Кроме того, кабачок привлекал к себе всех тех, кто остерегался встреч с полицией. Сюда же после получки скрывались от жен и загулявшие мастеровые.
В "Красном кабачке" можно было "на пропой души" заложить инструмент, пиджак, нательный крест и обручальное кольцо. Старый Аверкин ничем не брезговал.
Как-то зашел в кабачок небритый, длинноносый мужчина в помятом котелке и потрепанном пальто. Он сел в уголок за маленький круглый столик и попросил пару пива. Виталий и прежде замечал этого посетителя, принимая его за спившегося мастерового, и не спешил выполнить просьбу. "На чай с такого много не получишь, подождет", - решил Аверкин.
Длинноносый не выказывал нетерпения, он рассеянно поглядывал по сторонам и ждал. Но, когда Виталий поставил перед ним две кружки пенящегося пива, посетитель раскрыл свой кулак и, показав кольцо, повернутое голубым камнем к ладони, не громко спросил:
- Какие новости?
Виталий в нескольких словах сообщил о парнях с Волынки, которые вчера пили водку и хвастались тем, что они ловко очистили чей-то склад.
Длинноносый поморщился. Сообщение ему явно не нравилось. Виталий тогда рассказал о сезонниках, поломавших кресты на кладбище и унесших бронзового ангела.
- Не то, - вновь сморщась, сказал переодетый агент, - жуликов, конечно, учитывай, но помни - это не главное, пусть их другие ловят. А наше с тобой занятие - следить вон за такими, как те, - он бровью повел на столик, где, сблизив головы, сидели мастеровые и о чем-то негромко разговаривали. - Эта дичь поважней. Подберись-ка и послушай, о чем они шепчутся.
Отправив полового в погреб за новой бочкой пива, Виталий принялся сметать салфеткой крошки со стульев и, как бы невзначай, приблизился к мастеровым. Убирая посуду на соседнем столике, он прислушивался. Рабочие говорили о каком-то мастере, которого собирались выкатить из цеха на тачке. Из дальнейших разговоров Виталий понял, что в кабачке сошлись путиловцы. Они тянули маленькими глотками пиво и сговаривались, как под видом поминок провести в воскресенье на кладбище совещание. Когда они стали договариваться о часе и пароле, рябоватый мастеровой вдруг с опаской оглянулся: не подслушивает ли кто? Увидев сына кабатчика, старательно вытиравшего клеенчатую скатерть на соседнем столике, он, видно, решил, что мальчишке не интересны их разговоры, и предложил:
- Лучше всего во время обедни собраться. Меньше гуляющих будет.
Рабочие попросили еще по кружке пива и стали разговаривать громче, посмеиваясь над курчавым парнем, принесшим за пазухой голубя. Голубь был рыжеватый, с шишкой над клювом.
Путиловцы долго не засиделись: сперва ушел рябой, затем голубятник, а за ними - остальные.
Виталий, рассчитываясь с переодетым агентом охранки, коротко рассказал, о чем сговаривались рабочие. Тот подмигнул ему и похвалил:
- Молодец, чисто работаешь, - и тут же похвастался. - А нюх-то у меня прямо собачий. Не зря нас легавыми зовут, за версту дичь чувствую. Теперь они от меня не уйдут.
И, действительно, в воскресенье полицейские устроили на кладбище облаву. Виталий видел, как они вывели под конвоем на Петергофское шоссе недавних посетителей кабачка и еще каких-то мастеровых, одетых по-праздничному.
"Не подслушай я, им бы никого не поймать", - горделиво подумал о себе Аверкин и пожалел, что не может похвастаться перед заставскими мальчишками.
В ночь на первое мая на постоялом дворе "Красного кабачка" конная полиция устроила засаду.
Отец Виталия, конечно, злился на непрошенных гостей, но разыгрывал радушного хозяина: в кабачке немедленно были закрыты ставни и створки окованных железом дверей, как это делалось, когда наезжали гулять до утра богатые купцы, полицейским была выставлена водка, закуски.
