И еще раз я его проучила. Позвал он меня в кино, я вышла бабе Мане Ирку отвести, вернулась, а его и след простыл. А на улице ребята стоят, курят. Я к ним: "Не видели Николая?" - "Видели. Стоял тут, потом к нему товарищ подошел, они и ушли". Я ждала-ждала, опять к ребятам подошла. А среди них был Саша Перехов, он когда-то за мной ухаживал, жениться на мне собирался. И теперь он мне все предлагал: "Аня, когда мы с тобой поговорим?" Я подошла к ребятам, а Саша мне и предлагает: "У меня два билета в кино. Пойдешь со мной?" Я говорю: "Пойду!" Пошла с ним, храбрюсь, а у самой душа в пятках. Сели мы, свет потух, он меня за руку: "Как ты живешь, Аня? Я слышал, ты несчастлива. Николай все один да один ходит. Люди же видят, говорят". Он мне руку жмет, что-то спрашивает, в лицо заглядывает, а я сижу сама не своя, что там на экране - не вижу. Он меня спрашивает, а я думаю: "Какое мне до тебя дело! Мне бы узнать, где теперь Николай". Вернулась домой, а Николай схватил меня за кофточку. "Кончено, кричит, нечего нам с тобой делать". Схватил вещи в охапку и побежал. Я хочу крикнуть: "Николай!" - а сама молчу, понимаю - крикни, он всегда будет невнимательным, грубым, все ему тогда прощать надо. Смотрю в окно - он подбежал к калитке и ждет, чтобы я позвала его. А я не зову. Смотрю, он поворачивает назад… А один раз с работы не вернулся, всю ночь его не было. Пришел под утро пьяненький. Я ему ничего не сказала, а собралась и ушла на всю ночь к подруге…
- Муля, вы мне об этом уже рассказывали.
- Ага. Пришла к подруге, переночевала у нее. Возвращаюсь, а он лютым зверем на меня. Я ему говорю: "Как ты, так и я. Понял? Ничего я тебе не спущу". И еще мы с ним ссорились, когда умирали его брат и сестра. Я детей увезла за город, к матери, чтобы не заразились, а он раз приезжает и говорит: "Собери детей, Петя умирает, хочет попрощаться. Поедем домой". Я вышла во двор, будто за Иркой, а сама перевела ее через улицу к соседям, прошу их: "Не выпускайте никуда". Испугалась я - там же весь дом заразный. Вернулась к нему, он спрашивает: "Где дети?" Я говорю: "Детей не дам. Там же зараза. Сама поеду, горшки за твоим братом и сестрой выносить буду, а детей не дам". - "Тогда мы больше не муж и жена". - "Твое дело, говорю, а за детей отвечаю я". Так я ему детей и не дала. Он уехал - не попрощался. А потом все равно вернулся. И все у нас вроде начало налаживаться: дети подросли, я выздоровела после туберкулеза, Николай поспокойнее стал, в семье бывал больше, ругались мы с ним реже, а тут война.
…Мы уже принесли известь. Муля, рассказывая, бегала по дому, и тут вмешалась Ирка:
- Не ври, Муля, что редко с отцом ругалась. Я ж помню - пойдем в город, а ты отца всю дорогу пилишь. По-моему, все воскресенья для отца в пытку превращались. Любил он тебя сильно, прощал тебе все, а ты его пилила и пилила. И все из-за денег.
Муля яростно глянула на Ирку:
- Пилила! Конечно. Пойдем в город. Ирка скажет: "Папа, купи с неба звезду". Он сразу в карман полезет.
- Да брось ты, Муля! И за то, что много на папиросах прокуривает, и чуть ли не из-за спичек пилила.
- Да что ты помнишь! Что ты можешь помнить! Пилила! Пешком под стол ходила! А помнишь, как отец тебя стыдил, что ты никому в доме не помогаешь? "Здоровая девчонка, а мясорубку покрутить не можешь". Ты и сейчас такая.
Ирка высокомерно улыбается. Я знаю, что Муля не выносит этой Иркиной молчаливой снисходительности: "Как ты, Муля, ни кричи - отец любил меня больше всех". Муля и сама часто говорит, что Николай Ирку любил больше, чем Женьку, и даже объясняет: Ирка рано начала читать, много помнила наизусть, хорошо училась. Дед Василь Васильевич, отец Николая, говорил о ней: "Гениальный ребенок". Женьку он не любил. А Ирку любил и мог на целый день разбраниться с Мулей, если она тронет Ирку: "Вам не детей, а чертей воспитывать… Достался умный ребенок глупым родителям".
