А потом, стоило Валентине Петровне отойти, он ушел с линейки и из окна спортзала махал мне с Баженовым этой кепкой. Да, вспоминается… но надо писать диктант.
Тут, осторожно скрипнув, приоткрылась дверь, и в класс вошла девочка. Русоволосая и сероглазая, в школьной форме с ослепительно свежим воротничком, вся какая-то ладная. Она стала у белой стены и улыбнулась. Класс восхищенно вздохнул. Валентина Петровна недовольно подняла брови. Дверь опять распахнулась, и к нам, легок на помине, твердо шагнул директор. Все с грохотом поднялись. Он усадил нас и со знакомой хрипотцой обратился к Валентине Петровне:
- Эта девочка будет у нас учиться.
В дверном проеме я увидел полу шинели, плечо с офицерским погоном. Девочка оглянулась на открытую дверь и кивнула, а я подумал: там ее отец, который переживает, что дочка пришла в незнакомую школу.
Директор по-хозяйски огляделся, достал из пиджака массивные, мы знали, наградные часы.
- Извините, ребята. Помешал.
Он попрощался, не дав нам подняться, и девочка осталась с нами.
Валентина Петровна, все еще не двигаясь с места, громко спросила:
- Как вас зовут?
- Мариша, - спокойно и, мне показалось, гордо ответила девочка.
- Как окончили пятый класс? - спросила Валентина Петровна.
- Отлично. - Мариша посмотрела в окно.
- Садись на вторую парту. - Учительница показала на свободное, рядом с Каргапольцевым, место, и Серега от гордости, на моих глазах, стал еще выше ростом.
- Мы пишем диктант, а вы пока осмотритесь, - сказала Валентина Петровна. - Продолжим работу. - Поглядев поверх наших голов, она перелистнула страницу.
Девочки сделали вид, что ничего не случилось, парни зашептались, а Махалов с Кухальским, наклонясь, пытались что-то узнать у новенькой, но Мариша не обернулась на разговор. Она сидела, сложив руки, как первоклассница.
За окном прозвенел маневровый электровоз. Валентина Петровна постучала любимым красным карандашом: "Надо писать диктант". Баженов, задумчиво вертя авторучку, пропустил начало предложения, и теперь мне не у кого списать, а девчонки, сидящие впереди, не подскажут.
…Я стою в коридоре, и никто до сих пор не знает, что в кармане у меня освобождение от учебы. Врач в поликлинике дал его сегодня утром, но почему-то с завтрашнего числа.
Не обращая на меня внимания, идет по коридору новенькая. Может, она и не знает, что мы одноклассники?
Опять звонок велит идти на урок. На историю или ботанику он зовет меня празднично и светло. На физику я иду с неспокойной душой, а для Баженова школьный звонок ничего не значит: Валерка успевает по всем предметам. Готовый к уроку, он идет по коридору впереди меня, а я колдую, чтоб меня не спросили.
Окна кабинета физики плотно зашторены, но я освободил их. Свет ворвался в класс, и я увидел, что новенькая посмотрела на меня с любопытством.
Маленькая, подвижная Римма Ивановна быстро раскрывает классный журнал, ее правый мизинец снизу вверх плывет по странице. Все замирает. Стараясь не смотреть в склоненное, озабоченное поиском лицо Риммы Ивановны, я шепчу: "Не меня! Не меня!"
- Челядин!
Для многих это звучит, как спасительный голос в лесу. Одноклассники начинают шептаться, рыться в сумках, перекладывать тетради. Они становятся далекими, незнакомыми мне людьми. Как одинокий, застигнутый непогодой путник, я иду между рядами.
- Не тушуйся, - шепчет Баженов и, видя мой прощальный взгляд, делает знак, что обязательно выручит, а Римма Ивановна, довольная своим выбором, ждет меня у доски.
- Челядин, знаете, что было задано на дом?
- Да, - вздыхаю я. - На прошлом уроке мы изучали массу Луны.
- Очень хорошо, - довольно произносит Римма Ивановна. - Вот и расскажи нам.
- О Луне? - перебиваю я.
- О массе Луны, - поправляет она и садится на подоконник.
- Да, - говорю я и вижу… новенькая смотрит на меня, а Каргапольцев что-то шепчет ей на ухо, и по ее переживающим глазам я вдруг догадываюсь: он говорит, что я по болезни часто пропускаю уроки, что в точных науках я не мастак, а вот по истории…
Меня бросает в жар. Я, наверное, меняюсь в лице, потому что класс странно глядит на меня.