Пристав Пестов занял боковую комнату. Сняв саблю и мундир, он всю ночь просидел за столиком. потягивая маленькими рюмочками коньяк и закусывая ломтиками лимона,
Утром, когда плохо выспавшийся Аверкин спустился вниз, то застал пристава на том же месте. Лицо Пестова опухло и стало бурым, а глаза налились кровью. Увидев Виталия, он окликнул его:
- Эй ты, послушай! Как тебя там… - И, поманив пальцем, сказал: - Сходи на разведку. Разнюхай, где они сегодня собираются и дай знать мне. Понял? На все даю сорок минут.
Виталию накануне удалось подслушать, что где-то у Коровьего моста будет стоять человек и указывать путиловцам, куда нужно идти на маевку. Аверкин оделся по-праздничному, насыпал в карманы подсолнухов и пошел к Коровьему мосту.
Утро было солнечным. Ручьи в придорожных ка-навах бурлили и пенились. На подсыхающей дороге с громким чириканьем прыгали воробьи. Пешеходов виднелось немного, лишь к кладбищу брели старухи. На Коровьем мосту Аверкин никого не застал, но у изгиба речки он заметил Фильку Рыкунова. Этот коренастый парнишка занимался странным делом: он стоял на камне и длинным прутом хлестал по воде, разбивая плывущую рыжеватую пену и мелкие льдинки. Филькино занятие больше подходило для пятилетних ребятишек, поэтому Аверкин не без из-девательства спросил:
- Филь! Ты никак масло сбиваешь? Не помочь ли тебе?
- Лучше батьке своему помоги пьяных раздевать, а то ему одному не управиться, - послышалось ответ.
- А ты видел, что он раздевал?
- Ладно, проваливай, куда шел.
Филька прежде так грубо не разговаривал с Виталием. Не он ли тот человек, который должен указывать, куда идти на маевку? Аверкин нарочно остановился посредине моста, облокотился на перила и стал лузгать подсолнухи, сплевывая шелуху в воду.
Филька некоторое время неприязненно поглядывал на него, а потом вдруг потребовал.
- Перестань плевать в воду, а то камнем турну!
- А ну, попробуй!
Рыкунов отбросил прут в сторону и решительно взбежал на мост. Виталий даже не изменил позы. Он знал, что Филька слабей его и поэтому продолжал щелкать семечки.
- Сейчас же уходи вон отсюда! - сжав кулаки, настаивал Филька.
- Чего? - как бы не расслышав, переспросил Виталий. - Подсолнухов просишь? Не будет, нищим сегодня не подаем.
И тут случилось неожиданное. Филька налетел на Аверкина, сшиб его с ног и принялся молотить кулаками, не давая подняться. Виталию все же удалось вывернуться и взять верх. Схватив противника за волосы, он уселся на него верхом и стал тыкать лицом в грязь.
- Вот… вот тебе! Будешь еще драться!?.
Но Филька словно взбесился. Плача от боли, он вдруг выгнулся, сбросил с себя Аверкина и ухватился за его волосы. Пиная друг друга коленками, противники покатились по набухшим и склизким доскам моста… Они дрались с такой яростью, что не замечали ни луж, ни дорожной весенней грязи, ни крови, которая текла у обоих из носов.
Путиловский подмастерье - Филька Рыкунов - ни на минуту не забывал о том, что скоро начнут собираться на маевку заводские товарищи, что к этому времени необходимо прогнать сына кабатчика и быть одному у моста, поэтому он дрался, как одержимый, не давая Виталию передышки.
Аверкин изнывал от боли и усталости. Ему вдруг стало страшно: "Не сошел ли Филька с ума?"
- Отстань, отстань, говорю! - взвизгнув, закричал он. И, отбившись ногами, припустился бежать к дому.
Вбежав в "Красный кабачок" он, плача, свалился на пол.
- Что с тобой? - встревожился отец. И пристав свирепо задвигал усами:
- Кто это тебя так?
- Филька Рыкунов с Чугунного переулка. Они его поставили на Коровьевом мосту, чтобы он никого не пропускал на маевку.
Пристав, видимо решив, что рабочие уже собрались, быстро надел мундир, нацепил саблю и скомандовал:
- По коням!
