Он вспомнил об этом незадачливом кинорежиссере, засмеялся, и ему стало легче: ну, что за глупости, он совсем не таков, как этот фельетонный киношник. Сердце не болело, дышалось легко, хорошо. К чертовой матери эту сентиментальную мерлихлюндию, он взлетит сейчас на лифте на девятый этаж, уткнется лицом в высокую нежную шею, и забудет все на свете, и станет самим собой.
Он никогда не дарил ей подарков, а сегодня подарит. Подарит что-нибудь такое, эдакое, женское. Духи, вот что он ей подарит. Французские духи.
Он перешел улицу, где у дверей универмага клубился народ, протолкался к прилавку в парфюмерном отделе, спросил, есть ли французские духи. Юная продавщица с подведенными синими веками не удостоила его ответом. И тогда железным, начальственным голосом он повторил:
- Французские духи есть?
Однако начальственный голос не испугал прелестную продавщицу. Взглянув на него томными глазами, она засмеялась.
- С луны, что ли, свалились? А птичьего молока не надо?
Сергей Григорьевич хотел было рассердиться на грубость этой девчонки, но неожиданно увидел в соседнем отделе большой, похожий на старинный сундук, импортный чемодан на колесиках, с секретными замками, один-единственный в груде других, обыкновенных чемоданов, и, не раздумывая, почти побежал к кассе, заплатил семьдесят рублей - его не испугала даже цена - и выкатил чемодан на улицу.
Чемодан пахнул кожей, металлом, он пахнул новизной, он легко катился по тротуару, колесики его были не на днище, а на боковой стороне, и в таком виде, стоймя, чемодан был похож на шкаф. Он был почти вровень с Сергеем Григорьевичем, ну, не совсем вровень, чуть поменьше, однако, если бы Сергей Григорьевич захотел, то смог бы легко в нем поместиться… Гроб на колесиках! Тьфу, черт, опять идиотские замогильные мысли! Сергей Григорьевич отбросил эти мысли и, ликуя, сам не осознавая, почему ликует, перекатил чемодан на другую сторону улицы к башне, где на девятом этаже живет тайная прекрасная женщина.
Огромный добротный чемодан, куда можно уместить все, хоть весь домашний скарб, покорно катился рядом. Замечательный чемодан, превосходный! Зачем он ему, Сергей Григорьевич не знал. В отличие от жены, он редко ездил в командировки и отпусков обычно не брал, у него скапливались месяцы, годы неиспользованного отдыха, которые, естественно, пропадали, так что практически ему не нужен был чемодан. Но несколько лет назад, провожая жену на симпозиум в Берлин, он увидел на платформе Белорусского вокзала иностранца, который так же, как он сейчас, вышагивал рядом со своим, бегущим на колесиках чемоданом, и почти позавидовал тогда этому чужеземцу.
Сергей Григорьевич торжествующе провез свою покупку мимо вечных старушек у подъезда, втиснулся в кабину лифта и вознесся ввысь, в рай, на девятый этаж.
Тайная прекрасная женщина стремительно распахнула дверь, засмеялась, увидев его. Он сначала впихнул чемодан, а потом вошел сам, сказав успокоенно, облегченно, счастливым голосом:
- Здравствуй.
- А я испекла пирожки, - сказала она, - знала, что ты придешь.
- Откуда ты знала, если я сам не знал?
- Интуиция, дорогой. Интуиция никогда меня не подводит. Я даже знаю, где ты купил этот чемодан. В нашем универмаге.
- Верно, - сказал он радостно. - А зачем купил, знаешь?
- Вот этого не знаю, - она засмеялась и вдруг догадалась и удивленно воскликнула: - Неужели мне?
- Тебе. Дарю, - торжествуя, сказал он, гордясь своей щедростью.
- Ну и ну, - проговорила она, хотела спросить, зачем ей такая громоздкая и для нее бесполезная вещь, но не спросила, а, наоборот, растроганно поцеловала его в щеку. - Какой молодец! Спасибо!
Она вкатила чемодан из передней в комнату, долго искала ему место, поставила наконец в угол у окна. И чемодан сразу прижился здесь, словно всегда тут стоял, словно именно его и недоставало здесь, даже уютнее стало.
