Финишная ленточка тронула меня, как принимают забытого, когда-то знакомого человека, а потом казалось, что весь воздух заглотили гигантские трубы работающего завода. Дышать было нечем, руки и ноги дрожали, сквозь потную пелену я видел грозное, с широко расставленными глазами лицо Валентины Петровны. Я сидел на скамейке у школьных ворот, а она стояла надо мной и кричала:
- Ты что? Ты в своем уме? Спортсмен объявился!
Мимо нас, уже в куртке и шапочке, прошел Махалов и, глядя мне в глаза, сказал:
- Знаешь, сегодня мне бежать не очень хотелось.
Домой мы возвращались втроем: Баженов, Каргапольцев и я. Валерка в забеге стал третьим. Второе место занял Махалов. Мы шли по улице Кирова, и я говорил ребятам, что по календарю сегодня день Солнца.
IV
Железнодорожная больница на окраине города, а за нею Рябковский лес.
Я иду по лестнице за медицинской сестрой, и это совсем не то, что было пять лет назад, когда по старой больнице меня вели на койку от палаты к палате: в первой спали в кроватках годовалые дети, в другой были мои ровесницы, и девочки в ночных рубашках стеснительно-осуждающе на меня смотрели, а в палате для девушек мне сказали: "Жених наш пришел!" Дальше, помню, я шел отчужденный, насупленный. На железных кроватях лежали старушки, лица и руки которых были цвета мокрого песка. Одна, худая, похожая на учительницу, свесив с кровати тощие, с темными пятнами ноги, сказала: "Какого к нам мальчика привели!" И старушки посмотрели на меня, словно я только народился на свет.
А дальше в палатах спали, читали газеты, разговаривали железнодорожники. Они смотрели на меня, как на давно знакомого, и всегда отвечали на мое "здравствуйте".
Со здоровьем у меня по-прежнему плохо, но я говорю себе, что все хорошо…
В просторном холле два стула, кресла, застекленные шкафчики.
- Посиди здесь, - сказала сопровождающая меня сестра и вернулась с дежурной, на которой был облегающий фигуру белый халат и косынка.
Дежурная медсестра села к столу, достала бумагу. Потом я ответил: кто я, откуда…
Дописав еще несколько слов, она сказала:
- Пойдешь в пятую. Там свободны две койки. Занимай, какая понравится.
Палата была наискосок от стола медсестры. Я открыл дверь. И вдруг из светлой глубины мне сказали:
- Заходи, Ваня.
За время, что мы не виделись, морщинки на лице Георгия Романовича стали похожи на шрамы, а выпуклый лоб на висках оказался вдавленным, словно Георгий Романович долго шел по дороге и эти впадины на висках выдул ветер.
- Ну, что ты стоишь? - сказал он мне.
Я несмело подошел к кровати. Георгий Романович протянул мне руку:
- Вот где встретились.
Никогда не думал, что буду лежать в больнице со своим любимым учителем, и тумбочка у нас теперь одна на двоих, и кровати рядом.
- А я и не знал, что вы в больнице!
- Три дня уже здесь. - Он улыбнулся. - Но завтра в хирургию переведут.
- Вот как, - расстроенно сказал я и, помолчав, прошептал: - Что у вас болит?
- Ничего серьезного. Расскажи лучше, какие новости в школе.
- Все по-старому. Только… К нам в класс, вы, наверное, знаете, новенькая пришла.
Георгий Романович вдруг крепко сжал губы, а его небольшой, повыше скулы, рубец покраснел. Через секунду-другую учитель, словно пережив боль, облегченно вздохнул:
- Новенькая, говоришь?
- Да, - сказал я растерянно.
- Здесь, Ваня, - глаза учителя посветлели, - хорошие врачи, а соседи по палате - интересный народ. - Он кивнул на спящих людей: один, очень седой, лежал на боку, протянув руку с разжатыми пальцами, другой спал лицом к стене.
- Воевали, - сказал о них Георгий Романович.
- А-а, - уважительно протянул я и заговорил шепотом: - Вы поправитесь. Наша больница железнодорожная, а железнодорожников хорошо лечат.
