Она собирала хлам, набросанный здесь временем и людьми, относила на главную аллею в мусорный ящик, а Григорий по-прежнему сидел в своей застылой, словно бы обреченной позе. Но Вика понимала, что это не обреченность и не отчаяние, а душевный покой, согласие с самим собой, умиротворенность. И она была права - сейчас или, точнее, с той минуты, когда он добрался сюда, ощупал руками осевший, заросший травой могильный холмик, под которым спали его родители, сказал им: "Здравствуй, папа! Мамочка, здравствуй!" - и заплакал, оглаживая теплую землю, он ощутил нечто похожее на радость. С ним случилось самое большое несчастье, но он живет и надо жить. Он постарается жить, изо всех сил постарается. До сих пор он оплакивал себя и свою судьбу, с каждым днем его все больше захватывали безнадежность и желание умереть. Эти чувства остались в нем и сейчас, но пришла надежда, что он сумеет жить дальше. Он сидел, не замечая времени и не думая ни о чем и не вспоминая ничего, отдавшись тому покою и той легкости во всем теле, которые обволакивали его тем больше, чем дольше он сидел. Появившись, Вика не нарушила его покоя, она только напомнила ему о внешней жизни, куда ему надо возвращаться, чтобы продолжать жить и надеяться. И теперь, слушая, как она возится, убирая мусор, как ходит туда-сюда, а легкий ветерок от ее движений шуршит, обдувая его лицо, Григорий испытывал почти благодарность к ней.
- Ты устала, - сказал он, - отдохни, и пойдем.
- Солнце заходит, большое, желтое. Воробей сел на ограду, совсем малыш. А вон там ворона на ветке сидит и качается. Видишь?
Она проговорила "видишь" и испугалась, хотела сказать "прости!", но, наоборот, еще раз повторила:
- Видишь? Она нарочно качается, хитрая. А ветер ей перья раздувает…
- Смешно, - сказал Григорий.
- Смешно!
Вика поняла вдруг, что заплачет, и торопливо ушла за ограду к главной аллее, к мусорному ящику и здесь зарыдала, тихо всхлипывая, боясь, что Григорий услышит. Но он не услышал, потому что, когда, успокоясь, она вернулась, он спросил:
- Пойдем? Или посидим?
- Давай посидим, - ответила она, - одну минуточку, чуть-чуть - и пойдем…
Они посидели чуть-чуть и поднялись, и пошли.
- Я возьму тебя под руку, - сказала Вика, когда они вышли с кладбища. - Так удобнее будет. Ладно?
- Ладно, - согласился он.
Ведя его по улицам к дому, Вика словно смотрела на себя со стороны, глазами прохожих. Ей неловко было, казалось, что все обращают на них внимание, одни сочувствуют, жалеют, другие не осуждают, нет, какое может быть осуждение, но словно настороженно, с затаенным страхом обходят, как больных, от которых можно заразиться. И в то же время она испытывала почти гордость за то, что не такая, как все, что выделяется из толпы, служа поводырем слепому солдату с обезображенным лицом, ощущая даже жертвенность своего поступка.
Теперь почти каждый день Вика стала выводить Григория на прогулку. Сначала это ее тяготило и утомляло, но скоро она привыкла и с легкостью бежала к его дому, где Григорий ждал ее у подъезда. Он слышал ее шаги и улыбался. Нет, она не могла без смятения видеть эту его улыбку, обожженные губы выворачивались, а лицо с прикрытыми маской глазами становилось страшным. Оторопь охватывала ее, но только в первое мгновение, а потом, взяв его под руку, она шла с ним по тишинским переулкам и рассказывала, что делала сегодня, что читала, а он рассказывал ей о своих заботах, а главное, о том, что почти умеет читать пальцами - каждый день Александра Ивановна водила его обучаться науке познания мира осязанием. Он приобретал уверенность в себе, он строил планы на будущее, теперь он уже легко ходил один с палочкой-поводырем, постукивая ею перед собой, собирался поступать в университет на исторический факультет. Правда, в школе он хотел совсем другого, думал тогда, что его судьба быть летчиком, но история ему тоже была по нутру. История - как приключенческие романы, которых он начитался в юности, а историк - все равно что Шерлок Холмс, сыщик, криминалист и философ одновременно.
