- Лялька, затягивай песню, - сказал Макс, подмигнув Истягину: мол, гляди, что за девка - чудо!
Обычно пела она складно, но сейчас, желая понравиться Истягину, взяла высоко и диковато старинную песню "На море лебедушка". Лицо жарко зарумянилось, глаза пропаще глядели на Клаву. Та наступала под столом на ее ногу, уж так условились: если Ляля начнет загибать в чем-либо, Клава наступит на ногу.
- Да ну ее, старинку! Давай поновее, - сказала Клава.
Но Истягин махнул рукой:
- Нет уж, допой-доиграй старинную.
Он, расстегнув ворот рубахи, подкрепил метавшийся голос Ляли простонародным баритоном. И всем стало легко и просто, когда вдвоем допели песню.
"Молодая, добрая и не знает ничего дурного. А я? Тут обман какой-то допускаю. Надо отойти, пока не поздно", - думал Истягин. И не пилось ему, и не елось.
- Ну, как думаешь жить, Антон Коныч? - бойко заговорил Булыгин.
- Дом рядом с твоим поставлю.
- Да что одному-то маяться? Женись. Вдвоем легче дом ставить, забор городить.
- Нет. Молодой я не дам ворочать бревна, - спокойно, определенно сказал Истягин. - У нее своих женских дел хватит. А там дети пойдут…
- Простой ты парень, Антон Коныч, а все понимаешь.
- Да уж куда проще! - похвально воскликнула Клава. - Последнюю рубаху отдаст. Вот, бросил комнату… Переходи в нее, Антон.
- Нет, - сказал он, - туда мне путь заказан.
- Не беда, что Антон пишет, придумывает, в старинке копается. Ты, Лялька, не бойся этого, - сказал Булыгин.
- Одному-то какая блажь не полезет в голову, - сказала Клава. - Ну что? По рукам, что ли?
Истягин и Ляля молчали.
В сумерках Булыгины собрались кинуть сети.
- А вы отдыхайте, - сказала Клава, - как дома… Вернемся утром.
- Лялька, ты бы пожалела Антона Коныча, - сказал Макс. - Ну, не стесняйся, не бойся, он смирный.
Когда заглохли шаги хозяев, Ляля развела руками:
- Ну что ты с ними будешь делать? Врать не умею, а они по глазам узнают - не пожалела.
Истягину глаза ее показались особенными при заревом свете: долгожителям не даются такие глаза. У друга перед атакой вот такое же было в глазах. Снежное поле зачернело бушлатами павших моряков. Пал среди них и друг.
- Ляля, я дурак, с умными мне не по себе как-то. Будто холодный ветер под рубахой гуляет. А ты не очень умная, а? Или прикидываешься простой-то? - спросил Антон с нажимом.
- Какая же я умная, если сразу вся доверилась?
- Так уж и вся?! Не моргай, гляди мне в глаза.
- Все бы сделала, чтоб не маялись вы. Я привязчивая, но не надоедливая.
- Встань, погляжу, какая ты.
- Воля ваша, - она выпрямилась, подняла перевязанную голубой лентой голову.
- Тихонько повернись кругом.
- Воля ваша, не трудно, - поворачивалась девка, серьезная, неулыбчивая. - А вы высокий, я по плечо вам.
- А вот примеримся. - Он встал рядом с ней, кося глаза на разгоревшееся лицо ее. - А верно, по плечо. Обнять можно?
- Воля ваша.
- А где же твоя воля? Против твоей воли я не хочу.
- А что это - против? Урод, что ли? Вон какой молодец, исхудобился только.
XXXII
Серафима одарила ее отрезом на платье, и Ляля порассказала о своем житье-бытье. Работает, как и прежде, на заводе, заработок хороший, надбавка за вредность.
