И взыскательный офицер не заметил бы в шеренге чего-либо неряшливого, но Громов, еще не подошедший к строю вплотную, с небрежной легкостью бросал:
- Ефрейтор Пахомов, поправьте пилотку!
- Павлов, немного назад!
- Ершов, пряжку влево!
Громов медленно шел вдоль строя и подавал команды, с намеренной резкостью выделяя в них каждую букву, будто иностранец, упражняющийся в четкости произношения. Обязанности старшины эскадрильи Громов исполнял давно, и у него уже была выработана своя система осмотра: ничто не ускользало от зоркого взгляда ретивого двадцатидвухлетнего служаки, в черных глазах которого нельзя было различить зрачков. Со стороны его взгляд казался самоуверенным и жестким. Вообще, в манере держать себя, разговаривать с подчиненными чувствовался в Громове человек, не только не любящий повторять своих приказаний, но крайне решительный, энергичный, уверенный в пользе своей властности.
И в заботливости о подчиненных ему отказать было нельзя, тут Громов был куда инициативнее своего предшественника. С тех пор, как он принял имущество эскадрильи, авиационные механики стали получать не табак, а папиросы, не хозяйственное мыло, а туалетное, да вдобавок не по общевойсковой норме, как прежде, а по норме, предусмотренной для авиаспециалистов-ремонтников.
Осмотрев шеренгу, Громов напомнил обязанности военнослужащих в городском отпуске, роздал увольнительные записки и распустил строй.
Сержанты разбились на кучки и чуть не бегом подались к тракту. Далеко ли до города: "проголосуешь"; попутной машине и через полчаса уже там.
Громов посмотрел им вслед и, задумавшись, пошел вдоль палаток.
- Дежурный! - окликнул он сержанта Еремина. - Произведите уборку.
- Слушаюсь! - козырнул Еремин.
Все в лагере было в идеальном, как Громов любил выражаться, порядке, но это сейчас ничего не значило.
Пусть наряд работает, пусть генерал видит, что старшина требователен.
- Быстрее! - с досадой бросил Громов. Он был недоволен, что генерал не стал осматривать расположение эскадрильи и ни слова не сказал о пользе строевых занятий с очевидным нестроевиком...
Громов был не из тех, кто предпочитает не показываться начальству на глаза, и пошел в столовую, ища встречи с генералом.
Он увидел Тальянова не в столовой, а в военторговском буфете. Сидя за столиком, генерал прихлебывал с ложечки чай, а сынишка держал в руках стакан пива. Пена сползала на новенькую клеенку.
- Товарищ генерал, извините, но ведь пиво детям вредно. В нем есть алкоголь, - сказал Громов.
- Просит, что ж поделаешь... Стало быть, организм требует. А организм, знаете, самый лучший доктор. Не потому ли дети грызут уголь, мел? Присаживайтесь, старшина.
Громов принял предложение с великой радостью, но, присев, почувствовал гнетущую неловкость. Он не знал, что ответить генералу. Возражать ему Громов, конечно, не мог, но и согласиться с тем, что в пиве мало вреда, значило бы показать, что он некрепок в своих взглядах не только на пиво, а может быть, и на запретную водку.
- Так-то оно так, но ведь бывают от пива случаи и расстройства кишок... - с трудом выдавил из себя Громов.
- Желудка, - поправил генерал.
- Виноват, товарищ генерал, вы абсолютно правы...
Беседы не получилось. Генерал вскоре стал расплачиваться с буфетчицей.
Громову стало досадно, что он так и не смог вызвать чем-нибудь одобрение начальника училища и, когда тот расплатился, спросил:
- Разрешите исполнять обязанности?
- Найдите Князева и давайте сходим к заброшенным домам.
- Слушаюсь! - с радостью воскликнул Громов, довольный, что хоть этим может быть полезен генералу.