Полицейские вскочили на коней, выехали в распахнутые ворота на улицу и во весь опор поскакали к Коровьему мосту. Но кроме Фильки, обмывавшего у речки разбитый нос, никого они там не нашли.
Обозленный пристав велел схватить парнишку и под конвоем тащить в Чугунный переулок. В домике Рыкуновых полицейские перерыли все вещи, подняли половицы, обстукали стены и, ничего подозрительного не найдя, арестовали Фильку и его отца.
Днем Аверкины открыли "Красный кабачок". Но что-то случилось с заставскими жителями: никто из них не зашел даже побаловаться пивом, хотя день был жарким. И в следующие дни кабачок пустовал.
- Все из-за тебя, - сердясь, сказал отец Виталию. - Ну, чего ты сунулся помогать приставу? Пусть бы он своих пьяниц посылал. А теперь люди обозлились, думают, что мы с полицией снюхались. Так и до беды не далеко. Придется тебе опять к мамаше перебираться, а мне гитаристов нанимать да цыган, чтоб народ песнями приманить.
Длинноносый агент, забежавший в кабачок узнать о подслушанных новостях, даже присвистнул, увидев пустующие столики:
- Пестовская работа? - спросил он.
- Да, - ответил Виталий. - Отец велит мне к матери перебираться.
- Правильно делает. Уходить тебе надо, иначе прибьют. Этот дубина Пестов не только с маевкой глупостей наделал, но и тебя раскрыл. Ему уже влетело от охранного отделения и еще влетит. Я сегодня же доложу по начальству, тебя перекинут.
За пять лет Виталий сменил много мест. Он был официантом на Васильевском острове в кабачке художников, посещал воскресную школу рабочих за Невской заставой, "учился" в Коммерческом училище, работал на заводах Нобеля и Парвиайнена, нанимался статистом в театры. И все для одной цели - разнюхать существование подпольных кружков и навести жандармов на след революционеров.
Служба в охранке избавила Виталия от солдатчины и окопной жизни, но и в столице ему было не легче, - он ежедневно рисковал своей шкурой.
"Как же я не доглядел и так глупо попался. И главное - кому?! - злился на себя Аверкин, ворочаясь на мерзлых опилках в дровяном сарае. - Откуда они знают детскую кличку? Неужели меня еще помнят за Нарвской заставой? Ведь этим парням тогда, наверное, было не более двенадцати лет. Впрочем, шут с ними! Надо скорей выпутываться из западни. Позор, если в охранке узнают, что я попал в руки каких-то щенков. Но что же они намерены со мной делать? Неужели бросили и убежали? Надо попробовать развязаться".
Набрав полную грудь воздуху, сыщик напряг мускулы, стараясь хоть немного ослабить путы, и вдруг услышал треск разрываемой материи. "Пуговицы отдираются или пальто ползет по швам", - сообразил он. Сжав зубы, Аверкин еще больше напружинился, растопыривая локти. Разрываемое сукно затрещало сильней… И вскоре Аверкин почувствовал приток свежего воздуха.
Пальто треснуло в нескольких местах и пуговицы были выдраны с "мясом".
Развязав окоченевшие ноги, Аверкин разулся и, стиснув зубы, растирал ступни до тех пор, пока не закололо в кончиках пальцев. Потом он опять обулся и, стараясь ступать бесшумно, подошел к двери и толкнул ее. Дверь оказалась запертой. Сыщик прислушался: не стережет ли кто его?
Вокруг было тихо, только слева донесся далекий гудок паровоза.
"Как же выбраться отсюда?" - Аверкин огляделся. Слабый свет проникал откуда-то сверху.
По груде поленьев сыщик вскарабкался на сеновал и там увидел небольшое полукруглое окно, выходившее на крышу. Он открыл его и, с трудом протискавшись, выполз на заснеженную крышу.
Сарай был невысоким. Его обступили деревья. Соскользнув как на салазках вниз, Аверкин спрыгнул в сугроб и, увязая чуть ли не по пояс в снегу, выбрался на дорожку.
В парке сквозь ветви деревьев светила луна. Сыщик вытащил из карманчика часы и взглянул на циферблат. Стрелки показывали второй час ночи.