- Я не железнодорожник, - улыбнулся учитель.
- Зато наша школа железнодорожная, а вы нас учите…
Георгий Романович остановил меня:
- Лучше поговорим о другом. Я в прошлую пятницу на кружке хотел вам диафильм показать.
- Да-а? Жалко, что вы заболели… - Я горько вздохнул. - Но меня все равно бы не было.
- Ничего. - Поправив подушку, Георгий Романович неожиданно вполголоса стал рассказывать фильм, а рассказывать он любил.
Я сидел, облокотясь на спинку своей кровати, и, как наяву, видел пехотные каре на Сенатской площади, а от конной гвардии, готовой к атаке, меня закрывал вздыбленный "Медный всадник". Над ним плыли серые, тягучие, как смола, облака. Леденил ветер, но на этом, пришедшем с моря, ветру, дышалось свободно. Глядя по сторонам, я заметил, что люди готовятся встретить огнем кавалерию, и вместе с ними я подгонял амуницию, вслушивался в слова команд. Конная гвардия топотала на другом конце площади, и вперед уже выезжал командир эскадрона: конь под ним был вороной, а на черной кирасе конногвардейца червонел двуглавый орел.
- Эскадрон! - ветер донес пехоте слова команды. - Рысью! Марш! - Кавалерия с тяжелым, все нарастающим грохотом тронулась в нашу сторону. Могучие, злобные на морозе кони, набирая ход, прижимали уши, и скоро конногвардейцы перестали их сдерживать.
- Пли! - Пехотные каре окутались дымом, и многим скакавшим всадникам показалось, что земля разверзлась и они падают в глубокую яму, из которой не выбраться.
А потом в толпе разбитых картечью солдат на узкой Галерной улице я видел барона Розена, того самого, которого сошлют в мой город.
Не закончив рассказа, Георгий Романович закрыл глаза и сжал губы.
- Позвать врача? - испуганно сказал я.
- Со мной все в порядке, - громким шепотом произнес Георгий Романович.
Седой человек, сосед по палате, проснулся и сел на кровати, опустив мосластые ноги. У него были клочковатые брови, глаза с красными, как от бессонницы, веками.
- Извините, Семен Петрович, - сказал учитель. - Разбудил…
- Да чего там, - вяло потянулся Семен Петрович и снова поглядел на меня. Две крупные морщины делили его широкий лоб, но седой человек не хмурился, а глядел так, словно я взял у него нужную в хозяйстве вещь, вернул, но положил не туда, где брал.
- Кто такой? - спросил он.
- Челядин, - назвался я.
- Михаилу. Челядину кем доводишься? - спросил Семен Петрович и обул тапочки.
- Сын.
- А… Я тебя знаю. У отца в дежурке видел. Таким еще… - Семен Петрович распростер над спинкой кровати большую ладонь и обнажил в улыбке редкие зубы. - Отец в Восточном парке все так же дежурным?
- Ага, - сказал я.
Семен Петрович разбудил соседа:
- Чикин! Девки под окном весь снег истоптали, а ты все спишь?
- Так не выпал снег-то. - Чикин поднял с подушки кудрявую голову и прищуренными глазами оглядел нас так, будто каждому хотел помочь.
- Здравствуйте, - сказал я и улыбнулся - таким добрым показалось его лицо.
- Привет честной компании! - Чикин почесал затылок. - Однако, снег будет.
- Ты еще неделю назад пророчил, - шутливо усмехнулся Семен Петрович.
- Подвел барометр! - Чикин хлопнул себя по больным коленям.
- Вот у нашего попа был барометр! - Семен Петрович лег и поглядел в потолок. - Помню, два месяца дождь не шел. Поп собирает в селе крестный ход, и всем миром идем бога просить… Старухи на поле плачут, стоят на коленях, и… как в небе загромыхает, откуда что взялось! Ветер бабам чуть подолы не оборвал. Дождь хлынул - боже ты мой! Поп этим дождем к богу все село обернул. Через месяц только прознали, что у попа в доме на стенке барометр. По нему и определял, когда у бога погоду просить!