Заброшенные дома - это мазанки, построенные в войну, когда летное училище раз в двадцать было многолюдней нынешнего. Теперь мазанки совсем пришли в негодность. Их крыши протекали, штукатурка оползла, обнажив саманные каркасы. В этих домиках давно уже никто не жил. Только один из них - крайний, называемый на аэродроме санчастью (там дежурил фельдшер), выглядел совсем молодцевато. Крыша из гофрированного дюраля, подоконники выкрашены эмалью под цвет самолетов, стены белые,
Старшина Князев подошел к начальнику училища, когда тот стоял у санчасти.
Генерал спросил у Князева, за какой срок можно изготовить саман, если бы КЭЧ{2} захотела восстановить этот "доисторический городок". Громову стало обидно, что начальник обратился не к нему, старшине, который знает это лучше, а к механику. Но обида прошла сразу же, как только генерал попросил устроить его с сынишкой на ночлег.
- У меня для вас, товарищ генерал, готова отдельная палатка с пологами, - сказал он с радостью. - Никакая цикада не залезет.
Через полчаса Громов вернулся в расположение эскадрильи. Сержант Еремин орудовал там метлой, кто-то бренчал на балалайке и басил заунывно, а чей-то молодой голос, стараясь пересилить бас, тянул мелодию на невероятно высокой ноте.
- Хорошо поете! - весело воскликнул старшина. - Продолжайте!..
Но голоса, как нарочно, смолкли.
Громов насупился, недовольный. Вскоре из палатки выскочил младший сержант в начищенных до блеска сапогах.
- Комаристов к увольнению готов! - доложил он, форсисто прищелкнул каблуками и панибратски (как показалось старшине) улыбнулся.
Гримаса неудовольствия пробежала по лицу Громова.
- Почему опоздали?
- Пучков на стоянке задержал. Разве вам не передавали?
- В увольнение не пойдете.
- Как так? - испугался Комаристов.
- Надо было явиться вовремя, - произнес Громов и быстро пошел вперед, давая этим понять, что разговор окончен.
- Товарищ старшина, - изумленно протянул Комаристов и пошел следом за ним. - Я же не по своей вине...
Громов будто не слышал. Комаристов забежал вперед.
- Вы скажите, почему не разрешаете увольнения? Ведь сегодня моя очередь. В списке, который составил инженер, я есть. Разве я дисциплину нарушил?
- Нарушить не нарушили, а не больно-то дисциплинированный. Как заправил вчера койку? В увольнение не пойдете. Ясно?
Комаристов побледнел и на шаг отступил назад.
- Это из-за вчерашней морщины на одеяле вы лишаете меня увольнения? Товарищ старшина, дайте мне за это наряд, я его потом отработаю, а сегодня отпустите в город. Меня ждут, понимаете, ждут! - с надсадной болью в голосе произнес он.
- Наперед будете лучше за порядком следить. II прекратите пререкания! - повысил тон старшина и направился в свою палатку. С досады он примял ударом кулака подушку на своей койке, постоял с минуту и лег. Он понимал, что поступил слишком жестко, но отступать, по его мнению, было нельзя. Не станет же он либеральничать, как Пучков, этот новоиспеченный инженер. Ослабь дисциплину - распустятся "технари".
Старшина повыше подложил под голову подушку и закурил. Табачный дым, попав в сноп солнечного закатного света, клубился причудливыми спиралями. В соседней палатке снова забренчала балалайка, и в такт мелодии Громов мизинцем стал сбивать с папиросы пепел на край стола.
А Комаристов тем временем бежал на стоянку, где на одном из бомбардировщиков еще работал Пучков,
- Опять Громов мудрит? - спросил техник-лейтенант, как только увидел электрика.
- Опять! - только и сказал Комаристов, вытянувшись перед офицером в струнку.
Пучков подошел к планшетке, висевшей на щите, вытер руки ветошью и написал старшине коротенькую записку с требованием не вмешиваться в его дело. Разве он, офицер, не знает в конце концов, когда и кого поощрять городским увольнением?
