поговорить с Лукиным, старуха Таканаева встретила его во дворе и просила зайти, потому что Омер захворал. Карташихин зашел.
Таканаев лежал на низкой постели и лежа казался еще страшнее и больше. Подушки в цветных наволочках были сняты и сложены на сундуке, а он лежал без подушки. Дети играли под столом; только один маленький кривоногий мальчик не играл, а сидел у отца в ногах и смотрел надувшись и исподлобья. И Карташихин вспомнил того огромного металлического старика, Зевса или Нептуна, которого они видели с Хомутовым и Лукиным, когда катались на лыжах в Петергофском парке: у того в ногах тоже стоял маленький человечек.
Карташихин поздоровался и присел на постель.
- А почему без подушек?
- Голова легче, - добродушно отвечал Таканаев.
- Доктора звали?
- Зачем доктора? Так пройдет.
- Дай-ка пульс, - вспоминая, что он медик, и краснея, сказал Карташихин.
Он превосходно знал, где должен находиться пульс, совсем недавно был сдан последний зачет по анатомии. Но пульса почему-то не было. Дети бросили играть и столпились вокруг него, присмирев. Таканаев смотрел добрыми глазами. Жена его стояла подле, сложив руки на полной груди. Все смотрели, как он ищет пульс… Наконец нашел - и почему-то ниже, чем полагалось по Рауберу. Пульс был плохой - слабый и частый.
- Температура, - помрачнев из-за того, что так долго искал пульс, сурово определил Карташихин. - Надо доктора звать.
Таканаев сомнительно покачал головой и вздохнул.
- Чего я сам не знаю, как себя лечил, того доктор не знает, как другого лечил, - сказал он.
Карташихин просидел у него до вечера, и Таканаеву час от часу становилось хуже. Он начал задыхаться. Карташихин вызвал карету скорой помощи и отправил его в клинику Женского медицинского института. Там нашли воспаление легких в тяжелой форме. Температура все держалась высокая, и еще через несколько дней он был уже в безнадежном положении.
Карташихин зашел к нему. Остановившись в дверях маленькой палаты, где лежало не больше десяти больных, он дважды обвел их всех глазами и не нашел Таканаева - так он переменился. Черные усы висели как-то отдельно над провалившимся ртом, жилы проступили на висках, глаза все закатывались.
С упавшим сердцем Карташихин тихонько присел подле него, и Таканаев перестал делать это страшное движение глазами, и лицо как будто прояснилось.
- Я тебя прошу, доктор, ты мне руку дай, - вдруг поспешно и плавно заговорил он. - И держи меня, крепко держи.
Карташихин хмуро взял его за руку.
- Я тебя, доктор, прошу, очень прошу, ты ко мне домой напиши, сам не напишешь, Куран проси.
Он путался, говорил не те слова и, кажется, сознавал это, но уже не в силах был исправить.
- Плохо, на сердца болит, доктор, дышать нельзя. Напиши, чтобы Куран читал, чтобы молился, напиши.
- Ладно, напишу, - стесняясь слез, подступавших к горлу, пробормотал Карташихин.
Таканаев отнял руки и прикрыл глаза.
- Дети где? - прежним сильным голосом спросил он. - Зачем взял сюда? Домой везти, дома помирать надо.
Сестра вошла в палату и поставила перед его койкой ширму.
И Карташихину так страшно стало, что он остался один с умирающим человеком, что, только собрав все свои силы, он заставил себя просидеть еще несколько минут. Таканаев молчал, дыша все сильнее и чаще. Большими слабыми руками он все сдергивал с себя одеяло, и огромная, толстая грудь показалась под расстегнутой больничной рубашкой. Карташихин взглянул на эти руки и похолодел: пальцы были синие…
Через несколько дней больному вдруг стало лучше, и родные под расписку взяли его домой. Карташихин встретил Гулю на лестнице, она сказала ему об этом и попросила зайти. Глаза у нее были заплаканные.
Он пришел и остался.