Все это Муля рассказывает не только потому, что так было на самом деле - она не боится рассказывать и такое, что может быть использовано против нее. Она ничего не боится. "Вы считаете, что Ирка лучше Женьки, что я Женьку больше люблю? И прекрасно. Я вам расскажу, что об этом думали и другие", - так и светится в ее черных глазах. Заканчивает Муля такие разговоры обычно одной и той же репликой:
- А выросли - что Женька скотина, что Ирка. Оба недостойны любви.
- Брось, брось, Муля! - говорит Ирка. - Так ли уж оба?
Муля не отвечает. Она чувствует себя уязвленной. Она ведь хвастается не только своим физическим бесстрашием, но и бесстрашием рассудка. Она бы призналась, что действительно Женьку гораздо больше любит. Но ведь ничем нельзя объяснить то, что она Женьку больше любит.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Я делаю всю черную работу: ломаю перегородки, пробиваю в стене окно, рою канаву под фундамент, таскаю воду в ведрах от колонки, - а намечает, где пробить стену, кладет фундамент, поднимает новые перегородки дядя Вася, наш сосед. Дядя Вася сам недавно построился. После войны он работал шофером на Севере, копил деньги на дом. Четыре года назад вернулся, купил завалящую времянку и сразу же пришел к бабе Мане и Муле договариваться: он просил, чтобы баба Маня и Муля разрешили ему поставить одну стену будущего дома на их участке. Дяде Васе не хватало пятнадцати сантиметров земли. Почти все в своем доме дядя Вася делал сам - клал фундамент, настилал полы, поднимал кровлю. Специалистов нанимал только на самую тонкую работу. Построился и заболел. Врачи нашли у него язву желудка. Глаза у дяди Васи утомленные, с желтизной. Он еще не привык к своей болезни, еще очень охотно слушает, что ему о ней говорят, и сам охотно о ней рассказывает.
Муле дядя Вася давно нравится. Она возмущается его женой: "Недотепа, не может за таким мужиком ухаживать!" О дяде Васе Муля говорит с восхищением. И какой у него в руках талант, и какой он сильный и спокойный. Один раз к нему пристал пьяный вздорный мужик: "Давай бороться, давай бороться!" Дяде Васе надоело его слушать. Он взял настырного мужика за шиворот и за штаны и перебросил через забор. Мне дядя Вася тоже правится, хотя сейчас он меня подавляет своими знаниями и умением. Один раз дядя Вася попросил меня показать, что я пишу. Я дал ему журнал, в котором был напечатан мой рассказ. Дядя Вася вышел во двор, сел на приступки, и вдруг я услышал странное гудение - он читал вслух. Читал так, как требуют в начальной школе, "с выражением". Минут пять, сгорая от стыда, я слушал его серьезное чтение. Потом дядю Васю куда-то позвали, он снял очки, закрыл журнал и ушел. О рассказе он больше не вспоминал.
Дядя Вася говорит о своей болезни:
- Работаю, качаюсь - ничего не чувствую. Даже, думаю, выздоровел. А ночью прилягу - и схвачусь. Я ночью как сторож. Я вам взялся помогать, чтобы не сидеть без работы. Честное слово. Если б ночью можно было работать, я бы работал.
- Вася, - говорит Муля, - вот не поверила бы, что ты можешь заболеть. Такой мужик!
- Я к врачу пришел в первый раз, - говорит дядя Вася, - а он меня спрашивает: "Ты чего пришел? Хочешь на бюллетене погулять? Так и скажи. А то - больной!" Я ему говорю: "Ты соображаешь? У меня времени для отдыха вот так! Работа у меня сменная".
Дядя Вася протягивает Муле курортную карту с диагнозом. Потом передает ее мне и Ирке. Когда мы вежливо возвращаем ему путевку, он медленно складывает ее, прячет в бумажник:
- На работе говорят: "Повезло, на курорт поедешь". Лучше бы не повезло. - Потом он поясняет: - Это у меня пошло на нервной почве. После того, как девчонка под машину забежала.
