Тот, недовольно посапывая, ответил, что колхоз "Рассвет" по договору прислал бригаду с лошадьми на вывозку леса. А эта женщина, колхозный бригадир, возглавляет коновозчиков.
Корнев еще не вполне понимал все, что эта женщина говорит, и только к концу ее речи стала очевидной ее правота.
Осенью рубили лес, а вывезти не успели. Лес, как говорится, остался у пня. Его завалило снегом. И когда, управившись со своими делами, прибыли колхозники, их заставили выкапывать из-под снега и выволакивать по снежной целине к дорогам каждое бревнышко. А в это время вновь срубленный лес, который легко можно вывозить прямо из-под пилы, заносит снегом.
- А тот лес, по-твоему, бросить, пусть гниет? - задал вопрос Дудник.
Она рассудительно ответила:
- Зачем бросать! Через месяц-полтора снег осядет, мы тебе его на санях в два счета вывезем.
- Ну ладно, - проворчал Дудник, когда она, кончив говорить, все еще не садилась, ожидая ответа. - Мы обсудим твое предложение.
Видя, что она все еще не садится, он тоже поднялся во весь свой немалый рост и убежденно проговорил:
- В лесу, дорогие товарищи, легких работ не бывает. Хребтом, товарищи дорогие, лесок добывается… пока что!.. Тайга говорунов не уважает. Из говорунов у нас одна белка живет, так она по веткам прыгает…
Снова раздался одинокий смешок, и снова наступила тишина.
Женщина все еще требовательно глядела прямо на Дудника. Она сказала:
- Посказульками, товарищ начальник, не отделаешься. Если завтра ответа не будет на наш запрос, то мы в трест дорогу найдем.
- Я сказал: обсудим, - проворчал Дудник.
Женщина разрешила:
- Ну ладно. Обсуждайте. - И опустилась на скамейку с таким видом, словно приготовилась сидеть на этом месте до тех пор, пока не получит ясного ответа.
Дудник тоже сел и начал по очереди вызывать руководителей участков, требуя от каждого делового отчета. Начались разговоры о глубоком снеге, о тупых пилах. Не хватает лопат. Вагоны простаивают под погрузкой. Плохо сушат газовую чурку для автомашин…
Виталий Осипович слушал, входя в тонкости сложного лесного хозяйства. Редела, исчезая, как туман, всегдашняя тоска. Появились сила и желание броситься в дела и заботы, как в бой. И только эта девушка напоминала все, что казалось забытым за последние часы. Ее фамилия Ефремова. И та, которую он любил и любит всем истерзанным сердцем своим, - Катя Гриднева - и эта, Ефремова, очень похожи друг на друга. Хотя он видел, что совершенно не похожи. Каждая красивая девушка напоминала ему Катю, и в каждой он находил сходство с ней.
Заметив на себе его пристальный взгляд, девушка в нарядном клетчатом платье недоумевающе посмотрела прямо в его глаза, словно сердито спросила: "Что вам надо от меня?"
Виталий Осипович отвернулся.
В это время Иван Петрович сказал:
- Поговоришь с ребятами?
- Подожду, - ответил Корнев, - надо самому послушать, посмотреть. Здесь митинговщиной ничего не возьмешь. Я, знаешь, похожу…
Он поднялся.
- Ты куда?
- Пойду погуляю.
- Подожди, я провожатого дам.
- Не надо. Сам найду. Я помню, где центральная диспетчерская. Ты ведь показывал, когда ехали.
В соседней комнате секретарша разбирала почту. Виталий Осипович посмотрел газеты. Сводки сообщали о наступлении. Бои шли на вражеской территории. Страна поднималась из пепла, из крови. Живет великая Русь! Неистребимой жаждой жизни дышит каждое слово.
Виталий Осипович подумал: сколько людей сейчас вот так, как они здесь, утверждают жизнь, безразлично, под синим ли небом юга, под блеском ли северного сияния, - все равно где, но думы и заботы у всех одни.
СТИХИ О СОСНЕ
Начиналась ночь. Женя считала, что она очень одинока в своей будке, в пятой диспетчерской, но были такие ночки, когда при всем желании не удавалось почувствовать одиночества. Кажется, сегодня предстоит именно такая ночь.