Глава шестая. ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ
Утро было морозным и ясным. Заводские трубы не дымили, не пачкали неба, так как по примеру путиловцев загасили топки в кочегарках химики, кабельщики, резинщики, металлисты и текстильщики.
Вася Кокорев не выспался: он очень поздно вернулся с Выборгской стороны, а чуть свет Дема его разбудил.
- Ну как, проводил?
- До самых дверей. Даже окно свое показала.
- А обо мне она не говорила? - поинтересовался Дема.
- Как же! Ну, говорит, и силища у вашего друга, как котенка сыщика поднял. Мы условились встретиться сегодня на Литейном часов в пять. Она обещала подружку захватить для тебя.
- Почему это для меня?
- Ну, пусть будет для меня. Не станем же мы с тобой из-за девчонок ссориться?
- Верно, - согласился Дема. - Идем ребят собирать, Савелий Матвеевич велел. Будем женский митинг охранять.
Они вместе обошли знакомые дворы на Чугунной улице и собрали девять человек самых отчаянных и задиристых парней. Вооружившись кто железной тростью, кто гаечным ключом, они всей ватагой вышли на Петергофское шоссе.
По пустырям и переулкам уже двигались шумные вереницы рабочих. Они шли к площади у Нарвских ворот с песнями и выкриками.
- Смотрите, и тетки какие-то без знамен топают, - не без удивления сказал Дема, показывая на толпу домашних хозяек, размахивающих пустыми кошелками и корзинками.
Это шли намерзшиеся за ночь жительницы деревни Волынка, зря простоявшие с вечера у продуктовой лавки. Они были злыми и шагали с таким видом, точно собирались разнести по пути все магазины и хлебопекарни.
Городовой, стоявший на углу, видимо, заметил приближавшихся разъяренных женщин, обеспокоенно стал оглядываться по сторонам, а затем, подхватив болтавшуюся на боку шашку, рысцой поспешил в чей-то двор.
- Тикает!
- Теток испугался! - засмеялись парни.
- Ату его!.. Бей корзинками! - крикнул клепальщик с верфи и, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.
- Перестаньте хулиганить! - строго сказал Кокорев. - Попусту не задевайте городовых.
У площади парни разделились на две партии: одни с Васей остались невдалеке от ворот, а другие отправились к трактиру, где могли засесть полицейские.
Площадь заполнялась демонстрантами. Пришли женщины с очень бледными лицами. Ботинки у них были испятнаны, а на юбках темнели, словно дробью пробитые, дырки.
- С "Химика", - определил Вася. - Это от кислоты у них так. А вон те громкоголосые девушки - определенно с тряпичной фабрики, а чуть подальше от них - текстильщицы. - Опрятных текстильщиц нетрудно было узнать по белым пушинкам, прилипшим к одежде.
В этой огромной толпе женщины осмелели и открыто начали высказывать то, что накипело у каждой.
. - Хуже женской доли нет! - выкрикивала работница с заостренным лицом и глубоко запавшими глазами. - Или работай, или в очереди стой. Мы не досыпаем, живем в холоде. Такая жизнь не краше могилы.
Солдатка поддержала ее:
- Наших мужей на фронте бьют и калечат, а мы здесь как проклятые маемся. Вот ночь простояла у пекарни. А что детям несу? Слезы да злость свою. Мужчины, а вы-то чего молчите?! На что надеетесь? Довольно терпеть!
***
Катя проснулась с таким чувством легкости на душе, какое бывает, когда ждешь радостных событий. "Что же случилось? - не могла понять девушка. - Почему так хорошо? Неужели от того, что он проводил к самому дому и вновь захотел встретиться?."
Кого же она захватит с собой? Ведь близких подруг у нее нет. Правда, на заводе Катя знала многих девушек, но все они только знакомы, не больше. Ни с одной она нигде не бывала и не делилась своими секретами. Может, Наташу позвать?
Наташа Ершина - невысокая кареглазая девушка, с забавной челкой над покатым лбом, удивлявшая всех своим низким грудным голосом, занималась в подполье "технической" работой. Она выдавала листовки, печатала на машинке для гектографа прокламации, отправляла секретные письма и на память знала адреса явочных квартир. С нею Катя могла откровенничать, потому что Наташе известны были ее тайные дела. Не раз они вместе выполняли срочные поручения и поздно ночью расходились по домам.