"Но я не хочу, чтобы новенькая знала, что я болею! - мысленно кричу я. - Это унизительно - болеть! Я стесняюсь болеть! Если бы вы все знали, как тяжело, когда тебя не принимают всерьез, а девчонки глядят на меня, как на пустое место, потому что каждый год я болею больше, чем все они вместе. Ты предатель, Каргапольцев! Ты сказал ей то, что она не должна знать!"
Охваченный стыдом и отчаянием, я умолкаю на полуслове, забывая все, что и без того скудно помнил, и подавленно гляжу на учительский стол, где лежат раскрытый классный журнал, дневник, мел и указка.
- Плохо, Челядин! Вы опять не готовы! - с негодованием на лице сказала Римма Ивановна.
Я шел к своей парте и слышал, как она своим скрипучим пером ставит мне в дневник огромную единицу.
До конца урока я украдкой глядел на Маришу, видел, что Каргапольцев старается ей понравиться. Он тянул руку, вслух поправлял отвечающих. Кухальский с Махаловым тоже пытались разговорить новенькую, и на один вопрос она им ответила. В конце урока я уже не смотрел в ее сторону, а, наблюдая жизнь за окном, видел улицу Кирова, которой мне возвращаться домой. Следующий урок физкультура, но я освобожден от нее по болезни.
На лицах ребят оживление: через минуту они побегут играть в баскетбол, - это время Кухальского и Махалова. Они покажут себя - это не ускорение измерять. Нужен талант, чтобы пройти без фолов и забросить мяч.
- Челядин! - недовольно окликает меня Римма Ивановна. - Почему не записываешь задание?
- Так вы дневник не вернули, - бурчу я в ответ.
Дневник плывет от стола к столу. В глазах ребят я вижу участие, и новенькая смотрит на меня как-то странно.
Конечно, я наделал глупостей. Но о Луне я кое-что знаю. Когда луна бледна - это к дождю, когда светла - к хорошей погоде, ну а если она красновата - жди ветра. Дед рассказывал, что в новолуние надо собирать целебные травы, строить дом, а когда в небе ущербный месяц - время косить траву, рубить лес, садить морковку и редьку.
Выйти из школы, спуститься с третьего этажа на первый - минутное дело, но вдруг по моей спине пошел жар, а в затылке я почувствовал боль, будто меня ударили кулаком. Меня повело в сторону, я замер и, чтобы сосредоточиться, закрыл глаза и - словно передо мной раскинули карту с изгибами рек, пунктирами железных дорог, красными точками городов…
Потом я услышал стук каблучков, с трудом приоткрыл глаза. Мариша поднималась наверх, а за нею, мягко ступая, шел Кухальский. На лестничной площадке она оглянулась, но тут, как из-под земли вырос Баженов.
- Домой? - Он обнял меня и убежал в спортзал.
В полном одиночестве - самом тоскливом для меня состоянии - я спускался по лестнице. На втором этаже навстречу мне вышла Валентина Петровна. Она нахмурила черные брови и сказала обиженно:
- Что же, Челядин? На единицы скатился?
А я стоял, расстроенно думал, что получил единицу по физике и еще неизвестно, как я написал диктант.
- Почему ты молчишь? - Валентина Петровна глядела рассерженно.
- Мне нечего сказать.
- Иди домой, - сказала она. - И подумай. С твоим здоровьем надо лучше учиться.
- Что вы имеете в виду?
- Не маленький. Сам понимаешь.
II
Каждое утро ко мне на окно прилетают дикие голуби. Они будят меня воркованием, хлопаньем крыльев и шелестом, словно я иду по опавшим листьям. Сидя на карнизе, голуби чинно ждут, когда я угощу их хлебными крошками, но стоит задержаться, рыжий и самый крупный голубь начинает постукивать клювом в окно. В комнате рождается серебряный перезвон, что означает: "нельзя ли скорее". На самом деле голуби никуда не торопятся. Если их накормить, они надолго останутся на карнизе…
Рыжий голубь давно стучит по стеклу, а я не встаю, потому что от головной боли заснул только под утро. С кровати видно, как рыжий, возмущенный, косится через стекло. В его желтом зрачке недовольство, раздумье: оставаться или полететь на другую сторону. Я поднимаюсь, подхожу к окну. Когда я открываю форточку, голуби кокетливо, словно в испуге, машут крыльями. Хлебные крошки падают на обрамленный решеткой карниз, и птицы забывают, что я есть на свете.