Несколько месяцев назад дядя Вася впервые в жизни в околосветофорной толчее сбил крылом тринадцатилетнюю девчонку. Он был не виноват - это после недельного разбирательства установила автоинспекция, - но дядя Вася неделю не брался за руль, как-то крадучись пробирался по улице, словно боялся, что сейчас на него укажут пальцем - "убийца". Он перестал выходить на улицу к доминошникам и вообще стушевался. Он не чувствовал себя виноватым, но несчастье его придавило. Он никогда не говорил об этой девчонке (я так и не узнал, сильно ли он ее покалечил), однако желтые подпадины в его глазах появились с того времени. А вообще-то это было удивительно, потому что дядя Вася был уравновешенным, спокойным, много видевшим человеком. Он казался медлительным и в чувствах, и в мыслях, не сразу отвечал на самый простой вопрос:
- Дядя Вася, на работу?
Обязательно остановится, даже если очень спешит:
- На работу.
И тебе станет неудобно, потому что спросил ты мимоходом, не требуя ответа. Так просто вместо "здравствуй" бросил: "На работу?" А сосед остановился, серьезно смотрит на тебя, ждет новых вопросов, а говорить-то вам не о чем. Дома у него четверо детей, а крику никогда не слышно, хотя четыре года они жили скудно, все гнали на строительство. И с женой дядя Вася не ругается, хотя всей улице известно, что они не пара. Бабы жестоко издеваются над ней, удивляются, как дядя Вася до сих пор о ее кости не разбился.
- Поди ж ты, - говорит Муля, - такой мужик, износу тебе, казалось, не будет, а заболел. А жинка твоя - куда уж худее быть, а скрипит себе, и ничего.
- У нее грудь больная, - говорит дядя Вася после некоторого раздумья. - Мы с Севера вернулись, потому что ей там нельзя было оставаться. И дети стали болеть.
- Я ж и говорю: худая. А ты против своей болезни не пробовал алоэ с медом? Рашпиль с такими мясистыми листьями? У нас на фабрике одна тетка совсем уж кровью на двор ходила. В рот ничего не брала. На курортах была - ничего не помогает. Врачи от нее отказались. В общем, хоть гроб заказывай. А потом один человек ей рецепт дал. Алоэ с медом и водкой. Хочешь, я достану тебе рецепт? И рашпиль у меня трехлетний есть. Скажи, чтобы жена ко мне пришла. Я ей дам, пусть сварит.
Дядя Вася смотрит своими усталыми с желтизной глазами и машет безнадежно рукой:
- Сварит!
И Муля, воинственно забрызганная мелом и известкой, с воинственно выбившимися из-под косынки седыми волосами вдруг срывается:
- Ты извини, Вася, что я не в свое дело лезу, но я зайду к вам, аж с души воротит. Ну можно в комнате прибрать, побелить, почистить, чтобы приятно было войти? Я ничего не хочу сказать - твоя жена умная, начитанная, поговорить с ней интересно, но надо же и руки приложить! И подгорелым у вас всегда тянет. Что она, за кастрюлей уследить не может? Можно больному человеку давать подгорелое?
Страдальческой желтизны в глазах у дяди Васи сразу прибавляется. Он долго молчит, а потом отчаивается:
- А как никакого нет? - говорит он после долгого молчания. - Ни пригорелого, ни другого?
Ирка давно пытается остановить Мулю.
- Муля! - говорит она.
Мне тоже не по себе, но, странно, я замечаю, что дяде Васе этот разговор приятен. Ему приятно, что Муля так близко к сердцу принимает его болезнь, что она так ценит его, он не возмущен тем, что она осуждает его жену. Дядя Вася подробно рассказывает Муле, как плохо готовит его жена. Принес он недавно с базара мяса хорошего, птицу - сам ходил, не стал ее дожидаться, готовь только. Так она приготовила - в рот нельзя взять.
- Врач говорит: "Не пей!" А я пошел, взял двести грамм и колбасы - вот и вся диета.
- А ей ты сказать не можешь! - возмущается Муля.
Дядя Вася надолго замолкает и вдруг решается:
- Дети взрослые, в люди я их вывел, а если так будет продолжаться… - И дядя Вася умолкает.