- Прости меня, - сказал Сергей Григорьевич, погладив ее руку.
Года три назад он впервые погладил эту нежную руку. Ощущение невесомости, которое он испытал тогда, прикоснувшись к ее белой слабой руке, никогда уже не забывалось им. В то время он жил в подмосковном санатории, подлечивал обожженные ноги, а скорее, просто так отдыхал и познакомился с Софьей Андреевной Шуваловой, Сонечкой, потому что она сидела с ним за одним столом. По вечерам он гулял с ней по влажному лесу, вел серьезные разговоры о том о сем. Софья Андреевна работала фармацевтом в городской аптеке на улице 25 октября, а в санатории отдыхала после не очень удачной операции тромбофлебита. Сергей Григорьевич был с нею сдержан, корректен, хотя знал, что не упустит эту женщину, так нравившуюся ему своей непосредственностью и искренностью. За день до отъезда, гуляя с ней по сумеречному таинственному лесу, наполнявшемуся ночными запахами и шорохами, он обнял ее, и она инстинктивно прижалась к нему, хотя тут же отпрянула, воскликнув:
- Не надо! Зачем?
Но было поздно: они стали друг другу необходимы. Она сумела увидеть в нем иного Сергея Григорьевича, не того сухого начальника учреждения, каким он пребывал у себя на работе, а иного, такого, каким он, может быть, и не был в действительности, но казался ей.
Она была нетребовательной, радостной женщиной, словно созданной для счастья и для семейного уюта, но была удивительно несчастна и одинока.
- Ты устал, - сказала она, - мой руки, и будем есть.
- Потом, - проговорил он, сел на диван и привлек ее к себе. - Все потом, дорогая. Сядь.
Она села, положила голову ему на плечо.
- Так спокойно, так хорошо, - сказал он. - Прости меня, Соня.
У него был даже не жалобный, а жалостливый, почти плаксивый голос, он сам это понял и, боясь, что вдруг разрыдается - что это с ним сегодня происходит? - удержал навернувшиеся слезы, испытывая печальную нежность и к ней, и к себе самому. Однако в то же время он с беспокойством и с недоумением подумал, что раскис.
- Прости, пожалуйста, Сонечка, - повторил он жалким голосом, стыдясь и ее, и себя самого.
Она отстранилась, гладя его руку.
- За что?
- Не надо, не смотри такими глазами! - воскликнул он. - Иначе я не скажу то, что должен сказать. Ты еще спрашиваешь: за что? За все! Что я дал тебе?
- Успокойся. Разве я что-либо просила у тебя? Я ничего у тебя не просила, а ты дал мне все, что мог. Ты украсил мне жизнь.
- Украсил? - воскликнул он. - Я? Обманывающий тебя, жену, весь белый свет? Я, пробирающийся к тебе в подъезд, как вор? Ничего не подаривший тебе никогда…
- Что с тобой сегодня? - нахмурившись, спросила она и тут же засмеялась. - Как это ничего не дарил? А чемодан? Такой роскошный подарок, замечательный подарок!
- Чемодан? - вдруг недоуменно переспросил он. - А зачем, собственно, я приволок тебе этот чемодан? Он же тебе совсем не нужен.
Она усмехнулась.
- Тогда возьми его себе. Он мне действительно вроде бы ни к чему.
- Нет, нет, - сказал он, - и мне он не нужен. Но зачем-то я его купил? В каждом действии должна быть своя закономерность. Какая закономерность в том, что я его купил? А? Зачем?
- Что с вами, Сергей Григорьевич? Ну, купил и купил…
- Погоди, не перебивай. Я должен понять, зачем купил чемодан. У меня так болело сердце, думал, умру, не дойдя до тебя, а когда очнулся, когда отпустила боль, купил чемодан. Зачем? Ну, зачем? Тебе нужен чемодан?
- Стоп! - жестко, твердым голосом сказала она. - Вот подушка, сними ботинки, погоди, я сама сниму, теперь ляг, теперь прими нитроглицерин, вот на, клади под язык. Ну! Лежи, а я приготовлю поесть. Приди в себя, дорогой.