Зазвонил телефон. Крошка спрашивала, можно ли пустить тридцатку, которая уже отбуксировала двенадцатую в гараж.
- Пускай. Скажи ему, пусть становится на запасной. Прямо я направляю две груженые.
Она подбросила дров в железную печурку. Топить надо беспрестанно, мороз не шутит.
Скрипя прицепами, подошла четвертая, за ней вторая. Огромные, в блеске инея, ворча моторами, лесовозы постояли несколько минут. Звеня цепями, подходила тридцатка. Женя махнула рукавичкой - пошел дальше. Мишка Баринов, открыв дверцу, крикнул что-то на ходу.
Женя дала отправление первому лесовозу. С трудом сорвав с места прицеп, он пошел, грузно покачиваясь, за ним тронулся второй.
Наступила тишина. Над тайгой появлялись и пропадали пятна. Они то еле светились, то вспыхивали ярко, словно невидимый кузнец раздувал огромными мехами свой горн. И вдруг зеленые стрелы взметнулись высоко в небо, еще и еще. Они стремительно вырывались откуда-то из-за леса, покачивались, пропадали, вспыхивали снова, рассыпая по сугробам у обочины дороги бесчисленные зеленые искры. Тайга ожила. Самый воздух, насыщенный мириадами кристалликов инея, светился, словно Млечный путь.
И такая стояла завороженная тишина, такое непоколебимое спокойствие разливалось вокруг, что Жене захотелось заплакать от сознания своего одиночества. Ей хотелось заплакать, но она сказала: "Ну и пусть". И улыбнулась. Пусть она и ее избушка кажутся маленькими, незначительными в этой огромной морозной тайге, пусть над ними в пустом холодном небе гигантские сверкающие огни, пусть. Она все равно не уйдет отсюда. Она здесь нужна. Она на посту.
Она эвакуировалась из-под Ленинграда. В Кирове предложили ехать на лесоразработки. Она ужаснулась. Что она будет делать в лесу? Но ее успокоили, сказав, что работа найдется, - не все же там валят лес, что сейчас война и выбирать не приходится. И вообще до конца войны все будут делать то, чего требуют интересы государства.
Это было понятно. Она, советская девушка, с детства привыкла подчинять свои поступки государственным интересам. Но до войны это не было обременительно. Она окончила семилетку и захотела учиться на бухгалтерских курсах; ей помогали в этом, говорили, что стране нужны бухгалтеры. Она начала работать там, где пожелала. Государственные интересы никогда не мешали, а наоборот, помогали жить.
Сейчас война. Не все делают то, что хотят. Это жестоко, но необходимо. И не надо ей говорить об этом, она понимает все. В лес так в лес. Если придется, она возьмет и топор. Она все это отлично сознает. Но все-таки сейчас ей нестерпимо грустно и жаль себя, своей красоты, в которой она была уверена, и своей молодости, в которой она начала сомневаться. Она казалась себе очень старой. Так бывает, когда кончается семнадцатый год, а восемнадцатый стоит на пороге.
Она не мечтала о подвигах. Ей нравилось, когда ее хвалили, что случалось нечасто, но не особенно стремилась к славе и почету. У нее было совсем другое на уме. Кто-то должен явиться и осчастливить ее. Она не представляла себе, как это получится. Во всяком случае все произойдет необыкновенно красиво и не так, как у других.
Раньше, когда училась на бухгалтерских курсах, бегала по клубным танцулькам, она мечтала о киноактерах и увешивала их фотографиями зеленый коврик над кроватью. Она так и привезла их на север, завернув вместе с ковриком, но развешивать на новом месте не стала.
- И в самом деле я дура, - вздохнула она. - Марина права, я - дура. Кто явится сюда? Белый медведь? Когда кончится война, я буду совсем старухой.
Телефонный звонок отвлек ее от дальнейших грустных размышлений. Она вбежала в будку. Звонил старший диспетчер - Клава. Женя сразу узнала ее отчетливый голос, голос профессиональной телефонистки.
- Где у тебя тридцатка? Женька, ты эти штучки оставь.
Женя вспыхнула.