Не первый раз ему приходилось отстаивать своих подчиненных от излишней придирчивости старшины. На днях на эту тему состоялся между ними тяжелый разговор.
- Не дело, старшина, из-за мелочей в увольнение не пускать... Ведь люди целую неделю работали: им хочется отдохнуть, переменить обстановку, - доверительно, дружеским тоном доказывал Пучков.
- Согласно уставу, товарищ лейтенант, в армейской службе нет значительного или незначительного, малого или большого. Для дела воинского воспитания все принципиально важно. Наведение порядка в палатках не менее ответственная задача, чем подготовка самолетов в воздух, - отбарабанил старшина, как заученное.
По лицу Пучкова пробежала ироническая улыбка.
- Проще ты умеешь говорить? - спросил он.
- То есть как это проще?
- Своим языком...
- Ну, знаете ли, товарищ лейтенант, я с вами не согласен. Каждому солдату мы должны внушать сознание необходимости говорить так, как пишется в уставах и наставлениях. Своим языком говорит тот, кто не обременил себя изучением уставов. А я в этом деле собаку съел.
"Оно и видно", - подумал Пучков и стал убеждать, что в армейской службе, как и вообще в жизни, есть главное и второстепенное, что лишь мелочные по натуре люди склонны этого не признавать.
- Не согласен! - твердил свое Громов. - Мелочей в армейской службе нет, все важно!
- Странно получается, старшина. С вашей точки зрения сержант Ершов, например, самый разгильдяй: не может научиться по-вашему заправлять койку. Но как приезжает инспекторская комиссия - Ершову благодарность, как полетает на его машине генерал, его заместители или командир полка - Ершову благодарность. А если бы не я, вы его на год заперли бы на аэродроме! То же самое и с Комаристовым...
Старшина бубнил свое:
- Когда еще не уезжал капитан Дроздов, когда у нас были другие инженеры, никто не вмешивался в мои права. Потому что все рассуждали умно: власть старшины эскадрильи надо укреплять, ибо он остается старшим в лагере большую часть суток. Мне дали право, кроме увольнительных, выдавать еще личный знак, если механику надо сходить не в город, а куда-нибудь поблизости. И я всегда использовал это право с умом. Так давайте же и теперь полюбовно решим вопрос: вы занимаетесь своим техническим делом, а я отвечаю за порядок и воспитание.
Пучков возразил:
- Подготовка самолетов - это не техническое дело, а смысл нашей службы. И воспитание техников должно сводиться к отличному обеспечению материальной части. Я поощряю механика за отличную работу, а ты вычеркиваешь его из списка. Нельзя же судить о человеке не по его труду, а по порядку в его квартире.
Громов, как говорится, "закусил удила":
- Вы покушаетесь на армейский порядок, внедряете в Советской Армии либерализм. А это жестоко вам отомстит. Сперва плохо заправленная койка, потом плохо законтренные краны и, следовательно, аварии, катастрофы.
- За них отвечаете не вы! Благоволите выполнять мои требования! - осадил Пучков старшину.
- Слушаюсь! - язвительно козырнул Громов и с достоинством удалился.
Но старшина и поныне упорно держится за свое. Видно, трудно ему терять свою власть...
- Если не разрешит, передайте, чтобы немедленно шел сюда, - сказал Пучков, отдавая записку Комаристову.
- Есть! - отчеканил электрик и побежал. Выглянув из люка, Пучков видел, как мелькают над дорогой металлические скобки на его каблуках.
- Разрешите войти? - через минуту у входа в палатку старшины раздался голос Комаристова.
Громов привстал.
Войдя, младший сержант протянул ему записку.
- Хорошо, - сказал Громов. - Ваша девушка живет, кажется, в Литвиновке?
Комаристов кивнул.
- Если так, то пойдете по личному знаку.
- Товарищ старшина... - умоляюще посмотрел на него младший сержант. - Но...