- Ты не согласна? - спрашивал он Вику.
- Нет, почему же, согласна, очень даже согласна.
Однажды ночью Вика проснулась будто от какого-то толчка, сон сразу ушел, словно она долго спала и хорошо выспалась, хотя спала она совсем ничего. Голова была ясной, в теле легкость, а на душе хорошо, покойно, как в раннем детстве, когда, открывая глаза, она видела над собой улыбающееся лицо мамы и сама улыбалась ей.
Вика лежала, смотрела в рассветный сумрак и ни о чем не думала. Хотя ни о чем не думать нельзя, какие-то мысли о том о сем скользили у нее: хорошо бы купить новые туфли, конфету ей захотелось, "Мишку косолапого", она любила эти конфеты с картиной художника Шишкина, она вообще любила конфеты, это ее слабость, и собирала фантики, фантиков у нее уже сто шестьдесят штук, однако сейчас конфеты роскошь, сейчас людям не до конфет, война только кончилась, и у всех людей иные заботы. Подумав о войне, Вика подумала о Григории, а подумав о Григории, вдруг даже засмеялась, потому что к ней пришла неожиданная мысль.
Впрочем, может быть, эта мысль не была такой уж неожиданной, а подспудно зрела в сознании многие дни и наконец созрела и выбралась наружу неожиданно, в такое неподходящее время - среди ночи.
Мысль эта была проста: она выйдет замуж за Григория.
- Мама, Света, - крикнула она, - эй, вы, просыпайтесь. Быстро!
Обе проснулись в испуге.
- Ничего не случилось, не бойтесь, - смеясь, сказала Вика. - Проснитесь окончательно. Ну, проснулись?
- Проснулись, - сказала Светлана. - Что тебе?
- Слушайте внимательно, - сказала Вика. - Может, свет зажечь? Или вы и так видите меня?
- Видим, - воскликнула мама, - говори, что случилось…
- Ничего не случилось. Я решила выйти замуж. За Григория, - сказала Вика и сама испугалась своих слов, потому что, пока слова не были произнесены, она еще не понимала всей ответственности этого решения, а сейчас будто услышала их со стороны и осознала, как тяжко ее решение.
- С ума сошла, - проговорила Света.
Мама молчала.
- Слышишь, мама? - спросила Вика. - Я выйду замуж за Григория.
- Это несерьезно, девочка.
- Нет, серьезно. Я выйду за него.
- Ты его любишь? - спросила мама.
Вика не ответила. Любит ли она Григория? Откуда ей знать, любит она его или нет, скорее всего, не любит, но она нужна ему, хотя он, наверно, тоже не любит ее, а по-прежнему тоскует о своей дуре Светлане.
Вика оделась, ушла на рассветную улицу, постояла во дворе и подумала, что прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, ей надо пойти к Григорию и объявить о своем решении.
Нетерпеливым звонком в квартиру она переполошила соседей Григория. Дверь ей открыл старик из дальней комнаты, он стоял в кальсонах, в ночной рубашке, испуганно смотрел на Вику, дрожащим голосом спрашивая, что случилось.
- Ничего, - сказала Вика, - извините.
Григорий не спал, разбуженный ее звонком. Она зажгла свет в комнате, чтобы лучше видеть его.
- Не пугайся, Гриша, это я.
- Что-нибудь случилось? - спросил он.
Он был без маски. Значит, он спит без нее. Лицо его без привычной для Вики черной материи, прикрывавшей выжженные глаза, надбровные дуги и переносицу, было словно голым и не то чтобы отталкивающим, нет, но, обезображенное, вызывало холод в душе. Вика не могла смотреть на него, ей хотелось сказать: "Прикройся, надень маску", - но она отвела глаза и стала смотреть поверх его головы в белесое окно.
- Ничего не случилось, - сказала она.
Он отвернулся к стене, вытащил из-под подушки маску, торопливо натянул ее, словно поняв состояние Вики. Теперь будто все встало на свои места, перед нею был привычный Григорий, и она снова могла смотреть на него.
- Ведь ночь, Вика, и я подумал: что-то произошло.