- Ф-фу! Ты что, сдурела, Клавка? Да он давно на бирже!
- Два часа под погрузкой?
- Я не знаю, сколько часов. Он мне нужен, как мертвому припарки. Возьми себе это сокровище. Я даже не ожидала от тебя, Клавка!
- Ну, ладно! - успокаивала Клава расходившуюся Росомаху. - На меня тоже нажимают. Ты узнай у него, когда приедет, в чем дело, и тут же позвони мне. Ей-богу, мы сегодня сорвем график! А тут еще двенадцатая стала на ремонт.
Женя возмущенно бросила трубку. Привязались они с этим Мишкой Бариновым! Ну было бы за что. Больше она не сядет в его тридцатку. Можете быть спокойны. Хватит ей этого удовольствия. Разве она виновата, если у нее такая наружность, что все обращают внимание?
Кто-то подошел к двери, отряхнул валенки. Вошел. В ватном бушлате, стянутом ремнем, в заиндевевшей ушанке. Обледенелые сосульки вместо усов. Женя узнала дорожного рабочего Гольденко.
Стащив с себя рукавицы и шапку, он разложил их на дровах у раскаленной печурки для просушки.
- Скажи, какой мороз! Градусов, я думаю, пятьдесят накачало. Будь она неладна, эта работа.
- Откуда идешь? - осведомилась Женя.
- Из леса. На одиннадцатом километре выбоину подсыпал. Машины буксуют. Ну и мороз!
Женя спросила, что там с тридцаткой.
- Под погрузкой задержали. Там ребята собрались - не бей лежачего, от костра не тревожь, - докладывал Гольденко.
Отрывая от усов ледяшки, он бросал их на пол. Его маленькое, малиновое от постоянного пребывания на морозе лицо начало согреваться. Бороду он брил, но у него был длинный подбородок клином, очень похожий на небольшую аккуратную бородку; массивный нос нависал под длинными монгольскими усами. Вокруг глаз, к вискам и по малиновым щечкам разбежались многочисленные морщинки. Глаза его смеялись, даже когда он сердился.
Гольденко повидал жизнь, а чего не видал, то соврет - недорого возьмет. Врал он с такой легкой непринужденностью, что все давно уже перестали разбирать, где правда, а где ложь в его рассказах. Но врал занимательно, и его любили слушать.
Сюда пригнала его вечная погоня за длинным рублем. До этого побывал он на Дальнем Востоке, проникал даже на КВЖД, где работал на станции Шито-Хеза не то сторожем, не то начальником станции. По рассказам Гольденко точно это установить не представлялось возможным. Но сам он так любил рассказывать именно об этом периоде своей пестрой жизни, что его даже прозвали: Шито-Хеза.
А длинный рубль не шел ему в руки. Лентяй и бродяга, он во всем винил своих многочисленных врагов. Врагов он тоже выдумывал. Длинный рубль оказался, как и всегда, очень коротким. Но, приехав сюда, на север, он застрял прочно, до конца войны.
Должность он выбрал себе по специальности, а специальностью его было - отлынивать от работы. Шатаясь ночью по своему дорожному участку с лопатой и топором, он заходил в диспетчерскую. Пересыпал там до утра. Снеговая дорога не доставляла ему особых хлопот. Ткнут его носом в какую-нибудь выбоину, в яму, где буксовал тяжелый лесовоз, - тогда он примет меры. Присыплет снежком, притопчет. Чего же еще? А потом ругается:
- Скажи, из сил выбился! Будь им неладно, начальникам этим.
Женя покрутила ручку телефона, вызывая старшего диспетчера.
- Клава, - сказала она деловым тоном, - могу тебя успокоить: тридцатка стоит под погрузкой. Ну да, все время. Я же говорю, грузчики задерживают. Надо к ним послать кого-нибудь, подогнать. Никого нет? На совещании? Позвони начальнику. Во-первых, я не учу, а советую. Договор я тоже подписала. Ну вот. А то всем вам тридцатка поперек горла встала. Вот.
Сказав "вот", Женя резко положила трубку.
- Старший диспетчер. Подумаешь. Ф-фу!
Успокоившись, спросила:
- Новый инженер приехал? Ты видел его, Шито-Хеза?