Антон доучивается в институте, прирабатывает - караулит дачи и лодки. Помогает археологу раскапывать какие-то курганы. Рыбачит, с товарищами судачит. Кто бывает? Разные навещают. С нею мало говорит - и так все понятно. Велит ночью спать. "А я часок посижу". Утром встану, а он опять за писаниной. Или рыбачит.
- Писанину читал тебе?
- Зачем? У меня свои дела, у него свое: ни шатко, ни валко, ни на сторону.
- Не все же время молчанка у вас? Ну как он? Что думает?
- Да кто ж знает? То молчит, как язык проглотил. Думаешь - тут ли? А то разболтается, как на исповеди или спьяну. Даже боязно слушать. По-моему, он наговаривает на себя.
- А мужик он… как? Жалеет? - Серафима глядела в синие круги под глазами Ляли. - Ну?
- Да что это у тебя память отшибло?
- Резвая щучка. Сдала я тебе Истягина на хранение, а ты насовсем взяла. Тихая ты, паршивка! - Серафима наотмашку ударила ее по лицу.
- Не стыдно? Я же беременная.
- Прости, Лялька. Сорвалось. Уж очень у тебя самодовольное лицо. Гляди, надоешь Истягину!
- Не нужен он тебе, так зачем все о нем?
- Ох, не дай бог бросить дурака. Совесть заела.
Серафима сняла со своего пальца кольцо с камнем, надела на палец Ляли.
- Не знаю, почему он не возьмет записки свои? Целый ящик. Или ты возьмешь?
- Нет! Нет! Он не знает, что видимся с тобой.
- Намекни, пусть сам зайдет за ящиком.
По лицу Ляли пошли пятна, повлажнели глаза.
- Да что за обреченный вид у тебя? - гневно воскликнула Серафима. - Ну, говори!
- Ох, Серафима Максимовна, тиранишь нас и себя. Ну зачем он тебе? Ведь он дурачок, сама же ты говорила.
- Приглядывай за своим дурачком. Не форси своим тупым шагом. И почему ходишь некрасиво: носки вовнутрь, пятки врозь. Зад отстает… Гляди, как надо ходить.
Серафима прошла, как майским ветром обдала.
- Не буду расписываться с Истягиным, - сказала Ляля. - Все равно ты сманишь его.
Серафима получила записку от Степана Светаева - мол, надо замять одно дельце со стрельбой: "Хочешь спасти лопоухого Антошку, приходи на беседу. Я хоть и ранен, но из строя не выбыл". И Филонова навестила бывшего жениха своего, выпила с ним не один стакан крепкого чаю. О подраненной ноге сказал - случайно, чистил пистолет. Он пугающе предсказывал: Антошка живьем сгорит или в воде захлебнется.
С этой поры повелось: Истягин засыпа́лся, она спасала его. И чем глубже проваливался, тем с большим нравственным удовлетворением вытаскивала, но так, что он даже не догадывался об этом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Врачи, как известно, всегда, во всех случаях несчастий делают все для спасения человека или хотя бы облегчения его страданий. И на этот раз врачи делали все, чтобы Ляля Цветкова (она так и не оформила свой брак с Антоном) доносила двойню хотя бы до семи месяцев. Это были третьи роды Ляли за десятилетнюю семейную жизнь с Истягиным. У них уже росли дочь Маша девяти лет и четырехлетний сын Миша. Донашивала их Ляля положенный срок легко. На этот раз что-то разладилось в ней. И она исполняла предписания - лежала в больнице три недели не шевелясь. И добилась своего: двойню родила. Одна девочка была на два килограмма, другая совсем слабенькая, вряд ли жилица. Врачебное внимание к полновесной, а она взяла да и занемогла, зато недомерка заегозилась. Но была столь мала, что о весе ее стеснялись спрашивать. Находилась она в особой палате.
- Не одна Ляля поторопилась родить, - сказал Истягину врач. - Женщины пошли помрачительные, если вдуматься, слабо держат плод. Чихнет - выкидыш.
