Ирка лежит рядом со мной с закрытыми глазами, но, как и я, не спит. Ирка преподает в вечерней школе. Рабочий день у нее начинается в шесть-семь часов вечера. В полдвенадцатого я иду встречать ее к кожгалантерейной фабрике, рядом с которой стоит школа. Днем это дневная школа, вечером в нескольких классах занимаются вечерники. Днем это довольно бойкое место. Ночью здесь глухо, а временами опасно. Один раз хулиганы продержали в осаде учительскую, где заперлось несколько учителей. Часам к двенадцати мы с Иркой возвращаемся домой, в час ложимся спать. Муля ложится еще позже: что-то шьет, клеит на бумагу талоны, подсчитывает свой фабричный заработок - "правит талмуды", как она говорит. Наконец тушит свет, а в пять часов утра опять на ногах. Мы с Иркой не высыпаемся. Беременной Ирке особенно хочется спать, я чувствую, как она напрягается, прислушиваясь к Мулиным частым шагам, как ждет, когда Муля угомонится или просто уйдет на работу. Я вздыхаю, ворочаюсь - больше мне не заснуть, а Ирка лежит неподвижно, никак не показывает своего раздражения. Она знает, что одергивать или просить Мулю бесполезно. Муля скажет: "Хорошо, хорошо", а через минуту прибежит к бабке: "Масло? Где масло?.."
Наконец Муля что-то приготовила, прибрала, поднимает с кровати бабку, накидывает ей на плечи платок или одеяло, вытаскивает в коридор или на улицу и там, уже отделенная от нас дверью, кричит что есть силы:
- Мама, кашу я вам поставила в короб! В короб, говорю! В короб! А чтоб тебе!.. Кашу в ко-роб!
Потом следуют остальные объяснения. Где стоит молоко, где сахар.
- Сахар в банке весь! Весь, говорю! Денег до получки нет. Говорю: весь!
И вдруг бабкин возмущенный лепет, похожий и на бульканье и на клекот:
- Да не штурляй ты меня. Дочь называется! Восплачешь и возрыдаешь…
- С тобой - и в грех не войти! - кричит Муля. - Иди спать!
Мулин крик уже похож на рыдание.
Хлопает дверь, бабка с кряхтением укладывается на кровать, а Муля через комнаты пробегает к нам. Она уже в пальто, уже опаздывает к себе на фабрику. Она набегалась, и кажется мне марафонцем, достигшим середины дистанции. Она и дышит, как марафонец на середине дистанции, когда наклоняется в темноте над нашей кроватью.
- Ирка! - нетерпеливым шепотом зовет она. - Ирка!
Она говорит шепотом, как будто собирается разбудить только Ирку, а мне дает еще поспать. Ирка отзывается не сразу.
- Да, - говорит она, - все слышала. Каша в коробе.
Муля наклоняется над ней:
- Огурцы в большой кастрюле. Поднимаешь крышку, снимаешь осторожненько тряпку, а там гнет. Огурцы в капусте. Возьмешь - и все на место. И гнет, и тряпку, и крышку.
Ирка не отзывается, глаза ее закрыты.
- Ты слышишь? Крышку поставь на место. Из хлеба гренки сделай. Хлеб черствый, а ты его молочком размочи и гренки сделай. Масла нет, а ты на маленьком огне. Масла там немного. Ты не бери. Я приду с работы, оладьев напеку. Виктор любит оладьи?
- Ой, Муля, иди ради бога на работу.
- Бутылки сдай. Там три бутылки и пять банок. Кефиру купишь. Слышишь?
- Слышу.
- Ты в город сегодня не пойдешь?
- Не знаю.
- Если пойдешь, передай Альке пирожков, что я вчера пекла. Спроси, есть ли у него деньги. Пусть грязное белье принесет, я ему постираю.
Алька - Мулин племянник. Он учится в университете. Родители его живут в районном городке, а Муля тут за Алькой присматривает. Раньше Алька жил у Мули, но с тех пор, как мы с Иркой поженились, в двух комнатках совсем не осталось места, и Алька переехал на частную квартиру.
Муля выбегает из комнаты, возвращается опять - что-то забыла, чертыхается и наконец захлопывает за собой двери. Но это еще не все. Мы с Иркой ждем - и сразу же слышим стук в соседнюю дверь, к бабе Мане. Баба Маня любит поспать, она отзывается не скоро. Муля стучит все раздраженнее.