Гольденко сел на скамейку, грея красные, в грязных морщинках, руки над раскаленной печуркой.
- Видел? - он на минуту задумался. Сказать, что не видел нового инженера, он не мог - характер не позволял. Признаться, что только перед выходом на работу слыхал о его приезде, он также не мог. На всякий случай сообщил:
- Фронтовик. Орденов полна грудь. Шинель распахнул - так и вдарило геройским огнем.
Женя задумчиво чертила карандашом по столу. Глаза ее подернулись томной поволокой. Герой.
- Скажи, Гольденко, молодой он, этот инженер?
Он ладонью провел по мокрым усам, прищурил глаза.
- Как тебе сказать. В документы не глядел. А так на вид средних лет. Орел-командир. Это не то, что наши начальники. С первого взгляда определил я его. Он на меня посмотрел, я на него. Все понятно. Пороху мы оба понюхали. Уж он найдет место, куда Гольденко поставить.
Слушая его болтовню. Женя переводила ее на свой язык, нежный и возвышенный язык девических грез. Она уже видела его, уже говорила с ним, пусть только в мечтах, но бывают такие мечты, к которым привыкаешь до того, что они становятся как бы второй жизнью.
Пришла тридцатка. Она вторглась в ее мечтания всеми своими широкими баллонами, отчаянно гудя сигналом.
Женя, накинув платок, выскочила из диспетчерской. Мишка выглянул из кабинки:
- Свободно? На погрузке, черти, задержали. Подкатывают лес из дальних штабелей. Пропускай без задержки.
- Я лично тебя не задерживаю, - высокомерно прервала Женя. - Сейчас запрошу.
Она позвонила Крошке. Путь свободен.
- Не скучай, Женька! - крикнул Мишка, блеснув полоской зубов на испачканном бункерной сажей лице.
Она даже не обратила внимания на его слова, снова вернулась в свою избушку, к своим мечтаниям. Гольденко уже спал на скамейке, тихонько похрапывая. Рот его был приоткрыт, золотой зуб одиноко блестел при неярком свете маленькой лампочки.
К ней отправили две машины, шедшие на погрузку. Женя пропустила их. Потом они прошли обратно. И снова Крошкин голос:
- Женька, не спи. Новый начальник в главной диспетчерской.
Мечта приближалась к ней.
Часов в двенадцать Крошка сообщила, что направляет еще одну порожнюю машину. Женя ответила, что можно идти прямо на лесобиржу под погрузку, дорога свободна. Она слышала, как в тишине, ворча мотором и поскрипывая, приближалась машина. Но вместо того, чтобы прямо пройти в лес, она остановилась. Женя уже совсем собралась выйти посмотреть, что случилось, как машина снова тронулась и пошла.
Тишина. Гудит в печурке пламя. Легонько похрапывает Гольдеико.
И вдруг у входа - шаги. Кто-то долго отыскивает скобу. Женя насторожилась. Чужой. Свои знают, как открывается дверь.
В диспетчерскую седым клубом ворвался морозный воздух. Вошел человек в белой армейской шубе и шапке-ушанке.
- Здравствуйте, девушка, - вежливо и быстро проговорил он, сразу охватывая взглядом и ее, и диспетчерскую, и Гольденко.
Женя растерялась, но все же заметила, что вошедший на все смотрел требовательно, словно определяя, на что это годится. На нее тоже взглянул быстро и требовательно.
- Здравствуйте, - ответила она, гордо вскидывая голову. Ей хотелось как-нибудь выразить свое возмущение, поднять плечи, фыркнуть, сказав свое "ф-фу!". Но не успела. Он спросил:
- А это что за фигура?
- Фигура эта - дорожник. На ремонте, - заносчиво ответила Женя.
- Ага. Значит, дорожник?
Вошедший был небольшого роста, с бледным, утомленным лицом. Разве можно было предположить, что он сможет поднять человека за шиворот? А он именно поднял спящего Гольденко, словно это был один только бушлат.
Встряхнув Гольденко, он поставил его на ноги.