За окном был пустынный двор, ветер гнал облака. Над городом парил коршун, а я вспоминал, как в детстве мечтал побыть птицей. Мне хотелось пролететь над школой, заводом, где работала мама, покружить над старицей Тобола и крикнуть с высоты сидящим на крыльце дедушке с бабушкой:
- Это я, ваш внук!
А дед, не удивляясь, сказал бы:
- Видала, Максимовна? Какая наша порода! В небе летаем!
Птицы на карнизе готовились улететь, а я лег на кровать, переживая головную боль.
В таком состоянии я обычно думаю о хорошем. Через две минуты в школе будет звон-перезвон и ребята перейдут в кабинет истории. Там их встретит Георгий Романович. Раньше, объясняя урок, он любил ходить по классу. Где мы только не прошли с ним… С гренадерами Суворова шли через Альпы, с казаками атамана Платова атаковали французов на Бородинском поле, и я помню, что на галопе пика невесома в руке.
Я думаю, что новенькой понравится Георгий Романович, и он обратит на нее внимание, спросит: "Откуда, Мариша, пожаловали?" - а когда узнает, что в нашем городе она впервые, то отвлечется от темы урока и расскажет ей, что декабрист Башмаков прожил у нас с 1838 по 1853 год и однажды во время воскресной обедни, когда дьякон славил царя и его семью, семидесятивосьмилетний декабрист громко, на всю церковь, закричал: "Знаем мы этих благочестивейших!" - и демонстративно вышел из церкви.
И еще… Георгий Романович обязательно скажет: "А где Челядин?" Но даже на его уроке я бы смотрел на Маришу. С этой девочкой мне хочется побывать везде, где я раньше бродил один, и не потому, что у меня нет друзей. Серега Каргапольцев, Валерка Баженов тоже иногда уходят со двора, и никто не знает, где они, но я догадываюсь, что Серега ходит в музей - изучать карту звездного неба, а Баженов в автобусе едет на аэродром… Сидя в траве, он смотрит, как взлетают самолеты АН-2, а потом в небе распускаются парашюты…
Во двор декабриста Нарышкина мы с Маришей придем вечером. За цветными занавесками старого дома будут теплиться лампы, и я скажу Марише: "Хорошо, что в доме живут люди". Возможно, в самую отчаянную метель ссыльный декабрист, первый хозяин дома, не беспокоя жильцов, в коричневом сюртуке проходит по комнатам или, войдя с мороза, задумчиво сидит у горячей печи, греет холодные руки и под утро скрывается светлой тенью.
Мы с Маришей увидим крутой спуск к реке, стоящий на приколе катер и дорогу, которая ведет к лесу.
Возвращаясь домой, мы обязательно постоим у самых высоких в городе серебряных тополей. Их посадил декабрист барон Розен. Каждую весну молодые, они терпеливы в любую погоду; только при великом морозе, когда даже воздух дрожит, деревья негромко кряхтят.
В дверь позвонили. Так, словно трогает гитарные струны, звонит Валерка Баженов. Он заходит в переднюю, снимает плащ, а потом виновато хлопает меня по плечу:
- Филонишь?
Я приглашаю Валерку в комнату. Он садится на диван и смотрит на меня с любопытством.
- Отучился? - говорю я.
- Истории не было. Георгий Романович заболел.
Мы молчим. Баженов подходит к книгам и, улыбаясь, смотрит на меня:
- Сегодня классная сообщила, что парни плохо написали диктант.
- А ты?
- Я четверку получил.
- Ну, а я, конечно, два балла?
Валерка кивнул. Его серые, татарского разреза глаза засветились по-озорному.
- Это из-за новенькой столько двоек. Парням не до диктанта было, на девчонку пялились!
- И ты пялился, - сказал я.
- Да, - согласился Баженов. - Вместе с тобой.
- Я-то в твою тетрадку глядел.
- А чего ты пару схватил? У меня-то четверка. - Баженов, словно боясь кого разбудить, засмеялся тихонечко.
- Правда, она красивая? - сказал я Валерке.
- Кто?
- Девчонка эта. Новенькая.
Баженов подошел к окну. В небе набирали высоту голуби. Ветер сдирал с деревьев листву.
- Лишь бы дождя не случилось.
- А что? - сказал я.
- Завтра соревнование. Шестые и седьмые классы бегут на четыреста метров, а девчонки - на двести.
- И Мариша придет?
- Наверно… Она же теперь в нашем классе.
