Я сейчас больная да слабая, а раньше здоровая была, так я вся почернела, пока дом строили. Построили его, а он сырой. Бревна клали сырыми. Они сквозь штукатурку и проступали на потолке во время морозов. Топили мы, топили, пока дом высушили. А сад этот? Василь Васильевич привез из питомника сто пятьдесят корней. Так ведь степь, Витя, надо было лопатой вскопать, деревья посадить да все их полить! А ну-ка! Я уж мужу говорю, куда нам этот дом - а строили мы его, Витя, уже перед войной - есть же у нас хибара, заплатили мы за нее деньги, дети взрослые, разойдутся от нас, а нам на наш век хибары этой хватит. "Нет, говорит, будем строить. Хочу в настоящем доме жить. Детям наш дом достанется". Достался! В один год вынесли два гроба. Это ж подумать только - в один год два гроба! Петя и Люба. А в сорок четвертом и Николай.
У меня уж, Витя, все в душе сгорело. Эгоисткой я стала. Я во время войны санитаркой в больнице работала. Ну все делала: горшки выносила, утки подавала, полы мыла, простыни, грязное белье стирала. Все делала, а сама, как сонная, как не своя. Работать сутками могла - все равно мне было. А если кого на носилках понесут, я думаю: "Не у меня одной такое горе. И у других тоже". Нет, Витя, устала я жить…
У бабы Мани красные, опухшие, перевязанные грязными бинтами ноги. Эти толстые, негнущиеся ноги не дают ей нагнуться, присесть на корточки - не выдерживают тяжести большого рыхлого тела. Ранней весной, летом и осенью Маня ходит по двору босиком. И кажется, что Маня не чувствует своими плоскими ступнями ни холода, ни боли - так равнодушно и подолгу она стоит на мокрой земле или ступает по битому стеклу. Случается, что Маня падает. Падает, спускаясь с низеньких порожков или просто на ровном месте. Падает она тяжело, всем большим телом, и не кричит, не зовет на помощь, хотя сама подняться не может. Ждет, пока кто-нибудь выйдет из дому и увидит ее. "Почему ж вы не крикнули, баба Маня? Что ж это такое?!" Маня молча поднимается и только шепотом про себя причитает: "Ох, боже ж ты мой". В бога она не верит: "Если бы он был, Витя, я бы его ненавидела".
Время от времени ноги ее страшно заболевают. Тогда мы вызываем "скорую помощь". "Скорая помощь" приезжает и неохотно забирает бабу Маню в больницу. Неохотно, потому что болезнь бабы Мани неизлечима, как неизлечим ее возраст, как неизлечимо все то, что она пережила за свою долгую жизнь. И сама баба Маня неохотно уезжает в больницу. Не потому, что ей дома хорошо, а в больнице будет хуже - в больнице баба Маня все-таки отдыхает. Дома Мане приходится смотреть за двухлетней Нинкиной дочкой: "Это ж наказание, Витя, не угонюсь я за ней на своих ногах. Она убегает, а я не угонюсь", - а уезжать в больницу баба Маня не хочет, потому что некому смотреть за Нинкиной дочкой. В ясли дочку Нинка не хочет устраивать: "Пусть Наташка будет дома, пусть старуха смотрит".
Мне кажется, что баба Маня безмерно унижена своей великой любовью к беспутной Нинке.
Вот и сегодня нам через стену слышно, как Нинка истерично ругает бабу Маню. Нинка работает кондуктором автобуса, на смену ей надо подниматься в три часа ночи, она не высыпается, возвращается с работы раздраженная. А баба Маня сегодня постирала ей белье и вышивки. Так зачем она постирала! Она не так постирала!
Распахнулась дверь, Нинка влетела к нам. Растрепанная, в слезах, в коротком халатике, остановилась у спинки кровати - к нам здорово не влетишь, от двери до стола, за которым мы сидим, два шага, вытерла рукой щеку под глазом и сказала плачущим, неискренним, ищущим сочувствия голосом:
- Я ж ей говорила: "Отдыхай! Отдыхай!" Сколько можно! Зачем она за мной подлизывает: "Ниночка! Ниночка!" Когда это кончится!