- Мама! Мама! Откройте, это я, - зовет она сдавленным голосом.
Дверь открывается.
- Чего тебе? - с сонным стоном спрашивает Маня.
- Чего вы запираетесь на ночь? - раздраженно частит Муля. - Черти вас утащат? Что у вас тут красть? Крышку от ночного горшка?
Ирка не выдерживает.
- Прикрикни на нее, - говорит она мне. - Тебя она послушает.
Я не отвечаю. А за дверью раздраженная перебранка переходит в торопливый гул голосов, в котором трудно разобрать отдельные слова:
- Кашу я оставила в коробе… Скажите Ирке, чтобы масло не трогала, там на дне банки… Если Алька придет, покажите ему, где его чистые рубашки…
Хлопает выходная дверь, в хате спадает напряжение, становится тихо. Однако мы с Иркой еще ждем стука в ставню. Может постучать какая-нибудь Мулина товарка, возвращающаяся с ночной смены домой. Муля часто просит кого-нибудь из своих знакомых, идущих ей навстречу с фабрики, постучать нам в окно и сообщить, что каша стоит в коробе, а в магазин привезли капусту и синенькие и надо, чтобы Ирка встала и пошла занять очередь. На стук в ставню Ирка быстро поднимается, вежливо отвечает: "Да, да; спасибо, хорошо, что вы зашли", - и ложится опять.
Возвращается с работы Муля часов в пять-шесть. Первая смена на фабрике заканчивается в три часа дня, но после работы Муля еще бежит на рынок, в магазины, постоит в очереди за концентратами, крупой. Или за мороженой рыбой. Придет, бросит в коридорчике кошелку, сядет на табуретку:
- Устал человек. - И сразу же вскинется: - Алька не приходил?
- Нет.
- Сегодня дождь накрапывал, а мальчишка без плаща. Ирка, ты не поедешь в город?
- Нет. Мне на работу.
- Поеду отвезу плащ.
- Муля, ты бы хоть поела. Парень здоровый, надо будет - сам за плащом приедет.
- Поеду, душа болит.
Сложит аккуратно чистые Алькины рубашки, плащ, завернет пирожки и побежит. Вернется часа через два. Ирка уже на работе, в доме я и бабка. Спросит меня:
- Ирка поела?
- Да.
- А ты? Давно обедал? Сейчас картошечки нажарю.
И начнет хлопотать. Чистит картошку, разжигает керогаз, выбежит во двор, где на огороде дозревают бурые осенние помидоры, принесет несколько буро-зеленых, пахнущих огудиной, порежет, покрошит лук, посыплет все это перцем, поставит передо мной.
- Да вы сами ешьте, Муля!
- Успею, успею, Витя. Я так на фабрике намоталась, что есть не хочется. Физическая работа! Что ты, шутишь!
И начнет рассказывать, что она видела, приехав к Альке. Единственное, чего Муля не может, это молчать:
- Не застала паршивца дома. Хозяйка его мне говорит: "Вы знаете, Анна Стефановна, голодает ваш Алька". - "Как голодает? Ему же отец каждый месяц высылает триста пятьдесят рублей. Да стипендия двести! Я столько на фабрике не зарабатываю". - "Так ему этих денег на три дня не хватает. У кого-то день рождения - Алька тащит подарок, у кого-то денег нет - Алька дает свои. А то просто конфет дорогих накупит, в ресторане пообедает, а потом месяц ходит голодный. И товарищи у него такие. Смотреть я на них голодных не могу. Я уж решила - пусть лучше съезжают с квартиры. Возьму девчонок. Те хоть аккуратные". Ну что ты скажешь! Напишу сестре, пусть ему хвост накрутит.