- Сейчас в самом деле ночь и все спят. Но я решила не откладывать до утра и сказать, что тебе нельзя жить одному.
Он молчал.
- Ты меня понимаешь? Жить одному тебе больше нельзя. Ну, что ты молчишь?
- А что я могу сказать? - проговорил он с недоумением. - Из-за этого ты и пришла среди ночи?
- Какая сейчас ночь? - воскликнула Вика. - Уже утро, уже воробьи давно проснулись. Теперь послушай, что я тебе скажу, и не торопись кричать "нет", потому что ты должен сказать "да". Слушаешь?
Она оттягивала время, все еще боясь произнести слова, которые перевернут всю ее жизнь. Недавней решимости уже не было, были смятение и страх и словно бы даже желание уйти, убежать, пока роковые слова не сказаны.
- Гриша, то, что я скажу, очень серьезно и решено мною бесповоротно, - голос ее дрожал, она остановилась на мгновение, чтобы передохнуть, унять эту дрожь, и договорила: - Мы должны пожениться, Гриша.
Он издал какой-то странный звук - то ли смешок, то ли всхлипнул, сглотнув слезный комок, подступивший к горлу.
- Возьми меня в жены… Ну, пожалуйста.
Он молчал.
- Я тебя не тороплю. Ты подумай. Завтра я приду за ответом. Но ты должен сказать только "да". Я буду верной женой и помощницей, я буду твоими глазами, увидишь… Я ухожу.
- Вика, - сказал он.
- Нет, Гриша, нет, молчи сейчас, - почти крикнула она.
Решение Вики выйти замуж за слепого уже через несколько часов стало известно всей нашей улице.
Я узнал об этом вечером, вернувшись из института. И побежал к ней. Она была дома. Все были дома - Светлана, мать, - и по их лицам можно было ясно понять, что тут происходило: пылающее лицо Вики, гневные глаза Светланы, поникшая мать, сидящая в обреченной позе.
- Тебе чего? - спросила Вика.
- Выйдем, пройдемся.
- Еще один доброжелатель, - сказала она с вызовом. - Ну, пойдем пройдемся.
Когда мы вышли на улицу, она жестко проговорила:
- За тебя я все равно не выйду, а он один пропадет.
- Я люблю тебя, Вика, - сказал я. - Не обрекай себя на вечное несчастье.
- Да? А если бы я вышла за тебя, то, значит, обрела бы вечное счастье?
- Пойми, ты будешь сиделкой возле него.
- Ты! Умник! - воскликнула она почти с ненавистью. - Скажи, у людей должна быть совесть или нет? Светка отреклась от него, теперь ты, его дружок… Если бы ты был на его месте - а ты мог быть на его месте, - что тогда ты говорил бы? Должна быть у людей совесть или нет?
- При чем здесь совесть? - в отчаянии проговорил я. - Ты перед ним разве виновата?
- Все виноваты, - сказала она, - Светка, ты, я, все…
- Зачем такая жертвенность? Если бы ты его хоть любила.
- Я и тебя не люблю. Если даже Гришка не согласится, я все равно не пойду за тебя, не надейся…
Я кружил по улицам, но успокоиться не мог. Я давно привык к мысли, что она не любит меня, и, хотя все еще надеялся неизвестно на что, все же без ответа сердце мое горело уже иным огнем, оно тлело теперь, как угли, которые вот-вот угаснут совсем или, наоборот, вспыхнут новым, еще более сильным пламенем, если подбросить к ним хотя бы малую щепку. Она была брошена сейчас, эта щепка. Вика, оттолкнув меня и будто лишив надежды, на самом деле всколыхнула все мои чувства, я любил ее, я не мог, не должен ее потерять.
Я пошел к Григорию.
Он сидел за столом перед большой книгой для слепых, елозил по ней пальцами.
- Здравствуй, - сказал я.
- Здравствуй, - настороженно ответил он.
- Я люблю Вику, Гриша, тебе это известно. Нет, я не питаю никаких надежд, меня она не любит. Но…
- Не надо, не продолжай, - прервал он меня. - Я не собираюсь на ней жениться, мне не нужна ее жертва, успокойся…
- Она не отстанет…
Я не успел договорить. Дверь распахнулась, и в комнату, задыхаясь, вбежала Вика.