Муля, не поворачиваясь к Нинке - она сидела к ней спиной, - сказала спокойно, буднично:
- Не с… паром, ноги обожжешь.
И Нинка вдруг сразу успокоилась. Еще раз провела рукой по высохшей щеке, взяла стул, запахнула халатик на голых ногах, села к столу и сказала, таращась, - у Нинки, о чем бы она ни говорила, всегда такое выражение, будто она возбужденно таращится:
- Видела Юльку Николаеву. Восемь лет детей не было, а сейчас что-то завязалось. - Нинка показала на живот, - Муж там свой не свой. Еще бы! Дом выстроили, плинтусы, трафарет. Вдвоем там бьются головами о стены.
Муля заинтересованно глянула на Нинку через очки. Удивительно видеть Мулю в очках "моя добрая старая бабушка" - с дужкой, перевязанной ниточкой, с давней трещиной на стекле. Муля надевает очки, когда шьет при электрическом свете или когда клеит вечерами контрольные талоны, подсчитывает, сколько она заработала у себя на фабрике за неделю. В очках лицо ее становится медлительным, спокойным, и даже нижняя губа как-то раздумчиво и меланхолически выступает вперед.
- Забеременела? Юлька? - переспрашивает она Нинку и на минуту оставляет штопку.
- Забеременела, - возбужденно таращится Нинка и машет на меня рукой: - А ты не слушай, если тебе не нравится.
Потом Нинка поворачивается к Ирке:
- Представляешь, поставила будильник на полтретьего, а он позвонил без десяти четыре. А в четыре надо быть в парке. Я вскочила и бегом. Лифчик как следует застегнуть не успела, похватала, что увидела: сумку, косынку - и на автобусную остановку. Бегу: "Ну все - опоздала". Если дежурный автобус прошел - час ждать. Смотрю - идет, добежала - сердце лопается. Влезла, а там только наши, парковские. Показывают на меня пальцем и смеются. Животы надрывают. А я как на ночь накрутила волосы, локоны тряпками навязала, так с тряпками в голове и в автобус влезла.
Нинка что-то вспоминает, вскакивает, выбегает из комнаты и возвращается с белым свертком в руках.
- Хотела посоветоваться. Вчера встретила отца. Он и говорит: "Что ж это никто на день рождения мне и пол-литра не поднес?" А я и забыла совсем. Думаю, что бы ему подарить? Может, эту рубашку? Как ты думаешь, мужчина?
Я пожимаю плечами.
Нинка почти не жила у отца. После того как умерла Люба, Нинкина мать, Нинка жила на два дома - у бабы Мани и у мачехи. А потом баба Маня и совсем забрала ее к себе. Отец вернулся после войны домой и не стал отбирать Нинку у Мани. Так они и живут с тех пор. Нинка изредка ходит к отцу; с мачехой она дружна и уже несколько раз прибегала ко мне с просьбой оборонить мачеху от отца. Когда отец пьян и буен, Нинка ненавидит его, грозит свести со света, бесстрашно бросается на него с кулаками, называет "идиотом", грозит, обещает, что я через газету отниму у него пенсию и вообще заклеймлю. Когда отец трезв, Нинка забывает о своих угрозах, ходит к нему "смотреть телевизор", разговаривает с ним, но никогда не просит у него совета или помощи. К отцу она равнодушна.
- Да ты посмотри, - говорит мне Нинка и разворачивает рубашку. - Ничего? Белая, правда? Стоит девятнадцать рублей. Подарить?
- Как хочешь.
- Да ты посмотри.
Нинка надевает рубашку поверх халата. Широкая мужская рубашка свисает на ее узких плечах, рукава она долго закатывает. В комнате нет большого зеркала, а Нинке хотелось бы сейчас посмотреть на себя в зеркало. Она делает движение бедрами, как будто смотрится в зеркало.
- Муж скоро из армии вернется, а ты перед мужем сестры задом крутишь, - говорит Муля.
- Ничего, от него не убудет, - отвечает Нинка и вдруг решает: - Жалко отцу такую рубашку дарить. Подарю ему пол-литра. Или и так хорош будет. Пашка вернется, спросит, где рубашка? Он ее уже раз надевал. Или продать ее? Деньги нужны. Продать? - И неожиданно решает: - Подарю или продам. Белая же! Что я ее буду каждый день стирать?!
