По утрам Катя поднималась изломанной, невыспавшейся. Есть ей не хотелось. Она через силу выпивала стакан чаю и шла на работу.
Однажды тетя Феня, узнав, почему Катя такая вялая, предложила:
- Переходи ко мне жить. И до завода не далеко, и воздух чистый. Сирень в окно лезет.
Катя поговорила с матерью. Та сначала обиделась:
- Тебе что зазорно в подвале жить? Образованной сделалась.
Но потом мать одумалась и сама стала уговаривать:
- Не слушай ты меня, глупую. Раз зовет - побудь хоть месяц в Озерках, а то тут чахоткой еще заболеешь.
Тетя Феня жила в домике среди зелени: у крыльца росли две высоких черемухи, а вокруг - кусты сирени и жасмина.
Этот домик был когда-то заброшенной банькой. Баньку присмотрел муж тети Фени - вальцовщик, потерявший на заводе руку. Товарищи помогли ему высудить у заводчика деньги за увечье и купить баньку с участком земли. Общими усилиями они перестроили ее, сделали жильем и местом собраний нелегального кружка.
Муж тети Фени умер весной. Одной ей было скучно жить в домике, стоявшем на отшибе. Она очень обрадовалась, когда к ней пришла с узелком Катя.
Вместе они ходили на работу, по очереди покупали продукты, стряпали обед, а вечерами тетя Феня вязала либо штопала, а Катя читала ей вслух.
Изредка в домике ненадолго поселялся кто-либо из большевиков, скрывавшихся от полиции. В такие дни тетя Феня говорила Кате:
- Иди поживи у матери.
На второй год войны в домик тети Фени неожиданно нагрянули жандармы, когда в нем скрывался человек, убежавший из ссылки. Они арестовали и жильца и тетю Феню.
Кате об этом рассказала дворничиха соседней дачи. Окна домика были накрест заколочены досками, а на дверях висел неровный кружок сургуча, с отпечатанным на нем двуглавым орлом.
Катя, решив поселиться здесь с матерью, хотела потребовать, чтобы полиция сняла печать, но Гурьянов отсоветовал:
- Жить тут нельзя, дом попал под наблюдение, за тобой будут следить. Еще чего доброго, выдашь кого-нибудь из комитета. Живи лучше с родными. Там меньше подозрений.
- Проклятый подвал! - горестно произнесла девушка. - Когда из него вырвусь?
Она, наверное, не скоро отошла бы от зеркальца, если бы не услышала стука в стекло. Со двора в окно заглядывала Наташа Ершина.
- Вот легка на помине! - открыв форточку, сказала Катя. - Заходи, попьем чаю.
- Некогда. И ты собирайся быстрей, дело есть.
- Ну, хоть на минутку. Наташа спустилась в подвал.
- Нам с тобой поручение, - сказала она. - Пройти вдоль Сампсониевского и узнать, все ли фабрики бастуют.
В это утро Выборгская сторона была неузнаваемо шумной. У закрытых булочных, хлебопекарен и продуктовых магазинов толпились домохозяйки. Городовые с трудом сдерживали разъяренных женщин.
Сампсониевский проспект был заполнен народом. Бастующие подходили к работавшим предприятиям, устраивали у проходных митинги и требовали:
- Кончай работу! Все на улицу!
Наташе с Катей то и дело приходилось проталкиваться сквозь толпу.
- Такого еще не было! - сказала Ершина. Девушки поспешили к трактиру "Долина", но из
райкомовцев они застали только дежурного, сидевшего у телефона.
- Все пошли к народу, - сказал он. - Будут прорываться в центр. Нарвцы уже вышли. идут к Невскому.
Катя с Наташей решили пробиться к Литейному мосту, но едва они завернули за угол, как попали в толпу, которую теснили конные полицейские.
Откормленные, рослые лошади, направляемые на толпящихся людей, двигались как-то боком, били копытами землю и, мотая мордами, роняли во все стороны пену.
Один из прижатых к забору мужчин хлестнул коня по крупу. Конь взвился на дыбы. Осаживая его, полицейский сбил с ног кого-то из демонстрантов. Послышались стоны и ругань пострадавших Кто-то уцепился за ногу конника, пытаясь стащит! его на землю..
На помощь полицейскому ринулись другие конники. И у забора завязалась драка.
- Пошли в обход, - предложила Наташа. - Здесь нас с тобой задавят.
Они с трудом вырвались из круговорота, чере; пролом пробрались в парк, прошли вдоль линии к Медицинской академии, прячась за деревьями от полицейских, и вскоре очутились на набережной Невы
Во всю ширину заснеженная река была усеяна тёмными фигурами людей, перебегавших по льду на другой берег.