- Ты… ты… - не кричала, а шептала она побелевшими губами, смотря на меня уничтожающим взглядом, в котором была даже не ненависть, а большее - брезгливое презрение. - Знала, что ты пойдешь сюда. Ты подлец. Как ты можешь? Если б ты любил меня, ты бы понял… Уходи!
- Не надо, Вика, - сказал Григорий, - прошу тебя.
- У меня свои счеты с ним, Гриша, замолчи, пусть уходит!
- Вика, - сказал я умоляюще.
- Убирайся! - крикнула она.
Я ушел.
- Завтра, Гриша, - сказала Вика, - мы пойдем в загс!
- Оставь, никуда мы не пойдем.
- Неужели ты не понимаешь, что я не отступлюсь? Мы завтра распишемся, что бы ни случилось, хоть землетрясение.
- Не надо, - сказал Григорий. - Спасибо тебе. Неужели ты думаешь, я могу принять такую жертву?
- Какую жертву? О чем ты говоришь? Я ничем не жертвую, я знаю, на что иду.
- Любить надо, Вика, а я…
- Что ты? Не любишь? Не надо, привыкнешь.
- Это безжалостно, - сказал он. - Говоря так, ты лишаешь меня всякой надежды.
- Какой надежды?
- Встретить человека, которого полюблю.
- Ты его уже встретил. Это я. Я нужна тебе. Я сделаю все, чтобы ты полюбил меня. А надоем, прогонишь. Но я не надоем.
- Ты уже надоела мне.
- Не ври. Я еще не успела надоесть. Завтра, Гриша, мы идем в загс. Завтра мы станем мужем и женой. Виктория Александровна и Григорий Андреевич Тихомировы - красиво звучит!
- Нет, Вика, - сказал он, сердясь, - ни завтра, ни послезавтра, никогда.
- Ну почему? Почему? - она заплакала. - Я хочу замуж, я уже старуха, мне пора замуж, я хочу погулять на собственной свадьбе. У нас будет ребеночек, Гриша. Разве тебе не хочется ребеночка? Я уже придумала - мы назовем его Сергеем. Сергей Григорьевич - как хорошо.
- Не мучай меня, пожалуйста, - ласково сказал он.
Она всхлипнула, вытерла слезы, подошла к нему и, обхватив руками его голову, поцеловала в обожженные губы.
- Хорошо, прости, пусть будет, как было.
И снова все стало, как было. Вика жила своей жизнью, Григорий своей. Он привык обходиться без посторонней помощи, был настойчив, не разрешал себе уныния, стараясь верить в будущее. Вика приходила к нему почти каждый день. Забежит, принесет какой-нибудь еды и уйдет, не засиживается.
Лето подходило к концу, был сентябрь, еще теплый, солнечный, но деревья уже желтели, и Григорий, сидя у окна, слышал их беззвучный трепет, когда во дворе падали первые листья.
Григорий выходил во двор, сидел под деревом или, постукивая своей палочкой-выручалочкой, своим поводырем, шел в сквер к Патриаршему пруду, так по старинке называли Пионерский пруд, где слушал скрип весел и всплеск воды от проплывающих лодок, в которых сидели веселые люди, дышал воздухом, наполненным влагой и пахнущим почему-то грибами.
Однажды Вика, проходя мимо, увидела его тут и долго стояла, глядела, как солнце играет на его лице, как морщит он лоб от прикосновения теплого света, словно солнечная паутина щекочет его. Она подошла, села рядом.
- Это ты? - спросил он, сразу узнав ее: все имело свой запах, свой запах был и у нее.
- Угу, - сказала она. - Хочешь, покатаемся?
- Давай, - согласился он. - Но грести буду я.
Она взяла лодку, он сел на весла и легко, умело стал грести, она только направляла его, чтобы лодка не отклонилась в сторону, плыла ровно.
- Знаешь, чего мне хочется? - спросил он.
- Чего?
- В деревню съездить, к дядьке.
- Возьми меня, а?
Григорий поколебался, ответил:
- Поедем.
Поезд привез их на станцию поздним днем, а от станции случайный грузовик за час домчал до развилки дорог, откуда в полукилометре виднелась деревня.