Вечером отец с матерью сидели на кухне, обсуждали мои дела: мама говорила с врачом, и он сказал, что анализ крови показал ревматическую атаку. В понедельник мне ложиться в больницу, а я думаю, что Мариша придет на соревнование: я должен увидеть ее, хотя пропускающему занятия школьнику неудобно бывать на людях.
III
Раньше мир думал, что вокруг Земли вращаются семь планет, и каждый день недели земляне посвящали определенной планете. Воскресенье считали днем солнца, но сегодня над городом серая хмарь, и люди, которые идут мне навстречу, недовольны этим.
Ночью восточный ветер сорвал с тополей последние листья. Самый вольный, он налетает, как орда из дальних степей. Тогда на улицах круженье, а телеграфные провода гудят, как земля под копытами. Западный ветер - с озерного края. Летом с запада часто приходят грозы и, отгремев, теряются на востоке.
Непогода сегодня с севера, и ветер нанес с завода запах окалины. Многотрубный, как пароход, он работает круглые сутки, но мамы сейчас нет на заводе: у нее выходной. Она, наверное, уже проснулась. На кухонном столе я ей оставил записку: "Ушел подышать. Оделся тепло". На самом деле, на мне только лыжный костюм и кеды.
У школы толпится много людей. Покрытая асфальтом дорога размечена краской. Похожий на борца, с обкусанным судейским свистком на груди, физрук Анатолий Дмитриевич суетится среди ребят, рубит воздух ладонью. Откуда-то появилась Валентина Петровна и заспешила к нему. Я отвернулся от нее и стал среди молодых, в мой рост, акаций: они растут с той и другой стороны улицы. "Где же Мариша?" Никто не видит, не замечает меня, а мне хочется быть с ребятами, вместе с ними слушать наставления физрука.
Пахнуло дождем - это сменился ветер. С озерного края наплывают на школу тучи. Баженов глядит на них, как на затобольских "пиратов" - заречных шпанят, с которыми мы не раз дрались на Бабьих песках. Серега Каргапольцев, длинноногий, разминается особенно тщательно, а потом легонько трясет то левой, то правой ногой, разгоняя по телу кровь. И тут я вижу - не я один ожидаю Маришу. У школьных ворот на скамейке сидит Павел Махалов. Всем своим видом он говорит, что если Мариши не будет, соревнование не имеет для него никакого смысла. Кухальский, я заметил, не подходит к нему. Чтобы не терять тепло, он не снимает похожий на кольчугу свитер; вокруг него столпились ребята; и по их развеселым лицам я понял - разговор у них не имеет отношения к бегу. Но вот физрук подымает вверх руки и громко хлопает - разговорам конец! Сигналит его судейский, видавший виды, свисток. Школьники рассыпаются нестройно и многолико. Физрук хлопочет на белой линии, выкликает фамилии. Тучи проседают все ниже. Из окон домов родители смотрят на своих сосредоточенных на старте ребят. Физрук подымает руку с красным флажком, и тут я вижу, как на соревнование спешит Мариша: она в осеннем плаще и коричневых туфельках. Мариша перебегает трассу, замирает среди болельщиков, потом встает на цыпочки, словно она потеряла или провожает кого. Наши глаза встретились; и она посмотрела так, словно знает про меня то, чего я о себе совсем не знаю и не догадываюсь. Сердце перестало сбиваться; я почувствовал легкость, будто она сняла с моей головы тяжелый обруч; и, сделав два шага навстречу Марише, я встал среди готовых к забегу ребят. Физрук крикнул:
- На старт! Внимание!
Я стянул через голову лыжную куртку, остался в спортивной майке, а куртку бросил на куст акации, за которым только что прятался.
- Марш! - Физрук бросил к земле флажок, и я помчался, а все кругом забылось и потеряло реальность. Словно я и не жил совсем, и мне отпущены первые в жизни четыреста метров, и я не знаю, сколько надо бежать, чтобы преодолеть расстояние. Я бежал, видя незнакомые спины, колени собственных необыкновенно легких ног, кто-то дышал с загнанным хрипом… А может, это мое дыхание? Потом я увидел, что впереди только два знакомых мне человека, но кто? Бежать - было одно, что я мог сейчас. На повороте ребята оглянулись, и по тому, как у них резко заработали локти, а головы стали подниматься над землей все выше, я понял, что не я лечу по воздуху, а они. И словно кто заголосил в лесу… и подбросили веток в костер, а опалило меня. И сразу я услышал топот ног за спиной, но не меня догоняли, а я гнался за кем-то призрачным впереди. Крики девочек и ребят доносились, как из ночной темноты, где бьются грозовые зарницы.