- Интересно. И куды ж вы того попа девали? - спросил Чикин.
- Я когда с гражданской пришел - попа в селе уже не было.
- Да, в бедности жили, - загрустил Чикин. - Мне в двадцатом году десять лет было. Посылает меня, значит, папаня в лавку, а штаны у меня одни и на коленях протерты до дыр, которые зашить нельзя. Ну, я и одел штаны задом наперед, да в лавку. Иду… Прореха, конечно, сзади. Захожу в лавку чин-чинарем, а тут девки за мною входят… На смех подняли!
Улыбнулся Георгий Романович, а мы с Чикиным рассмеялись. Дверь отворилась, и медсестра сказала:
- Тише, больные!
Мы замолчали. Из коридора доносились приглушенные закрытой дверью шаги.
- Нет ли у вас чего почитать? - спросил я Георгия Романовича.
Он достал из-под подушки книгу в стареньком переплете. Я открыл ее наугад… В заснеженном поле на кауром жеребце скакал воин бородатый и черноглазый, с заботой на смуглом лице - таким бывает мой папка, когда его ночью зовут на работу. За спиной гонца на красном ремне висели богатый, изукрашенный бирюзой колчан со стрелами и лук с натянутой тетивой. Из-под тегиляя - кафтана со стоячим воротником и короткими рукавами гонца виднелся край шубы, но он, все равно страдая от ветра, скакал, втянув голову в плечи. Год назад папка тоже ходил с бородой, но мама велела ему побриться.
Я подумал о них, лег на кровать и закрылся рукой.
К вечеру потянулись с востока серые тучи! Они светлели, синели, и все, что я видел в окне: кустарник, громада близкого неизвестного здания, уходящий в сторону лес, - тоже темнело, и скоро все замерло, как бывает в начале ночи.
В палате неярко светилась лампа. Георгий Романович о чем-то сосредоточенно думал, Семен Петрович с Чикиным переговаривались.
- Все от человека зависит, - говорил Семен Петрович. - Я это знаю давно. Чуть вожжи отпустил - тут и подкосит. Помню, решили мне операцию делать, йодом, где надо, смазали. А на соседнем столе тоже мужик лежал. Стали нас резать. Мужик заорал благим матом, задергался. Навалились на него. Не умолкает! Хирург, который его режет, нервничать стал, а мой врач спокойно работает. Я как лег под нож, так не ойкнул. Врач мне потом спасибо сказал. "Хорошо, - говорит, - вел себя". Так вот, я за две недели поправился, а мужика того еще месяц на работе не было.
- Что же ты с болезнью сердца не совладаешь? - грустно спросил Чикин.
- Это другой разговор… - Семен Петрович пересел к нему на кровать, и в неярком свете они показались мне молодыми. Сцепив руки "в замок", Семен Петрович сказал:
- Помню, сынишка начнет спрашивать: какая она война? А я молчу. Тяжело вспоминать. Когда он старше стал, я ему сказал: "Войну с чужого голоса не узнаешь. Разве что… Вот печка раскалена. Открой заслонку, и когда голову опалит жар, может, тогда что и поймешь из нашей фронтовой жизни".
И я подумал, что в доме у дедушки есть русская печка.
Рано утром меня разбудила медсестра:
- Иди кровь сдавать.
А когда совсем рассвело, мы увидели снег. Чикин глядел в окно.
- Не подвел барометр. Больные ноги чутче всякого механизма!
Врачи и медсестры вошли в палату, и она сразу оказалась тесной и невысокой. Постояв у кровати Семена Петровича, они посовещались, и по его довольному лицу я понял, что он идет на поправку.
Чернявый, лет тридцати, доктор водил по моей груди новенький стетоскоп, который был холодным, а потом нагрелся. Врач послушал и сказал старой, как моя бабушка, женщине:
- Не слышу. По-моему, ничего особенного.
Высокая и тощая, в накрахмаленном халате, она достала из глубокого кармана свой стетоскоп, и потому, как она прислонила его, я понял - это настоящий врач. Она послушала меня, потом сердито ткнула в сердце указательным пальцем и сказала:
- Здесь.