- Наивный вы человек, Комаристов. Если пойдете по увольнительной, то в следующее воскресенье будете сидеть дома. А если сходите по личному знаку и если будете поддерживать в палатке образцовый порядок, имеете шанс и на следующее воскресенье. А какая вам разница - вы же не в театр. Можете прийти и к вечерней перекличке...
- Ясно, товарищ старшина! Разрешите идти?
- Идите! Вот личный знак. И без замечаний!
Разошлись оба довольные: Комаристов потому, что через час увидит Аню, Громов оттого, что, несмотря на препятствия, чинимые Пучковым, все же показал свою власть. Отпустив Комаристова, Громов с облегчением вздохнул. Немного теперь осталось. Утром ему сообщили, что его докладная с просьбой послать на учебу уже подписана инженером части и начальником штаба полка майором Шаговым. Ее осталось подписать только начальнику училища.
В конце действительной службы фортуна наконец повернулась к Громову лицом.
Когда гремит стоянка, клокочет разорванный винтами воздух и юлой крутятся у самолетов его подчиненные, он, Громов, мог спокойно, со смаком выкурить папиросу. "Не большая удача - быть старшиной", - подумал он. Механик может стать техником, инженером, штурманом, летчиком, а старшине только две дороги: на сверхсрочную или в запас. Но ни в запас, ни на сверхсрочную не хотелось Евгению. Он не из таких, кто бросает службу в чине старшины. Нет, он будет офицером. Да еще каким! Не чета какому-нибудь Пучкову. По технической линии он, старшина, не пойдет: какой прок ковыряться в шплинтах? Другое дело - служба в штабе, в военной комендатуре или в политотделе училища. Там он был бы на месте.
Громов так задумался о будущем, что ему захотелось сейчас же осведомиться о продвижении докладной. В курсе всех дел был его приятель Касимов - писарь штаба. Старшина вообще уважительно относился к писарям, адъютантам, делопроизводителям и в шутку называл их "вершителями судеб". Это Касимов сказал ему, что пришла разнарядка из политического училища, но туда будут посылать только членов или кандидатов партии. Громов был комсомольцем. Поэтому он сразу же стал просить рекомендацию у начальника штаба полка майора Шагова. Тот дал ему рекомендацию и утвердил ее в политотделе.
"У кого же попросить вторую?" - подумал старшина.
- Можно? - спросил сержант Желтый, вталкивая в узкую дверь свое высокое, стройное тело.
- Садись, - сказал Громов, повернувшись на постели.
- Разнарядка, говорят, пришла. Скоро тебя, старшина, здесь не будет..
- От кого узнал?
- Сорока на хвосте принесла.
- Еремин сказал, некому больше, - с нарочитым равнодушием ответил Громов. - Он слышал мой телефонный разговор.
- Словом, завидую...
Громов спрыгнул на пол, выдернул из-под койки чемодан, достал папку с бумагами.
- Вот он, аттестатик. Видишь? Только я да Корнев сумели получить. Корнева отпускали в школу как помощника групповода. Ну и я - разве я чего-нибудь не добьюсь?
- Это копия, - заметил Желтый и, взяв из рук Громова лист с печатью нотариуса, посмотрел на свет: - Интересно, подделок и подчисток нету?
Громов строго взглянул на товарища.
- Брось шутить... За личным знаком, наверное, пришел?
Желтый прижал руки к груди и опустил ладони, словом, сделал вид, какой принимает собачонка, когда она служит, выпрашивая подачку. Это не рассмешило Евгения, но, когда Желтый нарочито умоляющим голосом произнес: "Так точно, за личным знаком", - Громов ухмыльнулся.
- В цирк тебе надо... - сказал он.
- Ты знаешь, какую почву я подготовил тебе в Литвиновке? За пять лет не сыщешь, - сказал Желтый.
- Всех девчат в поселке расхватали, по деревушкам подались, - тоном осуждения изрек Громов, но тут же спросил мягко: - Кто она?