Недавно Ершина сказала в шутку:
- Быть нам с тобой вековушами. Мы так законспирировались, что не только парней, но и всех подруг растеряли.
"Позову ее", - решила Катя. Соскочив с постели, она быстро оделась, схватила полотенце и побежала на кухню мыться.
Шипящая струя воды била из крана с такой силой, что брызги разлетались во все стороны. "Значит, заводы бастуют, - определила Катя. - Иначе напор воды был бы слабей".
Ополоснув лицо, шею, девушка поставила на плиту чайник и вернулась в комнату.
Стоя перед Зеркальцем, она придирчиво вглядывалась в свое лицо. От холодной воды оно немного зарумянилось и казалось свежим, но под глазами кожа слегка набухла и приобрела синеватый оттенок. Такие синяки появлялись на ее лице после каждой ночи, проведенной в сыром подвале, и исчезали только днем на свежем воздухе.
Прежде, когда был на свободе отец и Катя жила в деревянном доме у Поклонной горы, она не любила ходить к бабушке в гости. В подвале всегда было полутемно, пахло затхлостью и прачечной. Родственники жили не дружно, они часто ссорились на кухне из-за дров, места на огромной плите, лоханей для стирки. Успокаивала их всегда бабушка. Высокая и строгая, она выходила на кухню и грозно спрашивала:
- Это еще к чему? Мало вас нужда треплет? Сладкой жизни поделить не можете? Я вот сейчас утихомирю палкой! Кто здесь зачинщик.? А ну, выходи, остынь на ветерке.
И она выталкивала скандалисток на улицу. Ей никто не перечил, старую бабушку слушались.
Обычно после шумной свары, бабушка забирала ребятишек в свою комнату и поучала:
- Не озлобляйтесь, как ваши родители, добра от этого не будет. Проклятая жизнь их издергала. Здоровья-то прежнего ни у кого не осталось. Говорила я вашему деду "не бери подвала заплесневелого, в нем крысам да паукам жить, а не людям". А он все свое: "Осушу, - говорит, - досками сосновыми обошью. Они дух другой дадут. Хозяин за пустяк эти каменные стены отдает, только требует, чтоб в сухости держал. Тут мы всех своих поселить сможем". Вот и поселил! Съедает подвал нашу жизнь. Сам не долго жил: ревматизмом скрючило и водянкой задушило. Вам молодым убегать отсюда нужно, уходить куда можно, хоть в няньки, хоть в ученики, только не живите в этом погребе. Видите, какие у Катюши щечки румяные? Это потому, что она на солнышке выросла. И ножки у нее прямые, не подвальные. Не знается она ни с "серым", ни со "склизней".
- А кто такие "серый" и "склизня"? - спросила Катя.
- Домовые, - приглушенным голосом сказала бабушка. - Они под полом и в темных щелях живут. Одежду себе из паутины ткут и ночью к людям выбираются. Лягут кому-нибудь на грудь, опутают ноги и руки так, что не шевельнешься, и присосутся, кровь пьют. Оттого мы все тут такие зеленые, чахлые и стареем быстро.
Катя вглядывалась в обитателей подвала и замечала, что ее двоюродные сестренки и братишки действительно похожи на большеголовых старичков и старушек, ковыляющих на кривых ножках. Лица у ребят, как и у взрослых, были землисто-серыми, точно из них в самом деле высосали кровь.
И вот Катя сама попала в подвальные жители. После ареста отца бабушка приютила их в своей комнате. Окно выходило в тесный двор, зажатый со всех сторон высокими кирпичными стенами. Солнце никогда не проникало сюда, и в форточку не врывался свежий ветер. В сырых и заплесневелых углах комнаты по стенам ползали противные мокрицы.
Первые ночи Катя не могла уснуть: ей нечем было дышать. А когда она забывалась на несколько минут, то казалось, что на нее наваливается какая-то липко-влажная глыба, такая тяжелая, что невозможно было шевельнуть ни рукой, ни ногой.