Нинка уходит, а минуты через две ей на смену приходит Маня. Тяжело садится на стул, поджимает губы и молчит. Молчим и мы. Ирка предлагает:
- Баба Маня, чаю?
Баба Маня молча отрицательно качает головой. Муля вздыхает:
- Деточки! Черти своих не узнали да нам подбросили.
Я говорю.
- Маня, вы бы поели.
У бабы Мани одышка, так она тяжело переживает Нинкины оскорбления. Она говорит:
- Витя, мне умереть хочется! Если б ты знал, как хочется умереть.
Несколько дней назад я зачем-то зашел к Мане. Маня была одна, она лежала на кровати и плакала.
- Что с вами? - испугался я. - Ноги опять болят? "Скорую помощь" вызвать?
- Умру я скоро, - сказала Маня. - Не ем ничего. Сил уже ни на что нет. Разве это я ем? За два дня крошку в рот взяла и насильно проглотила. Нет, Витя, даже на еду сил.
- Вам бы надо отдохнуть, - сказал я, пораженный этими слезами бабы Мани. Бабы Мани, которая пережила и своего мужа, и всех своих детей и от которой я столько раз слышал, что ей хочется умереть. - Вам надо бросить все и уехать в дом отдыха. Мы с Иркой достанем вам путевку. Что вы, отдыха себе не заработали, что ли?
- А кто Наташку будет смотреть? - безнадежно сказала баба Маня.
- Пусть Нинка ее в ясли устроит. Она же жена солдата. Ее ребенка обязаны взять в ясли в первую очередь.
- Не хочет она, Витя.
- Да что значит не хочет! У вас что - своей воли нет?
У бабы Мани не было своей воли, если чего-то хотела или не хотела Нинка. Вот и сейчас бабу Маню сотрясает одышка, руки у нее дрожат, она ждет от нас сочувствия; говорит мне: "Вот, Витя, думала, детьми успокоюсь, а дети умерли. Думала, внуками успокоюсь - и на тебе", - а начни я ругать Нинку, и Маня станет мне чужой. И не только мне, но и Ирке и Муле.
Муля говорит:
- До Пашкиного возвращения еще два года.
- Ой, не дай мне бог дожить до этого дня, - отвечает Маня. - Приедет пьяница, совсем я тут буду лишняя.
Тогда я все-таки не выдерживаю и начинаю ругать Нинку. Я говорю, что она неблагородный, неблагодарный человек, что она думает только о себе, что баба Маня сама виновата - она своим попустительством разлагает Нинку.
- Говорит же вам Нинка: "Не подлизывай". Вот и не подлизывайте. Пусть сама все делает. Пусть покрутится без бабы Мани.
И тут баба Маня вдруг говорит:
- Слабая она. Жить ей недолго.
- Кому? - не сразу понимаю я.
- Нинке, - говорит баба Маня, - грудь у нее слабая.
- У Нинки?! - изумляюсь я. - А у вас?
Но баба Маня уже замкнулась, говорить не о чем. Когда-то я собирался просто разрешить спор между Маней и Нинкой.
- Бросьте вы свою Нинку, - сказал я Мане. - Сколько можно! Есть же у вас и еще внуки. Ирка, например.
До сих пор стыжусь этого, как одной из самых больших глупостей, которые мне пришлось совершить.
Было это больше года назад, когда Нинка завоевывала своего Пашку. Мы с Иркой только что поселились у Мули. Вечерами мне приходилось много работать, я добивался тишины и невзлюбил Нинку уже за то, что она всегда говорила громко, подолгу болтала с Мулей, ни на какие намеки не реагировала, а если я прямо просил ее помолчать или уйти к себе, она переходила на громкий, еще более раздражающий меня полушепот и жаловалась Ирке так, чтобы слышал и я:
- Вот муж у тебя невоспитанный.