Потом они опять долго говорят с Мулей о дяди Васиной язве, о способах ее лечения. Недавно дядя Вася вез в такси - он таксист, хотя по внешности кажется шофером тяжелого грузовика, - врача-хирурга.
"Я, говорит, - хирург, и моя жена - хирург. Мы оба хорошие хирурги. Так что, говорит, вы послушайте моего совета. Никакому врачу не давайте делать операцию, пока вашей язве не будет трех лет".
- Это что же, правило такое, ждать трех лет? - спрашивает Муля.
- А кто его знает. Наверно, правило… "А если, говорит, вам совсем плохо будет, вы позвоните мне. Консультацию или совет мы вам всегда дадим. Вы, говорит, не подумайте. Денег мы с вас не возьмем".
Дядя Вася боится операции, которую ему недавно рекомендовали сделать, и поэтому совет подождать три года ему явно по душе.
Работает дядя Вася так же медленно, как и говорит. Руки у него действительно очень сильные. Такими руками можно перебросить через забор пьяного соседа. А сердце слабоватое. Я это заметил, когда дядя Вася помогал нам сгружать камень-песчаник. Мы торопились - шофер подгонял нас, и дядя Вася быстро запыхался. Сейчас он работает, приноравливаясь к своей одышке. Медленно прилаживает доску, неторопливо делает разметку, закуривает - табачный дым вдыхает с прихрипом, после каждой затяжки к лицу его приливает желтоватый никотиновый оттенок, - и точно по разметке отпиливает кусок. В нашей старой хате дядя Вася все знает, как в своей. По недоступным моему пониманию признакам он угадывает под полом и на потолке гнилые балки, знает, где их можно заменить, а где нельзя. Показывает Муле, где потолок угрожает рухнуть, и предлагает способ укрепить его. Муля платит дядя Васе только за то, чтобы он уложил нам фундамент пристройки и поставил новые перегородки. Но дядя Вася многое делает сам. И делает это даже не из соседской доброжелательности, а по более сложным причинам. Из-за привычки все делать основательно, из-за того, что ему приятно показать Муле свои знания, свою строительную эрудицию, по мужицкой рабочей добросовестности, потому, что между ним и домом, который мы перестраиваем, возникают какие-то живые связи. Нечто такое, будто дом этот - живое существо, перед которым дядя Вася чем-то обязан. Во всяком случае дядя Вася по собственному желанию лезет на чердак, укрепляет старую кровлю. Когда у нас не хватает доски, плинтуса, он молча идет домой и приносит свою доску:
- Потом рассчитаемся.
Они часами говорят с Мулей об этом доме, о его стенах, о том, что давно уже надо менять позеленевшую от лишайника старую интернитовую крышу. И когда они говорят о доме, о людях, строивших его, оба оживляются, у Мули начинают восторженно светиться ее черные, непримиримые глаза.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дядя Вася в срок закончил свою работу. Каменщики, нанятые Мулей, за три дня возвели стены пристройки, наступила пора класть печку. С этой печкой мы хлебнули горя прошлой зимой. Несколько раз Муля ее прочищала, лазила на чердак, выбивала кирпичи над заслонкой и под заслонкой, вычищала из дымохода по ведру сажи, а печка все равно кисло и удушливо дымила. За зиму я так наглотался ее дыму, что, как только печку разобрали, сложили в комнате прокопченные кирпичи, старый короб, чугунную плиту и вьюшки, - я, едва вошел в дом, тотчас узнал их по удушливо-кислому запаху. Печника Муля искала с пристрастием. Нашла здоровенного, небритого дядьку. Утром, когда он начал работать, выставила на стол водку.
- Печника сразу надо расположить, - сказала она мне, - а то построит такое - рад не будешь. Сделает вроде бы все правильно, а уйдет - печка без него не горит.
Когда я вечером пришел с работы, печка уже стояла. Муля, перепачканная глиной и известкой, хлопотала возле нее.
- Ага, Витя, - сказала она мне, не обращая внимания на иронические подмигивания Ирки, - а я с печником целовалась. - Глаза у Мули возбужденно блестели. - Скажи ты, на улице тишина, ни ветерка, а он поджег бумагу, положил ее на короб, а ее аж ветром потянуло, загудела вся. "Тащи, говорит, тетка, дрова и уголь; как доменная печь гореть будет". А я его чмок в щеку! Он только глазами вот так. - И Муля захохотала, показывая, как изумленно таращился небритый печник, когда она его поцеловала в щеку.