Молодой врач подхватил висевший на груди стетоскоп, послушал, где указала главврач, и, кивнув, заговорил по-латыни…
У кровати Георгия Романовича главврач задержалась недолго.
- Как себя чувствуешь, дорогой? - спросила она.
- Вашими молитвами, - улыбнулся учитель.
- Моли не моли, Георгий Романович… - Главврач ощупала его живот. - Надо оперироваться. Место в "хирургии" сегодня освободится.
- Благодарю.
- Если бы раньше обратился.
- Некогда было.
Главврач сердито поглядела на меня и сказала:
- Понятно.
В этот день снег больше не падал.
Собираясь в "хирургию", Георгий Романович с каждым из нас попрощался за руку. Пришла чужая, с бесстрастным лицом медсестра, и я заметил, как осторожно ступал Георгий Романович… "Хирургия" представлялась мне большой и светлой, с постоянным запахом йода, блеском металлических инструментов. Мне хотелось догнать учителя, сказать что-то хорошее, но я не двинулся с места. Он был любимый учитель, а я не знал, как заговорить об этом. Потом нянечка молча заменила белье на его кровати.
- Как-то прооперируют, - закинув руки за голову, вздохнул Чикин.
После отбоя мы засыпали в молчании. До больницы не долетал городской шум. Я сидел на кровати. Город разноцветно светился. Ветер метался по голому полю. Гасли огни в большом, на другом конце поля, здании. За дверью раздались голоса, и в палату под руки ввели полного, с испуганным лицом человека. У него были большие глаза, седые хохолки над ушами. Он глухо стонал и, казалось, вслушивался в себя.
- Не волнуйтесь! - говорили ему, укладывая на крайнюю, у двери, кровать. Следом вошел дежурный врач и пощупал у него пульс.
Скоро, насупив седые, узкие брови, толстяк спокойно уснул.
- Это Субботин, - прошептал нам Семен Петрович. - В управлении дороги работает.
Я засыпал, когда в палату из коридора проник свет, и я почувствовал тонко идущий сквозь оконные щели холод. Я отвернулся от света настольной лампы, который бил со стола медсестры, но зябкий сквозняк не давал согреться.
Я поднялся, нашел под кроватью тапочки, тихо закрыл дверь и, юркнув под одеяло, сжался в комочек. Темным пятном Субботин подошел к двери, приоткрыл ее, на меня опять дохнуло липким, как паутина, холодом. Полежав немного, чувствуя беспокойство, я снова поднялся и на этот раз твердо пошел к двери. Не больше пяти минут было темно и тепло, но Субботин не слышно встал и с легким скрипом приоткрыл дверь. Настольная лампа осветила его большой лоб, крутой подбородок. И тут я понял, что ему надо, чтобы дверь была все время открыта. Если захватит боль, он крикнет сестру, а в темноте он боялся.
Ночью мне снилось, как вертолетным винтом крутится, не выпуская меня из палаты, больничная дверь. Это был давно знакомый сон. Часто хворая, за день до болезни уже чувствуя необъяснимое томление, я всегда видел один и тот же сон: дверь моего дома кружилась в проеме, как винт вертолета. Может, засыпая, я всегда слышал надсадное гудение самолета в тяжелом, холодном небе?
На другой день, к обеду, у меня появился жар, а с ним и температура.
- Где тебя просквозило? - сокрушался Чикин, а Семен Петрович достал у старшей сестры замазку, и они с Чикиным убрали сквозняк, но меня уже трясло от озноба.
V
В день Седьмого ноября, когда в Москве отгремел военный парад и началась праздничная демонстрация, к нам еле слышно постучались. У меня забилось сердце, и я первым крикнул:
- Войдите!
Мама, в накинутом на плечи белом халате, остановилась на пороге и звонко сказала:
- С праздником!
Я кинулся ей навстречу. Потом мы сидели рядом.
- От папы, бабушки с дедушкой тебе привет. Велели поцеловать. - Мама обняла меня.
- Я скучал по тебе.