А поздно вечером, иногда за полночь, когда мы с Иркой ложились спать, в ставню нам начинали стучать. Стук был настойчивый. Так не могли стучать мои или Иркины знакомые, так не могли стучать к Муле или к бабе Мане, и, единственный мужчина в доме, я выходил к дверям и говорил каким-то мрачным, нагловатым ребятам:
- Окна Нины выходят во двор. Стучать ей надо со двора.
- Ты, - говорили они мне. - позови Нинку.
И я понимал, что неуважение к Нинке распространяется и на меня. Я стучал к Нинке:
- К тебе!
А Нинка шепотом спрашивала меня из-за двери:
- Это длинный, да? В белой рубашке? С золотым зубом? Скажи, что меня дома нет.
Вначале я соглашался вступать в переговоры с длинным в белой рубашке, и с другим в вельветовой куртке, с лошадиным лицом, и еще с третьим, а потом я говорил Нинке:
- Иди сама.
Нинка затаивалась за дверью и высылала вперед Маню. Маня кричала на ребят:
- Уходите отсюда! Никакой Нинки здесь нет.
А из-за двери продолжали свое:
- Открой, бабка! Нам надо с Нинкой потолковать.
Опять выходил я, требовал, чтобы ребята перестали стучать, а мне отвечали:
- А ты нам не нужен. Мы не к тебе пришли.
Утром баба Маня горестно поджимала губы и отводила в сторону глаза, Муля кричала на Нинку:
- Когда ты перестанешь водить кобелей?!
- Не вожу - сами ходят, - яростно таращась, отвечала Нинка, - а ты завидуешь. Ты даже своей дочке завидуешь. Тебе самой здорового кобеля хочется.
Мулины черные глаза начинали непримиримо полыхать. Ирка кричала:
- Сейчас же прекратите!
А Нинка плачущим голосом объясняла ей:
- Ты же знаешь, Ирка, я сейчас отшиваю всех ребят. Я только с Пашкой. Я ж не виновата, что они ходят.
Этого Пашу я видел раза два. Ничего особенного: нос уточкой, голубые смущающиеся глаза. Рост немного выше среднего, плечи спортивные. Приятный парень, но, повторяю, ничего особенного. А ведь должно было быть особенное, потому что Нинкина любовь развивалась катастрофически. До встречи с Пашкой Нинка работала продавщицей в "гастрономе" - Нинка окончила торговые курсы, - потом ее с позором выгнали из магазина, и она устроилась автобусным кондуктором. До встречи с Пашкой Нинка не скандалила так истерически с бабой Маней и Мулей, не ссорилась с Иркой. Еще ничего не зная об этом Паше, мы с Иркой стали догадываться о ого существовании, предчувствовать его появление, потому что у Ирки из шкафа стали исчезать ее платья и белье, а у меня пропала, и притом навсегда, книжка о боевых приемах самбо, книжка, которой я очень дорожил. Ирке не было жаль своего белья, она сочувствовала Нинке и говорила мне:
- Ты напрасно так ее не любишь. Нинка с детства обделена вниманием. Она просто заискивает перед теми, кто хоть как-то хорошо к ней относится.
Домой Нинка стала приходить поздно ночью, утром не могла подняться на работу.
- У нас сегодня санитарный день, - говорила она Мане. - У нас сегодня переучет.
Маня вздыхала, ходила с горестно поджатыми губами, отказывалась есть, когда Муля или Ирка приглашали ее обедать, - скрывала, что Нинка перестала приносить домой деньги и продукты. Все раскрылось в тот день, когда Маня остановила почтальона и спросила, почему пенсия в этом месяце так задерживается.
- Как задерживается? - удивилась почтальон, - Ваша Нина расписалась, можете проверить по ведомости.
Маня собралась и поехала в Нинкин "гастроном". Там ей сказали, что Нинка уволена. Когда Маня вернулась домой, у Нинки началась истерика.
- Чтоб вы сдохли, - кричала она Мане, Муле и Ирке. - Жить вы мне не даете!
Маню, оскорбленную, оглушенную, увели к Муле, Муля спросила:
- Мама, что вы думаете делать?
- Ой, Аня, мне жить не хочется, а ты меня спрашиваешь, что я думаю делать. Ничего мне не хочется, ничего я не хочу делать. Я хочу, чтобы мне дали возможность дожить спокойно.