После родов Ляля никак не могла войти в силу, слабела день ото дня. И ее перевели в онкологическое отделение.
Истягин остался в доме с Машей и Мишей. Подрастерялся, раскорячился между ассистентской работой в институте и домом.
Но вот рано поутру к каменным ступенькам садовой калитки выплыла из тумана плоскодонка - вроде орочской тамтыги с форсисто приподнятым носом и кормой. Лишь серединою днища касалась воды, покачиваясь на волне легко, с изяществом чайки. Истягин поймал кинутый ему конец с узлом, пришвартовал лодку. На мшистый береговой гранит спрыгнула крепкая девка - плащ вразлет. Истягин благодарно обнял крупную молоденькую племянницу. Она качнулась, румянея круглым светлым лицом. Глубоко посаженные ясные глаза глядели доверчиво и приветливо.
- Спасибо, Валя, - сказал Истягин.
Выручила сводная сестра из Голубой Горы Дуня Москалева - прислала свою дочь доглядеть за истягинскими детьми, пока Ляля томится в больнице. Давно когда-то мать Истягина, овдовев, пошла замуж за вдовца, свели детей вместе. Отчим утонул, запутавшись в сетях. Мать вывела в люди двух падчериц, с хорошим приданым выдала замуж.
Валя с ходу взяла в свои руки хозяйство, легко и радостно управлялась по дому, навещала Лялю, носила вкусную еду.
Нынче, как и вчера, Истягин после семинарских занятий в институте собрался в больничный городок навестить жену и сына Мишу, лежавшего в заразном корпусе после скарлатины.
Разномастный (белобрюхий, желтоспинный) Касьян, стоя на задних лапах, царапая дверь, мяукал хрипло-бойцовски, домогаясь, чтоб пустили его в дом.
- Господи, где тебя шайтан носил? Весь в саже, - Валя обернулась к Антону. - Дядя Антоша, глянь на Касьяна. Как он разукрасился.
- Знаешь, Валя, почему Касьян весь в саже? Вон труба фабричная, видишь? Касьяном трубу чистят.
- Ну и скажешь ты, дядя Антоша!
- Серьезно. Привязали к веревочке, пустили снизу, он и полез наверх за воробьями. Всю копоть на себя взял. Валь, а где Маша?
- Спать уложила после обеда. Плохо стала засыпать, вся тревожная.
- Мать-то в больнице… передается.
- Конечно, передается. И главное, ты, дядя, тоскливый стал. Не дай бог с Лялей что случится. Блюди себя, дядя Антоша. Подумай о детях.
- И ты блюди себя, Валя. Легковерная ты. И сам я, глядя на тебя, вот-вот задурю с горя, что ли.
- Со мной, Антон Коныч, не задуришь, - подмигнула она самоуверенно, поигрывая своей властностью.
- Ты, девочка, не очень-то со словами запросто обращайся.
Валя похлопала по плечу Истягина:
- Не учи ученую.
- Что ты меня - как быка перед запряжкой в ярмо?
- Любя. Молодая душа, и с тобой можно попросту, как с ровней.
- Бреши больше, - обрезал девку Истягин.
Валя захлопотала было принарядить дядю, достала костюм из шкафа, но Истягин насупился, и Валя поддалась его отнекиванию: хорош в этой куртке! И даже расстегнула еще одну пуговицу истягинской рубахи, обнажив мускулистую мужицкую шею.
Касьян ластился у ног Истягина. Встал на дыбки, вкогтился в голенище сапога. Касьян этот, собачка Найда и Валя провожали Истягина по саду до калитки. Собачка села у стояка, кот забрался на березку.
- Любят тебя звери, дядя Антон.