- Это заметно, да? - испуганно спросил он. - Я не в себе, да? Сам чувствую, я не в себе. Я боюсь умереть, Соня.
- Что за глупости! Лежи, - она поцеловала его в щеку, ушла на кухню.
Он лежал, закрыв глаза. Вместе с нитроглицерином она дала ему еще какую-то таблетку, которая, наверно, делала свое дело: успокаивала, словно возвращала его к себе самому. Хотелось спать, и в полудреме, почти засыпая, он подумал о том, что ведь не собирался сегодня сюда, к Соне, ему не надо тут быть сегодня. Он преодолел сон, поднялся с дивана и, не надевая ботинок, в носках, прошел на кухню, где обычно стоял телефонный аппарат.
- Какой дрянью ты меня напоила? - сердясь, проговорил он. - Голова чугунная.
- Вздремни, и пройдет, - сказала она.
Он молча поднял с пола телефон, поставил на стол.
- Что за манера держать аппарат на полу? Ты бы еще в туалет его сунула, что ли.
- Это мысль. Попробую. - Она засмеялась.
- Попробуй, - сказал Сергей Григорьевич и набрал номер.
Софья Андреевна деликатно вышла из кухни, она всегда уходила, когда он звонил по телефону.
Он звонил домой, в трубке долго звучали длинные гудки, наконец раздался голос жены:
- Ну?
- Не запрягай!
- Ты знаешь, сколько времени? - почти закричала Катенька, его деловая, занятая жена Екатерина Николаевна. - Ты где?
- "Где, где", - проворчал он. - У любовницы, где же еще.
- Не городи ерунды. Через час мы должны быть у Андреевых. А ты болтаешься где-то. Я уже ухожу. Приезжай к ним. Быстро, одна нога там, другая здесь.
Он посидел в раздумье, посмотрел на часы и пошел в комнату, где Софья Андреевна в напряженной позе, словно ожидая удара в спину, стояла у окна.
- Сонечка, - проговорил он. - Так складывается…
- Не надо, - не оборачиваясь, сказала она. - Ты хочешь, чтобы я вызвала такси?
- Если можно, пожалуйста…
- Конечно, можно, все в нашей власти! - весело воскликнула она, пошла на кухню и через минуту крикнула: - Все в порядке. А пока садись, поешь.
- Я не успею, Сонечка, - сказал он.
- Машина будет через полчаса, успеешь…
Она быстро накрыла на стол, поставила квашеную капусту, картофельное пюре с котлетой и горячие пирожки с мясом. У нее никогда не было разносолов, жила она бедно, но простая еда ее всегда нравилась ему каким-то особым вкусом, домашностью, вообще он не любил много есть, но у нее всегда ел почти с жадностью, ей нравилось, что он ест так много и с таким удовольствием. И сейчас, торопливо сглотнув все, что стояло на столе, он сказал:
- Ты ангел. Меня мучает совесть: что это за жизнь - дела, дела, дела. Но вот утешение, пришел, взглянул на тебя, и стало легче, и можно жить дальше. Ты ангел.
Он поцеловал ее в высокую шею, вышел в переднюю, увидел в комнате чемодан, подумал, зачем купил его, выбросив на ветер семьдесят рублей, и ушел, сказав:
- Привет!
Во дворе, подойдя к такси, вдруг решил, что сделал ошибку, что не надо было дарить чемодан Софье Андреевне - зачем он ей? - а ему пригодился бы. Отвернувшись от шофера, вынул бумажник, торопливо пересчитал деньги, ровно семьдесят осталось, рубль в рубль, хватит еще на один чемодан для себя. При мысли, что он может купить и себе самому чемодан, Сергея Григорьевича охватила дрожь нетерпения. Он сел в машину, велел шоферу подъехать к универмагу.
Они выехали со двора, пересекли улицу и остановились у широких стеклянных дверей магазина. Сергей Григорьевич побежал, подгоняемый нетерпением, толкнул кого-то, споткнулся на ступеньках лестницы, и вот он у заветного прилавка.