Гольденко ошалело поднимал и опускал щетинистые брови. Спросонок он еще плохо разбирался в обстановке. Наконец сообразив, что перед ним скорей всего новый начальник, он ответил:
- Я вот сейчас только зашел…
Женя растерялась не меньше Гольденко. Ей уже и в голову не приходило возмущенно поднимать плечи. Ей казалось, что ее тоже могут вот так же встряхнуть и поставить на место.
Вообще этот человек, по-видимому, умел поставить на место. Бледное лицо его вспыхнуло. Прикрыв глаза вздрагивающими от возмущения веками, он тихо сказал:
- Встать прямо! Кто вам разрешил покинуть пост? На фронте за такие дела полагается расстрел. Понятно? Идите.
Он проговорил все это не сердито, но так, что лучше бы уж крикнул.
Гольденко выскочил из диспетчерской, на ходу закручивая шарф. Похоже было, что он сам себя стремительно вытягивает за шарф подальше из этого опасного места.
- Ваша фамилия?.. Ерошенко? Так вот, товарищ Ерошенко. Больше десяти минут дорожник не должен находиться здесь. Понятно? Война не только на фронте. Сколько на вашем участке машин?
Женя отвечала, а в глазах ее стоял туман. Она даже не слыхала, как он сказал:
- Сядьте, - и сам первый опустился на скамейку около печурки. Закурил. Распахнул шубу. На кителе - разноцветные орденские колодки, в два ряда.
- Ну, как дела? - отрывисто спросил он.
- Вот так, - несколько растерянно ответила Женя. - Работаем.
Он посмотрел на нее, и Жене показалось, что взгляд его серых глаз сделался мягче. Потеплевшим голосом он спросил:
- У вас кто на фронте?
- Никого, - ответила Женя, - у меня вообще никого нет. Одна. На севере и… одна.
- Вот как, - инженер улыбнулся, прищурив и без того небольшие глаза. - Совсем, значит, одинока. Как сосна.
- Какая сосна? - растерялась Женя, не зная, обидеться ей или тоже улыбнуться, приняв за шутку его сравнение с сосной.
Но он глядел на огонь, плясавший в печурке бешеный свой танец, и вдруг сказал совсем уже мягким, несколько хрипловатым голосом:
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.
Женя замерла от восторга. Вот оно, красивое. Ничего, что он так этого Шито-Хезу. Даже хорошо. Он властный и сильный. И такие стихи! Вот какие бывают герои!
Он бросил окурок в печку, встал.
- Вот так, девушка. Дремлет, качаясь. Вот так! А дремать сейчас даже сосне не рекомендую. Бывайте здоровы.
И ушел.
Женя положила руки на грудь, где сердце билось жарко, как огонь в печурке. Ушел. Да разве он может уйти? Нет. Он теперь всегда с ней. Как он сказал про сосну?
Она схватила карандаш, чтобы записать стихи. Но у нее получилось немного не так. Она прочла написанное:
"На севере диком совершенно одинокая сосна.
Но дремать даже сосне не рекомендую".
Не то. Но все равно, это его слова. Стихи эти - Женя вспомнила, - учили в школе, но читал-то он.
Телефонный звонок привел ее в чувство. Пять звонков. Она сняла трубку.
- Женя, ты одна? - почему-то шепотом спрашивала Крошка. - Сейчас звонила вторая, говорит, идет пешком, в белой шубе…
Женя рассмеялась. Опоздали росомахи. Мимо всех будок прошел, а к ней, именно к ней, зашел!
- Знаю, - томно растягивая слова, огорошила Женя маленькую росомаху. - Да не хрипи ты, как ангина. Был, сидел целый час, читал мне стихи про север и про сосны. Ах, Крошка, какие стихи! Я забыла. Что-то: на севере сосна, кругом гремит война, а ты, хоть одинокая, но спать нельзя. Чудно. Ушел на биржу, он там грузчиков поставит на место. Жду. Сказал, зайдет на обратном пути. Да. У нас вот так…
Подошла машина с биржи. Женя узнала у Крошки, что путь свободен. Положила трубку и собралась, как всегда, выбежать на минутку из избушки и махнуть шоферу рукой - дать отправление. А то он два часа просидит в своей кабинке. Но шофер торопливо, словно удирая от погони, сам влетел в избушку.