- Миша подобрал котенка. Ох и прокуда этот Касьян! Бывало, изорвет наволочки, перо по всей комнате. Ляльке хлопот… Понимаешь, глаза у Миньки как звездочки…
- Не надо так расстраиваться, дядя Антон. Все обойдется. Привезешь Лялю и детей. Я в доме прибралась. А если на родину в Голубую Гору надумал переехать, мы рады будем. И то правду сказать: зачем тебе в институте каким-то ассистентом? Седеть начал, а все на побегушках. Ты мастеровой на все руки. Лодку ли, дом ли строить - все можешь.
- Землю тоже люблю.
- Умеешь, конечно, умеешь. Они без тебя попляшут, пусть найдут такого безотказного.
Перед окном заразного корпуса яблоня старая-престарая, с запломбированным у корней стволом, усыхающая, вдруг перед смертью вспомнила молодость и запоздало зацвела. Истягин подивился, потом, опомнившись, попросил нянечку показать ему сына. Минька встал на стул, смотрел сквозь оконное стекло на отца.
- Гляди, сынок, как расцвела яблоня!
- Вот она завянет, и я умру, - сказал Минька со спокойной детской безответственностью.
Холод обдал сердце Истягина: неужели в меня пошел странной дурью?
- Нет, нет, сынарь. Ты скоро выздоровеешь. Только что это у тебя на руках?
- Кошечка поцарапала его. Инфекцию занесла, - сказала нянечка. - Что он у вас такой выдумщик? Чудной какой-то, а?
Истягин совсем затревожился:
- А что он, Мишка-то? - спросил виновато, как будто по его недосмотру сын натворил что-то.
- Вчера глядел-глядел на луну да и говорит: там Касьян мышей ловит. Кот, что ли, у вас такой?
- Кот. Очень нарядный. Минька котенком подобрал его. Миша, что сделать тебе?
- Веревочку свей. Старая рвется на санках.
- До зимы далеко, совьем и веревочку. Я сейчас к маме зайду, поклон твой передам ей.
- Поклон до сырой земли передай.
Минька слез со стула, и Истягин теперь видел только русый затылок его. В палату вошла женщина в белом халате.
Истягин сорвал несколько лепестков яблоневого цвета, спрятал в книжку, но потом перепрятал в паспорт. Книжка (том из собрания сочинений) была культурно-графоманская, и автор ее был выдающейся посредственностью, оснащенной наградами и славой. До первого сильного ветра маячил он перед глазами современников с непоколебимостью властной. В этом было что-то даже умилительное и грустное. И устойчивое.
В онкологическом корпусе Истягин посидел около Ляли недолго, стараясь не дышать на нее. Но она тихо сказала, едва разомкнув блеклые губы:
- Подумай о детях. Держись, Антон.
"Да ведь Минька меня расстроил, ну прямо убил с цветом-то яблони", - Истягин сморгнул слезы.
- Ладно, верю я. - Ляля улыбнулась слабой, доброй и бледной улыбкой.
- Но что с тобой, Ляля, наша хозяюшка?
- Слабость. Девочка покрупнее только что умерла, а я уже не в силах жалеть. Возьми меня домой. Ну, пожалуйста, а? Тяжко мне тут, Антон.
- Возьму, - сказал он.
За дверью полная, холеная чернявая женщина в белом халате жестом руки в кольцах позвала его в кабинет. Бегло взглянула на него.
- Мы делаем все, но…
- А-а? - Истягин как-то раскосо глянул в зрачки врача. - Ну и что?
- Вы солдат, терпите.
- Моряк я, да это не имеет значения. Ну и как? Кровь-то… За силу возьмется?
- Всегда надо надеяться. Ты береги ее, дядя! Она слабенькая. Вы, мужики, вольготнее живете. Освободили нас: один хомут сняли, три надели… Почему она боится чего-то или кого-то? Не уверена в своей жизни. Возможно, кто давит на ее психику? Выйдет, успокой ее. За таким сильным можно жить, как за стеной каменной. Так-то вот, моряк - с печки бряк. Трое детей-то?