Накормит Муля меня, накормит бабку, пристроится стирать или шить. А потом до поздней ночи правит свои талмуды.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
А сейчас у нас строительство. Ирка ходит вялая, сонная, отяжелевшая. Проводя ее в трамвае сквозь толпу, я спиной придерживаю напирающих, выставляю локти: раза два чуть не подрался с какими-то настырными мужиками. Жить нам сейчас по сути дела негде. В доме на полу толстым слоем лежит глина, штукатурка. Плюнув на все, я рьяно выполняю свою часть работы - ломаю перегородки, пробиваю в стене проем для новой входной двери. Прочно строили баба Маня и ее муж. Дом планкованный, то есть стены и перегородки сбиты из планок, дранок, которые переплетаются подобно арматуре железобетона. В пространство между планками набита глина. Я бью по перегородке киркой, бью изо всех сил, а результаты ничтожны. Клюв кирки вязнет в глине, крошит стену, но именно крошит. Отвалить крупный кусок мне не удается. Двери на улицу у нас нет - вместо двери пролом. Печка тоже сломана, от печных кирпичей в доме стоит кислый дух. Для пристройки Муля достала камня-песчаника - договорилась со знакомым шофером, и тот за полсотни забросил нам две машины "левого" камня. У себя на фабрике Муля добыла три мешка цемента - добилась, чтобы выписали ей. Муля вообще ведет все строительство. Договаривается с плотником, который поставит нам перегородки, со столяром, который сделает лудки для дверей и окон, с каменщиками, которые кладут соседям дом. Спит она теперь во дворе - поставила свою кровать рядом с досками, уложенными маленьким штабелем, и караулит их.
- Муля, - говорит ей Ирка, - соседи дом строят. Не нам чета. Так у них доски и бревна на улице. А у нас и воровать-то нечего. Чего ты мерзнешь на дворе? В доме все-таки теплее.
Муля смотрит на нее своими пристальными глазами:
- Не твое дело. Ты спи знай.
- Да неудобно нам в доме, когда вы на улице, - говорю я. - Зачем себя напрасно изводить?
- Муля любит страшное и страшненькое, - говорит Ирка. - Обожает изводить себя и других. Себя - чтобы изводить других.
- Страшное! - вспыхивает Муля. - Ишь как язык тебе в университете подвесили! Тебя жареный петух еще в одно место не клевал - Муля заслоняла. Страшное! - И поворачивается ко мне: - Витя, пойдем, поможешь мне извести принести.
Мы идем на соседнюю улицу к Мулиной знакомой. У нее после строительства осталась гашеная известь.
- Хорошая известь и дешево, - говорит мне Муля. - Я еще в двух местах смотрела - там дороже. А тут мы на каждом ведре рубль экономим.
Муля с двумя пустыми ведрами быстро идет вперед, я едва поспеваю за ней. Она оборачивается на ходу и рассказывает, где и что она еще задешево присмотрела.
Яма с известью, выкопанная прямо на проезжей части дороги, присыпана слоем песка. Муля сбегала во двор, отогнала собаку, вынесла лопату, отгребла песок:
- Накладывай поплотнее.
Я снял верхний слой, перемешанный с землей и песком, - известь оказалась жирной, хорошо гашенной. Лопата легко ее резала; на срезах известь отливала синевой.
- Как масло, - обрадовалась Муля. Она наклонилась и размяла в руках белый комок. - Встряхни ведра, пусть плотнее ляжет.
Известь была тяжеленной. Когда я поднял ведра, дужки врезались мне в ладони.
- Вот, - сказала Муля, - ребенок еще не родился, а уже сколько трудов потребовал. Ты вот сладкое любишь. Сын родится - сразу разлюбишь.
- Почему?
- А как же! Сладкое дитю будешь оставлять.
Потом Муля сказала:
- Давай теперь я понесу - сердце надорвешь, а тебе еще жить надо, ребенка воспитывать. Я считаю, те дураки, которые рано умирают.
Дужки ведер режут мне руки, плечи обвисают. Мне и правда хочется поставить ведра, передохнуть. И потому Мулины слова меня раздражают. Кроме того, сегодня утром Муля вспомнила свое любимое: "Нет мужчины в доме". Я бухаю:
- А ваш муж тоже дурак?
- Конечно, - говорит Муля. - Другие вместе с ним были и выжили, а он погиб. Хвастался - ничего не боюсь! - и погиб. И двоих детей бросил.
О том, как погиб Николай, Муля знает от его сослуживцев. Есть несколько человек, которые были с ним за несколько минут до его гибели, жив тот, который похоронил его. Однако в рассказах сослуживцев Николая есть что-то неясное, тяжко тревожащее Мулю. Она почему-то уверена, что Николай сгорел. Он был железнодорожником. В сорок четвертом году во время бомбежки не вышел из паровоза - хотя мог выйти: поезд стоял под разгрузкой на каком-то прифронтовом полустанке. Все остальные разбежались и уцелели, а он погиб.