Была тишина, и была благостность, и было умиротворение вокруг, которое Григорий сразу почувствовал.
- Как хорошо тут!
Вика ничего не сказала, она только вздохнула, впитывая в себя свежесть воздуха и окружающий покой: поле, близкий лес, ветерок, колышущий травы, комбайн, безмолвно застывший в поле, ближние дома деревни, высокую колокольню полуразвалившейся церкви. Это был другой мир, далекий от недавней московской суеты, душевного напряжения и торопливости.
Григорий, наверно, чувствовал то же самое, он стоял, запрокинув голову к небу, ловя лицом дыхание ветра, ноздри его шевелились, губы будто жевали что-то.
- Гудит, - сказал он.
- Что? - спросила Вика.
- Колокол. Слышишь?
- Правда, гудит, - удивилась Вика, хотя ничего не услышала.
Они прошли всю деревню, к крайней избе. Из окон, со скамеечек у ворот на них смотрели люди, смолкая при их приближении. Вика видела их меняющиеся лица, на которых застывали скорбь и жалость, она ловила их взгляды и напряженно улыбалась в ответ, словно гася всем своим видом эту жалость.
Она привыкла к тому, как смотрят на них посторонние люди, и привыкла не то чтобы не замечать выражения их лиц, но не обращать внимания, научившись идти рядом с Григорием с полуулыбкой, наклонив к его плечу голову, будто слушала, что он ей говорит. Григорий всегда чувствовал ее спокойную доброжелательность и оттого легко, без напряжения двигался сам, держа ее под руку.
Но сейчас в нем не было привычной легкости, он будто ощущал взгляды деревенских жителей и, конечно, слышал их тревожный шепот. Кто же этот несчастный парнишка? К какому дому завернет со своей сестричкой, наверно?
Так они прошли всю деревню, к крайней избе, где у калитки стояла высокая дородная женщина, вся воплощение здоровья и силы. Так Вика и описала ее Григорию.
- Это тетя Лена, - дрогнувшим голосом сказал он, приостановился на мгновение и, слегка отодвинувшись от Вики, пошел один к женщине, застывшей у калитки. Она не узнавала Григория, переводя испуганный взгляд то на него, то на Вику. А Вика, умоляюще прижав к груди руки, предостерегая от неосторожного слова, с отчаянной надеждой смотрела на нее. - Здравствуй, тетя Лена, - сказал Григорий. - Это я, Гриша.
Тетя Лена смотрела не на него, а на Вику. Она поняла молчаливую Викину мольбу и воскликнула:
- Ой, боже ж мой, какая радость, а я-то смотрю, кто ко мне движется!
В голосе ее не было ни фальши, ни наигрыша, а были естественное удивление, неподдельная радость.
- Вот сюрприз! А это что за краля такая?
- Это Вика.
- Ах, Вика! - воскликнула тетя Лена, словно давным-давно знала Вику, и засмеялась. - Пригожую ты себе проводницу прихватил, молодец. Дай-ка облобызаю вас, дорогие гостюшки.
Она обняла Григория, трижды поцеловала его в губы, поцеловала Вику, ласково огладив ее своей большой рукой по плечам, глаза ее увлажнились, но она не дала пролиться слезам, весело сказала:
- Ну, припожалуйте в избу, - подхватила Григория под руку и повела к крыльцу.
Собака, гремя цепью, с хриплым лаем бросилась навстречу.
- Обалдел, Бешеный! - вскричала тетя Лена. - На место!
- Полкан! Ты что же? Не узнаешь? - сказал Григорий.
Тетя Лена засмеялась.
- Какой же это Полкан, Гришенька? Полкана давным-давно нет, после него тут знаешь сколько других полканов перебывало, не счесть.
Они вошли в просторную чистую избу.
- Дядя Ваня дома? - спросил Григорий.
Тетя Лена метнула быстрый взгляд на Вику.
- Ваня-то? На курорт Ваня вчера укатил, в Ялту.
- Он на войне был, тетя Лена?
- А кто ж, Гришенька, не был на войне? Все были. Почти все мужики в деревне полегли. А тебе, дружочек, моли бога, повезло.
Она сказала это просто, как само собой разумеющееся.
- Какое уж тут везение? - Григорий усмехнулся.