- Нас врач не пускал, - ответила она виновато.
Славно было, что ко мне пропустили маму, что удачно прооперировали Георгия Романовича… Потом я вспомнил, как мама, навещая меня в старой, на привокзальной площади, больнице, принесла большую коробку, на которой было написано: "Инженер-конструктор". Мама тогда открыла коробку, достала из сумки ветряную мельницу, похожую на настоящую, и стала рассказывать, как мастерить из деталей конструктора разные хитроумные штуки. Когда уже дома я однажды вспомнил этот подарок, папа сказал, что мельницу мама собирала после работы и тихо плакала обо мне.
А вечером ко мне в больницу пришли ребята, но в палату их не пустили: из меня еще не вышла простуда. Когда я узнал, что ребята ждут под окном, я встал на подоконник, открыл форточку. На улице было бело. Баженов и Каргапольцев стояли в мохнатых, как папахи, шапках и осенних пальто. Девочки уже были одеты по-зимнему, но Мариши я среди них не увидел. А я не раз представлял, как она приходит ко мне в палату, садится на край кровати.
- Георгию Романовичу операцию сделали! - крикнул я. "Хорошо, - думал я тогда, - если бы все дорогие мне люди жили со мной в одном доме. Георгий Романович поселился бы со мной на одной площадке. Каждый вечер я бы звонил ему по телефону: "Извините, пожалуйста. Вы не заняты? Можно прийти?"
Хотя я не был у Георгия Романовича дома, я знаю, что он живет в двухкомнатной, заставленной книгами, квартире, а в первой комнате, как войдешь, на стене картина, где сшиблись на конях французский гусар с поднятой саблей и казак с пистолетом в руках. Эту картину написал для Георгия Романовича художник, которого давно знает Валерка Баженов. От него я и слышал, что художник в нашем учителе души не чает. Они дружат с войны; и еще я знаю, что время после войны для нашего учителя было самым тяжелым. Его не дождалась невеста, а он вернулся, сильно хромая, израненный, и, бывало, говорил художнику: "Знаешь, пойдем туда…" Они шли к дому, где жила с мужем его бывшая невеста. Учитель долго стоял под ее окнами, художник мрачно курил, а потом они уходили к художнику в мастерскую.
И еще рассказывают. Георгия Романовича боялась, за километр обходила вокзальная шпана, потому что на фронте он был разведчиком и знал все приемы.
"Так вот, - думал я, когда в палате потушили свет, - я стану приходить к Георгию Романовичу в гости. Я люблю его. И еще, когда он поправится, прочитаю все книги, какие у него есть, а Георгий Романович поправится обязательно. Он человек смелый! На коней, Георгий Романович! Слышите колокольный звон, видите конницу - это пятитысячный отряд восставших крестьян атамана Новгородова покидает Курганскую слободу, идет сразиться с царским войском под Иковской, а мы с вами в атаманской конвойной сотне. На нас дубленые короткие полушубки, яицкие папахи заломлены на затылок, у левого бедра сабля, а в руках пики-разлучницы.
На дворе март. Снег на улочках слободы синий, колючий, но мы первыми выходим из слободы, и те, кто за нами, растопчут ночью выпавший снег в грязно-серое месиво.
Георгий Романович, видите, какая наша слобода. Раньше была изрядно застроена, ныне же много пустых мест и обвалившихся крестьянских домов, а офицерские дома разгромлены. В слободе правят крестьяне, и по их указу восстановлены старые укрепления, а кузнецы день и ночь ковали нам сабли и пики.
Народ провожает нас пообочь пути. Ежели нам не побить генерала Деколонга, его драгуны займут слободу, а на площади, против недостроенной каменной церкви, поставят виселицы.
Атаман Новгородов кланяется - народ как заступнику отвечает ему. Атаман ведет конных и пеших со всех окрестных деревень и слобод; за его спиной стонущий конский топот, а конь под ним пегий, степной - от тобольских татар. Они, примкнувшие к пугачевцам, сейчас в разведке. По еще крепкому льду умчались вперед - нет ли засады, везде ли хорош лед?