- Мне надо чемодан на колесиках, с шифром, - сказал он, задыхаясь от бега, молоденькой продавщице. "Ах, какая хорошенькая, - отметил он, - симпомпончик необъезженный". Продавщица смотрела на него ясными глазами, и на лице ее была написана вежливая готовность услужить.
- Извините, не поняла, - сказала она.
- Чемодан на колесиках, с шифром, - повторил он.
- У нас нет таких чемоданов. И не было, - ответила она.
- Как это не было?! - воскликнул Сергей Григорьевич. - Я сам час назад купил здесь у вас такой чемодан.
- У меня?
- Ну, не у вас конкретно, тут другая была продавщица.
- Я здесь одна, вы ошиблись. Может быть, вы были в другом магазине?
- Здесь я был, - сердясь, сказал Сергей Григорьевич и обратил внимание, что у вежливой этой продавщицы верхняя губа вздернута, обнажая зубы, что она не такая уж и хорошенькая, лицо у нее сладенькое, конфетное такое, которое хуже уродства. - Вот тут стоял чемодан.
- Уверяю вас, не могло этого быть, - сказала девушка.
- Но я не сумасшедший! - воскликнул Сергеи Григорьевич. - Позовите завсекцией.
- Она вам скажет то же самое…
- Позовите.
Заведующая секцией, полная, пышущая здоровьем и оптимизмом женщина в очках - одно стекло было треснуто, - сказала, улыбаясь:
- Ну, что вы, уважаемый покупатель, зачем так беспокоитесь? У нас никогда не было таких чемоданов. Во всяком случае, в этом месяце не было. И в прошлом.
- А я повторяю, что именно здесь час назад купил такой чемодан.
- Господи, ну купили, и хорошо, - сказала завсекцией, поправив пальцем очки, - значит, это был последний.
- Значит, были чемоданы?! - обличающе воскликнул Сергей Григорьевич. - Были или нет?
- Были или не были, не все ли равно? Теперь нет, - устало сказала завсекцией. - Извините, ничем помочь не могу. А зачем, собственно, вам еще, если один уже приобрели?
- Это мое дело.
- Конечно, - согласилась она со странной интонацией в голосе, будто с больным говорила. - Извините.
- Нет, не извиню, - сказал Сергей Григорьевич. - Не извиню. Дайте книгу жалоб.
- Но поймите, гражданин!
- Книгу жалоб! - повторил Сергей Григорьевич.
- Вон у кассы, - сказала завсекцией и ушла.
Сергей Григорьевич вынул из конверта тоненькую тетрадь, называемую книгой предложений, перелистал ее, переполненную не жалобами, как он заметил, а благодарностями, и, испытывая злорадство оттого, что своей жалобой перечеркнет эти благодарности, долго и пространно излагал свое возмущение обманом, учиненным над ним, уверяли, что подобных чемоданов в магазине отродясь не было, хотя час назад он купил такой чемодан и может предъявить чек как вещественное доказательство. Подписался, оставив служебный телефон, и вышел из магазина, испытывая удовлетворение.
Садясь в такси, чертыхнулся, вспомнив нелепый вопрос завсекцией: зачем вам еще, если один вы уже приобрели? "А затем, - сказал он себе, - что все должно иметь пару".
Это философское определение необходимости иметь еще один чемодан понравилось ему своей ясностью. Мысль о парности всего сущего направила ход его размышлений по иному руслу. В этом суть, в этом, конечно. Все вокруг имеет свою противоположность: левая рука и правая, солнце и луна, мужчина и женщина, даже мир разделен на черных и белых, на капитализм и социализм, на умных и дураков, на добро и зло, на счастливых и несчастных. Всюду противоположные заряды - минус и плюс. Да, но при чем здесь чемодан? А при том… При том. Поразмыслить надо, и все будет понятно, все, что кажется непонятным… Вот так…
Софья Андреевна мыла на кухне грязную посуду. Зачем он приходил? Зачем приволок свой огромный заморский чемодан?