- Библиотекарша, черненькая такая, просто загляденье. Я ей сказал, что познакомлю с тобой, самым лучшим нашим парнем. Она обрадовалась... У тебя личный знак при себе?
- Не торопись. Нельзя сейчас тебе уходить. Слышишь, Корнев на балалайке бренчит? Увидит он, что я тебя отпустил, Пучкову доложит. А Пучков припишет мне превышение прав. Ведь ты недавно ходил по увольнительной. Вот стемнеет, тогда иди в свою Литвиновку. Но... до вечерней переклички...
- Разумеется... Идем вместе. Оставь кого-нибудь за себя и айда.
- Нет, не могу оставить подразделение. И вовсе не потому, что здесь генерал. Вот уеду в училище - тогда прощай аэродром. А тебе придется загорать до конца службы...
- Не всем же быть офицерами, кому-то и в сержантах служить надо.
- Офицеры тоже бывают разные. Вон Пучков - сколько лет на службе, а все в шплинтах ковыряется. Дурак просто.
- Ты это брось, - с обидой сказал Желтый, - он умный, только какой-то невоенный.
- Скажешь тоже: умный! Когда-то работал в училище, где Покрышкин был курсантом. Кто теперь Покрышкин? И кто такой Пучков?
- Утку кто-то пустил. Не работал Пучков с Покрышкиным.
Помолчали. Громов перетасовал бумаги, положил копию аттестата сверху и завязал сиреневые тесемки папки.
- Так-то, кореш, наше дело теперь в шляпе, - с улыбкой сказал Громов, укладывая папку в чемодан.
- Покрышкиным ты все равно не станешь.
- Ну-ну... А то не дам тебе личного знака, - бросил Громов с улыбкой.
Желтый понял, что это была не шутка.
"Если с ним будешь разговаривать так, как он заслуживает, и вправду не сходишь к Аджемал", - подумал Желтый и обиженно произнес:
- Я для тебя старался, а ты...
- Не такие мы бедные, чтобы кто-то нас знакомил. Мы и сами с усами. На вот, получай! - Громов вынул из кармана жестяной жетон и подал его другу.
- Как хочешь, - с нарочито разочарованным видом вздохнул Желтый. - А девушка красивей, чем жена Пучкова.
- Можете быть свободным! - строго произнес Громов, подчеркивая этим, что такого рода услуги роняют авторитет старшины.
"Надо смываться, не то еще передумает и отберет знак", - подумал Желтый и, козырнув, удалился.
Старшина поправил гимнастерку и пошел в палатку, где жил Игорь Корнев.
- Можно? - спросил Громов, хотя обычно никогда не спрашивал на это разрешения. Ему нравилось появляться перед подчиненными неожиданно, заставать их врасплох.
- Прошу, - ответил Корнев, сидевший на стуле, сделанном из дюралевых закрылков самолета.
Солнце проникало в палатку сквозь плексигласовую врезку в брезенте. На низком столе, тоже авиационного Происхождения, лежал розовый квадрат света. Как раз в этом квадрате Громов увидел самолетный радиопередатчик, несколько книг и горку формуляров, куда механики обязаны записывать, какие работы и когда были проделаны на самолете и моторах.
Перед Корневым был развернут один такой формуляр - паспорт, как тут говорили, а вернее - биография двигателя. На толстых, прошнурованных, скрепленных сургучной печатью листах было указано, какой характер, индивидуальные особенности имел новый двигатель, как они изменились после заводской переборки мотора или после долгой работы в воздухе.
- Механиков контролируем или передатчик настраиваем? - спросил Громов.
Корнев счел ответ излишним и промолчал.
- На самой матчасти надо их контролировать, а не по бумажкам. Помню еще в Иркутске: загорелся самолет в воздухе, арестовали формуляры. Проверили: все профилактические работы делали вовремя. Почему же самолет загорелся? Оказывается, по передатчику кто-то принял из-за границы соответствующую команду и выполнил...
- Уж не думаешь ли ты, что и я готов принять такую команду? - с обидой спросил Корнев.