Потом Муля привела штукатура. Какого-то набычившегося, остолбенелого паренька лет шестнадцати-семнадцати. Он долго стоял посреди комнаты и молчал. Предполагалось, что он осматривает стены, прикидывает, сколько материалу для них потребуется. Но скоро я заметил, что он просто смотрит в одну точку и чего-то ждет. Причем даже не делает вида, что осматривает стены, - смотрит куда-то вниз.
- Сколько тебе алебастру потребуется? - спросила Муля. - Два мешка хватит?
Паренек никак не отреагировал. Даже не показал, что услышал.
- У Филоновых ты сколько истратил?
Филоновы - это наши соседи, живущие домов через пять по улице, у которых паренек штукатурил стены. Паренек немного оживился:
- Да у них много всего было.
С тех пор как он вошел, он не сменил позы, и выражение сбыченности не сошло с его лица. Как будто бы его обижали еще до того, как он вошел сюда.
- А ты давно штукатуром работаешь? - спросила Муля.
Паренек еще упорнее уставился в какую-то точку на полу.
- Тебя как зовут?
- Толя.
- А отец и мать у тебя есть?
Толя не ответил.
- А чего ты все время молчишь? Ты деревенский?
Толя странно качнул головой или просто сглотнул, но не ответил.
- А сколько ты возьмешь за две комнаты с нас?
Толя назвал цену, не сводя глаз со своей точки на полу.
- А материал твой?
- Ваш.
Это была очень высокая цена, и я думал, что Муля тотчас прекратит всякий торг. Но Муля сказала:
- А сколько дней ты будешь работать?
- Три дня.
- За три дня ты один не управишься. Вон у дяди Васи, соседа нашего, двое старых штукатуров штукатурили да еще двое им приходили помогать. Только-только за три дня справились. Так они ж опытнее. А ты, наверно, недавно строительное училище окончил. У тебя сколько классов образование?
Паренек опять качнулся и сглотнул. И вдруг ответил. Вдруг - потому что мы уже привыкли к его непонятному молчанию.
- Четыре класса.
- А сколько тебе лет?
Толя опять не ответил. Муля пыталась с ним поторговаться, но он смотрел в свою точку на полу и молчал. Муля назвала свою цену и спросила:
- Договорились?
Толя отрицательно покачал головой.
- Зачем тебе столько денег?
- Костюм хочу купить.
- Но у нас нет столько денег.
Толя не ответил.
Разговор этот меня уже раздражал. У нас действительно не было столько денег, не было столько материалу, чтобы доверить этому мальчишке, не было столько времени, чтобы дожидаться, пока он сделает свою работу. У нас все было на пределе - и деньги, и нервы, и время, а тут этот набычившийся, остолбенелый чудак, который даже на вопросы не отвечает то ли от крайней глупости, то ли от крайней деревенской застенчивости и нерасторопности. Но глупость ли это, нерасторопность ли - нам все равно. Работать он не сможет. И вдруг Муля сказала:
- Ладно. А когда ты придешь работать?
- Могу завтра после смены.
- Приходи.
Я хотел вмешаться, но отошел в сторону. Муля тут главная. Я ждал, когда наконец этот парень сдвинется со своего места и уйдет. Но он стоял такой же остолбенелый и чего-то ждал.
- Может, поешь? - спросила Муля. - Особенного у нас ничего нет, но суп и помидоры есть.
Она посадила Толю за стол. Он снял шапку, положил ее на колено, молча ждал, пока она нальет, молча ел. Потом Муля пошла его провожать к трамвайной остановке. Вернулась она минут через пятнадцать.
- Удалось вам разговорить его? - спросил я.
- Ага. Детдомовский он. Ни отца, ни матери.
- Жаль, конечно, - сказал я. - Да штукатур он, видно, плохой. Зачем он нам?
- Пусть работает, - сказала Муля.
- Пусть работает, - согласилась Ирка.
- Живет в строительном общежитии, - сказала Муля. - Говорит, хорошее общежитие. Только ребят-обидчиков много.