Самое удивительное, что она привязана к этому человеку, хотя он обходится с ней, ну, не то чтобы жестоко, но бесцеремонно. Не побыл и получаса и исчез. У нее всегда было ощущение, что он в одно мгновение находится и тут, возле нее, и где-то там, дома или у себя в учреждении. Софья Андреевна знала, что он давно ее не любит, да и любил ли, хотя по-своему, конечно, привязан к ней. Однако она всегда уговаривала себя верить ему, обманывая себя, оправдывая его торопливость занятостью. Но любит ли она его? Детские какие-то вопросы. Какая любовь! Нет никакой любви между ними. Есть тоска одиночества. И печаль, которой ее жизнь проникнута в последние годы. Конечно, именно одиночество и печаль заставили ее приклонить голову к Сергею Григорьевичу, но не любовь, потому что она любила только одного человека, своего мужа, погибшего нелепо и страшно.
Если бы не было у нее сына, милого мальчика, ее Тимофея, она давно бы, давным-давно бы умерла с тоски или отравилась. Все, что удерживало ее в этом мире, все, что составляло смысл, справедливость жизни, ее красоту, правду, все, что оправдывало ее одинокое существование, все сосредоточивалось в Тимоше.
Ныне Тимофею было шесть лет. Он родился на улице, ночью, совсем недалеко от дома, где она жила с мужем, лучшим человеком на земле, промелькнувшим в ее жизни ослепительно, как молния. Они возвращались из театра, смотрели в Большом "Лебединое озеро", он бережно поддерживал ее, беременную, она чему-то смеялась. Они весело жили, всегда смеялись по какому-то поводу, но чаще без повода, хотя и знали, конечно, что "смех без причины - признак дурачины", как говорит пословица. Но пословица ошибалась - два года жизни с ним она просмеялась беззаботно, задорно, но дурой не стала. Они шли по темному переулку, она смеялась и даже тогда засмеялась, когда шестеро парней вышли из подворотни и потребовали деньги. Не испугалась, не поверила, что перед нею не люди, а звери о двух ногах.
- Не шутите, мальчики, - смеясь, сказала она, и тогда один из парней ударил ее, чтобы она убедилась, шутят они или нет.
В драке они убили мужа, пронзив его сердце ножом, избили ее ногами. Она кричала диким голосом, катаясь по асфальту, прикрывая руками живот. Боже мой, как она истошно кричала, зовя на помощь, ползя на четвереньках к мужу, корчившемуся в кровавой луже в предсмертных муках. Она орала, визжала так громко, так неистово, что еще и сейчас слышит по ночам этот свой леденящий душу вопль и просыпается в ужасе. Она звала на помощь, но переулок словно вымер. И только тогда, когда разбежались убийцы, из ближайшего дома пришли люди, приехала "скорая", которая и приняла здесь, на улице, последний вздох мужа и первый крик Тимофея.
Тима родился хилым, слабеньким, с тоненькими ножками-жгутиками, и не было никакой надежды, что он выживет. Но он выжил, однако ходить не научился.
Жил он под Москвой в лесу, в санатории-интернате для таких же больных, несчастных детей. Свидания с ним разрешались два раза в месяц.
Уже накануне Софья Андреевна заболевала от волнения и ожидания. Ночь была мучительна и бессонна. Она глотала снотворное, а заснуть не могла.
Приезжала к интернату рано, при сильной росе, когда большие дачи санатория еще спали. Софья Андреевна стояла у холодного влажного забора, слушала сонное бормотание леса, ждала. Приезжали родители, мяли траву, шумели. Они знали друг друга, и только Софья Андреевна не знала никого и не хотела знать. Она отходила в сторону, чтобы быть одной, чтобы не слушать озабоченную суету здоровых взрослых людей, привыкших к своему несчастью, радостно ждущих больных детей.
Каждый раз повторялось одно и то же. Когда выпускали детей, когда они ковыляли на костылях, катились на колясках, шли, опираясь на палки, или почти ползли, одетые в одинаковые пижамы, она не находила Тимофея и страшилась мысли, что он болен и ему не разрешили свидание. Но потом вдруг находила его в одинаковой толпе, белоголового, с незащищенным, испуганно ищущим лицом, понимала, что он тоже боится не найти ее. Он оборачивался к няне, которая толкала коляску, где он сидел, торопил ее.