- Ага, трое… с маленькой. А возможно, еще где оставил детей - всякое было в жизни. Нельзя ли выписать Лялю?
Врач сощурился. Велела сесть. Расспросила, есть ли кто из родных женщин, обещала медсестру прислать, если выпишут Лялю. Пожалуй, выпишут. Распад крови - так предполагаем.
- Кровь-то… краснокровье… кровье… бело-красное, - бормотал Истягин путано, спускаясь по лестнице, держась за перила. У подъезда поджидали его Маша и Валя.
- Папа, тут собачка, она хвостиком виляет, - говорила Маша, сияя ласковыми глазами.
Кобелек с черными ушами, белой спиной так и вился у ног Маши. Это был песик Федора Тимонина, преданного Истягину молодого друга, шофера, студента-заочника и новеллиста.
- А-а, пес… О, да он похож на кошку, - как-то тревожно удивился Истягин. - Валя, одна девочка… не выжила.
Крестьянская решимость мгновенно вызрела на лице племянницы во всей своей грубой силе.
- Так и дам я им тута хоронить дите. Сама я… Веди домой Машу. Нечего тебе младенца неживого видеть. Иди, иди!
Истягин в тот же день перевез домой Лялю с грудной дочерью, а через сутки и Миша был дома. Ляля хоть и слабая была, но отпускала Валю к родительнице домой. И было в этом ее повелении что-то тревожно-недоброе, бестолковое по видимости на первый взгляд. Однако, подумав, Истягин понял и оправдал Лялю. Девке надо уехать. Но не на ту напали. Валя, сдерживая слезы, сказала Истягину, что она не понимает, за что ее не любит Ляля.
- Уж я так люблю всех вас… а она… гонит меня. Как я брошу вас? Она совсем обессилела. Не брошу - и все!
Истягин пошел в комнату к Ляле.
- Уж не белокровье ли? Тебе-то врачи не сказали правду? - тихо проговорила она.
- Да что ты, Ляля? Ты всегда была благородно белая. Да и брови и волосы оттеняют бледность. А так нормально. Уж сколько на свежем воздухе не была…
Антон боялся увидеть в глазах жены то особенное, свойственное недолгожителям выражение, которое уловил давно, в первые минуты знакомства с Лялей. "Как глянуть, чтоб не заметила, что глянул по-особенному?"
- Ляля, не хочешь ли ушицы, а? - наконец-то взглянул и порадовался тихому свету ее глаз, огромных после родов.
- Уху? Хочу. Порыбачь, Антон.
Уходя, он снова взглянул в ее глаза, надеясь увидеть и боясь, что не увидит все тот же тихий, глубокий свет. Глаза как бы потухали, или дрема пригасила свет.
Валя стирала белье; не вынимая рук из мыльной пены, подняла голову.
- Пока не уходи, Валентина.
Лицо ее в каплях пота осветилось попеременно улыбкой, потом спокойной заботой.
- Ну и спасибо - не гоните. А ты на рыбалке не очень задумывайся. А то ведь иной раз ничего не видишь, весь где-то там… бог знает где. Иди-иди, ну чего задумался?
- Да о том и задумался, без тебя-то что бы делал, а? Пропал бы. Ты уж не бросай нас, Валентина.
Взглянув из-под руки на солнце, он сел в свою остроносую лодку. Трехсильный мотор затюкал, валко потянул к островам, к прикормленному в протоке месту. И теперь, как всякий раз отвалив от берега, Истягин помаленьку успокаивался. "Поправится Лялька, переедем на житье к Голубой Горе", - думал он. И жизни в родном поселке представлялась ему без помех, без многосложностей. Надо бы сразу же тогда скатиться с полой водой.
Родная Голубая Гора близко за хребтом, птице лету всего ничего. Хребет делил резко на два климата город и поселок: тут морось, а за Голубой Горой - солнце. Сухой воздух. Детям полезно пожить там. И Ляле, простушке-хлопотушке.