Попробовали на следующий день разыскать Пашу, говорили с ним, пытались пристыдить, но ничего из этого не вышло. Паша сказал, что он ни к чему Нинку не принуждал, она сама за ним бегает, не дает проходу, а он кончает техникум и уезжает из города навсегда.
Он и правда уехал. Ирка, которая не вмешивалась во всю эту историю, сказала Нинке:
- Разве это мужик? Принимал у тебя вино, подарки? И это мужик? Ну, хорошо - принимал, а спрашивал, откуда у тебя деньги? За таким я убиваться просто бы не могла.
- Разве я убиваюсь, Ира, - сказала ей Нинка, - у меня все перегорело! Дура я, дура! Ничего у меня к нему не осталось.
А через месяц Нинка села на поезд и укатила в город, в который Паша получил направление. Вернулась она месяцев через десять, когда Пашу призвали в армию. Победила-таки его. Приехала успокоившаяся, рассказывала:
- Ехала к нему, послала телеграмму: "Встречай!" А он встречать не вышел. Я с вокзала к нему в общежитие, а комната его заперта, и ключа нет - не оставил. Соседи говорят: на работе. А у него уже женщина была, с которой он встречался, ей и сказали, что я приехала и сижу на чемодане у него под дверью. Она ко мне: "Девушка, вы к Павлику приехали? Учтите, мы с ним уже месяц встречаемся". А я ей сразу: "Вы с ним месяц встречаетесь, а я с ним два года сплю". Она и пошла от меня по коридору. А Пашка с работы вернулся: "Ниночка, Ниночка!" Куда там… В армию уходил, все беспокоился, чтобы я ему тут не изменяла…
На работу в автобусный парк Нинка устраивалась так. Дала отцу денег, тот пошел к каким-то своим знакомым, пил с ними, еще с кем-то пил, и наконец Нинку зачислили. Я удивился:
- Зачем тебе это было нужно? Без выпивки тебя б кондуктором не приняли?
- А как же, Витя! - удивилась Нинка. - А приняли, так, думаешь, давать не надо? Диспетчеру не дашь - загонит на плохую линию. С шофером не поделишься - плана никогда не выполнишь. А плана не дашь - с автобуса снимут, в мойщицы переведут. Тут напсихуешься, пока десятку заработаешь, а потом и раздашь.
Нинка меня всегда потрясала тем, что была насквозь своя в мире, с которым я по своей профессии обязан был воевать. Если бы я сказал: "Во всех магазинах воруют" - это было бы трагическим признанием того, что все усилия учителей, газетчиков вроде меня, писателей, самой высокой государственной власти - всех тех, кто учит тому, что такое хорошо и что такое плохо, ничего не стоят. Нинка утверждала: "Во всех магазинах воруют" - не испытывая ни горечи, ни разочарования. Она жила в этом мире. Не лучше и не хуже других. И все. Напсихуйся, а десятку заработай.
Работать Нинке тяжело. Особенно трудно приходится ей в ночных сменах, когда она возит пассажиров в наш окраинный район. Каждый день какое-нибудь приключение. Пьяный приставал, хулиганы хотели кого-то ограбить или обидеть.
- Вчера везу двоих - парень и девушка. Смотрю, они уже вторую туру не вылазят, а около них трое парней, фиксатые, в пиджачках - ну я их сразу вижу. Ждут, пока эти двое встанут. Я смотрела, смотрела, говорю этим троим: "А ну вылазьте! На карусели будете кататься, а тут автобус". Один ко мне подходит: "Молчи, сука!" А я прикидываю - до цементного завода ни одной остановки с милиционером. Я ему говорю: "Какая я сука? Ты сам похуже суки. Ты, говорю, не на ту напал. Я таких, как ты, видела-перевидела. Скажу шоферу, чтобы двери запер и к милиции ехал, так сразу вашу вшивую компанию и сдам". Кричу шоферу: "Петя, тут приблатыканные пристают!" Петя взял монтировку - а на автобусах мужики подобрались здоровенные, - остановил машину: "А ну, говорит, выметайтесь!" Те упираться. Грозятся: "Мы тебя встретим!" А потом вылезли. А через две остановки и эти двое встали: "Спасибо", говорят.