- Понимаешь, Витя, они все путают. Тут у нас на улице женщина есть, она и до сих пор ждет своего сына. Кто-то ей сказал, что его видели в плену, она его и ждет. А все знают, что сын ее погиб. Товарищ этого парня рассказывал, что ее сына насмерть забили немцы. Он бежал из лагеря, его поймали и перед всеми для острастки насмерть запороли. А она его ждет. Никто ей не говорит, и она ждет. И мне не говорят, а я догадываюсь. Там был пожар. Все они говорят, что вагоны и паровоз горели. А Николай был в паровозе. Витя, ты не знаешь, какой он здоровый был! Он никогда ничем не болел. Вот такие плечи! Борьбой занимался. Он не мог легко умереть. Они и путают. Кто говорит, ему ногу оторвало, кто говорит - руку. Будто его вынесли из огня, и тут он умер. А кто говорит, что он умер в паровозе, что его мертвым вынесли. А я знаю - он сгорел. Ему руку и ногу оторвало, он не смог выбраться и живым сгорел. Он был такой здоровый, что не мог сразу умереть. Он был еще в сознании…
- Муля, зачем вы себя так изводите?
- А, Витя! Мне с детских лет судьба улыбается - зубы скалит. А с Николаем, думаешь, мне легко было? Любили мы друг друга, пусть баба Маня скажет, это правда, а ссорились часто. Он же какой был? Все для товарищей. Как будто и нет семьи у него. Когда мы поженились, хлебные карточки еще были. Он придет с работы, принесет хлебные карточки на Ирку, на меня, а его хлебной карточки нет. Я пересчитаю: "Где хлебная карточка?" - "Да, говорит, товарищ один на работе потерял все свои хлебные карточки, я ему одну свою и отдал". - "Да у тебя ж семья, ребенок!" Молчит. Баринов того товарища фамилия. Я и сейчас помню. Улицы через две живет. Когда Коля погиб, ни разу не поинтересовался, как мы живем, надо ли помочь. Ой, а как мы тогда бедовали! Страшно и смешно сказать. Лестница в подвал обрушилась, мы не можем в подвал спуститься. Забор валится… Да что! Я ж при Николае не работала, он не хотел. И деньги у него все были, я и не знала, сколько он получает, стеснялась спросить. Это я теперь ничего не стесняюсь, а тогда стеснялась. Отец мой спрашивал: "Сколько твой муж получает?" А я не знала. Неудобно мне. "Какая ж ты жена?!" А отец у меня был такой же, как мать. Видишь же ее. Я их не любила. Они меня от школы оторвали, чтобы я им помогала дом строить. Учиться я хотела, способности у меня были, я все сразу запоминала, а у меня ни книжек, ни тетрадей никогда не было - не покупали. "Спроси, - говорит отец, - узнай, может, он деньги от тебя утаивает". А я не спрашивала. До одного случая. Ирка у меня тогда уже в живота шевелилась, а я все еще в баскет бегала. Я хорошо играла, по корзине мяч точно бросала. Когда игра идет, девчонки кричат: "Аньке, Аньке!" - чтобы мне мяч дали. И Николай такой же. Придет с работы - и на стадион. Были мы с ним один раз на стадионе, а я уж не помню зачем, сбегала домой. Прибежала, а на стуле его брюки висят. А у нас с ним перед этим разговор такой был. Деньги хозяйственные, которые он мне дал, у меня все вышли, а до получки еще три дня. Я ему об этом сказала. Он говорит: "Хозяйствовать лучше надо, лучше соображать". Я ему привожу: "Вот то-то я купила и то-то, ничего лишнего не покупала. Купила материи дитю на приданое. А как эти три дня без денег прожить?" Он пожимает плечами: "Займи у матери".
А мне у матери занимать - в кабалу лезть. Но я ему ничего не сказала, стыдно мне стало, думаю, и правда, надо лучше хозяйствовать, ему небось деньги не даром достаются. А тут прибежала я домой, а его брюки передо мной висят и бумажник из кармана выглядывает. Страшно мне стало - сейчас даже смешно об этом вспоминать, а тогда страшно было. Заглянула в бумажник, а там четыре тридцатки да еще по мелочи. "Ах ты ж, думаю, гад!" Так мне тяжело стало. "У матери, говорит, займи", а сам деньги прячет. И все я вспомнила. И как он поздно домой приходит, и как вином от него пахнет. До-обренький такой придет: "Кошечка, кошечка…" Я его пинаю, а он улыбается, завалится на кровать и спит до утра. Только носом свистит, как паровоз, "Ах ты, думаю, гад!" Взяла я этот бумажник: "Я страдаю - так и ты пострадай!" - и спрятала его под буфет. Вернулась на стадион, бегаю, а сама на него посматриваю. Потом мы пришли домой, он переодеваться. "Ты, говорю, куда?" - "Да пойду пройдусь". Так буркает: "Пойду пройдусь", - чтобы я не привязалась. "Иди, иди". Он хвать за брюки, за карман и аж посерел. Лапает, лапает штанину, пиджак, полез под кровать.
"Ты чего?" - "Да надо". Сорвался и побежал на стадион. Бегал, бегал. Прибегает бледный: "Ты бумажник не видела?" - "Какой бумажник?" - "Мой". - "А что там?" - "Документы".
Ну, стала я с ним искать, жалко мне уже, дуре, его, а сама все еще думаю: "Помучься, помучься еще немного". А потом не выдержала. Он ушел в другую комнату, а я бумажник достала, кричу: "Вот он. Под подстилку подлез, а мы его ищем". Он прибежал, схватил бумажник, а сам, вижу, уже догадывается: "Ты в бумажник смотрела?" - "Нет". Он облегченно вздохнул, сунул бумажник в карман и ушел. Я сказала "нет" - думала, он сам мне во всем повинится. А он ушел гулять. Пришел, я ему и сказала: "Завтра обед готовь себе сам. Я устраиваюсь на работу". - "В чем дело?" - "Сам знаешь в чем. Если нет друг к другу доверия, если ты деньги от меня прячешь - никакие мы не муж и не жена. И как у тебя язык повернулся сказать, чтобы я у матери занимала, когда у тебя денег полный бумажник! Ложись-ка, говорю, на пол, а ко мне больше не лезь".
А у него манера была - как поссоримся, так он сразу одеяло бросит на пол, на одеяло подушку и лежит рядом с кроватью. Сама я ему бросила на пол одеяло, подушку и легла на кровать. Он сопел-сопел, а потом, смотрю, лезет ко мне: "Не хочу, чтоб ты шла на работу. Я тебе всегда буду расчетную книжку показывать". И правда, показывал и деньги утаивал только по мелочи. На папиросы или на кружку пива.
А из дому его все равно тянуло. На свободу! Ирка еще грудная была. Прибежит с работы: "Кошечка, там ребята складчину устраивают. Пойдем?" - "На кого ж я дитя брошу?" - "Мать посмотрит". - "Ты ж знаешь, я ни на кого Ирку не брошу". - "Ну, тогда я сам пойду". И убежит. Или зовет: "Пойдем в кино", - я отказываюсь. Боялась я ребенка оставлять. А он хоть бы что. Я не иду - он сам пойдет. И до того привык сам всюду ходить, что я ему уже вроде не нужна. Рядом со мной по улице не идет - вперед бежит, а я за ним поспеваю. Или в трамвай всегда первый лезет. Залезет и идет себе вперед, не оглядывается. Выберет место, а потом смотрит, где я. Выговаривала я ему, выговаривала, а один раз повернулась и пошла в другую сторону. Он в трамвай залез - в кино мы собирались, - а я повернулась и пошла в другую сторону. Пришла к подруге, позвала ее, взяли мы билеты на последний сеанс. Вернулась я домой около часу ночи. Он ко мне: "Ты где была?" А я ему отвечаю: "Я тебе скажу, как ты мне говоришь: "Где была, там меня уже нет"".
Оказывается, он залез в трамвай, оглянулся - меня нет. Он на следующей остановке вылез, побежал назад, опять сел в трамвай, приехал в кинотеатр, думал, я к началу сеанса подъеду, ждал у входа, не дождался и вернулся домой. Бегал, бегал. В милицию звонил, в больницу. Потом ему кто-то сказал: "Видел, как твоя жена с Клавкой по улице шли". Он и психанул. Я вошла, а он на меня: "Ты где была?!" А я ему отвечаю: "Где была, там меня теперь нет". Он бросил на пол одеяло и подушку, не хочет со мной разговаривать. Не разговариваешь - и не надо. Сама я - виновата не виновата - первая с ним, Витя, никогда не заговаривала. А он не выдерживал. Посопит-посопит внизу и лезет ко мне: "Ну хватит, ну довольно".