Девушки тоже спустились по откосу на лед и прикрывая лица от колкого ветра, побежали по тропинке, петлявшей среди торосов.
Аверкин добрался домой почти под утро. Он долго не мог уснуть. А когда забылся на некоторое время, его разбудили свистки и шум на улице.
Сыщик босиком подбежал к окну и, увидев городовых, разгонявших у магазина возбужденных женщин, с неприязнью подумал: "Вот ведь олухи, каких-то теток без шума разогнать не умеют". Но, вспомнив, что сегодня международный женский день, стал торопливо собираться.
Надев на себя малоприметное серое полупальто, простую шапку-ушанку, сыщик вышел через соседний проходной двор на Загородный проспект и подозвал извозчика, стоявшего на углу.
- На Выборгскую! - усевшись в сани, приказал он. - Полным ходом.
Пока они ехали по Загородному, лошадь бежала хорошо, но ближе к Невскому извозчику то и дело приходилось покрикивать: "Э-гей… поберегись!" Люди, шагавшие по мостовой, расступались неохотно.
Скоро пешеходов стало столько, что невозможно было пробиться дальше. Расплатившись с извозчиком у Владимирского клуба, Аверкин пешком добрался до Невского и растерянно остановился на углу. Ему еще не приходилось видеть, чтобы рабочие так открыто несли красные флаги и безбоязненно требовали:
- Мира! Хлеба! Долой войну!
Нахлобучив на лоб шапку, Аверкин проскользнул на Литейный проспект. Здесь поток демонстрантов был не таким густым, - его разбивали заслоны полицейских, теснивших пешеходов в переулки.
Не желая показывать значок охранки, сыщик, лавируя, стал обходить полицейских, как это делали многие. Вдруг он увидел впереди двух рослых юношей, перебегавших на другую сторону проспекта. "Они. вчерашние!" - изумился Аверкин.
- Теперь-то от меня не уйдете, - бормотал он, устремляясь за ними.
За путиловцами нетрудно было следить: высокий и широкоплечий Рыкунов выделялся в толпе.
У Сергиевской улицы стояла вереница трамваев. Около них толпился народ. Сыщик хотел было позвать на помощь полицейских, но передумал: "Надо схватить на менее людной улице".
Притаясь на углу, он увидел, что путиловцы остановились у садика собора. Они кого-то поджидали, потому что, закурив, все время поглядывали в сторону Литейного моста.
***
Литейный проспект был заполнен толпами народа. У остановленных трамваев образовался круговорот. Там городовые стремились схватить знаменосцев, а демонстранты отбивали их.
- Не ввязаться ли и нам? - спросил Дема у Васи.
- Подожди, успеешь еще в участок попасть. Нетерпеливо поглядывая по сторонам, юноши
выкурили по две папиросы; Вася полез было в карман за третьей, но в это время в садике появилась невысокая девушка. Она подошла к ограде и низким, грудным голосом сказала:
- Не поворачивайтесь ко мне. стойте как стояли. Я Катина подруга. Мы вас давно заметили, но не подходили потому, что за вами следит вчерашний сыщик. Он торчал на том углу, а сейчас перебежал и разговаривает с полицейскими. Видите, у трамвая с разбитым стеклом?
- Ага, действительно… Мокруха там, - поднявшись на носки, подтвердил Дема. - Жаль, я его вчера не пристукнул.
- В общем, не ждите нас, смешайтесь с толпой и уходите. Встретимся в воскресенье у Кати.
Парни пригнулись, перебежали на мостовую и, протолкнувшись поглубже в толпу, скрылись за трамваями.
Аверкин, заметив, что путиловские парни вдруг исчезли, кинулся их разыскивать; он даже взбежал на паперть, надеясь с возвышения разглядеть в толпе приметную фигуру Рыкунова, но нигде больше их не видел.
Понаблюдав еще некоторое время за толпившимися демонстрантами, Аверкин прошел в здание Окружного суда и по телефону передал донесение в охранку о том, что творится на Невском и Литейном. В ответ он получил приказание к девяти часам быть у оперативного дежурного.
Времени еще оставалось много. Из Окружного суда Аверкин заехал на службу к брату. Его тревожило происходящее на улицах и хотелось узнать, что об этом думают в Министерстве внутренних дел.
Всеволод был бледен и озабочен.
- Очень хорошо, что ты зашел, - сказал он и, подойдя к двери, дважды повернул ключ в замке. - Для нас с тобой наступает очень острое и опасное время. Можно взлететь высоко и провалиться в тартарары. Мне кажется, что мы сейчас работаем не на того хозяина, - при этом Всеволод понизил голос- Самодержавию приходит конец. Николай Второй неспособен вести войну. Это всем ясно. Недовольство охватило не только простой народ, но и высшее общество. Готовится дворцовый переворот. Это я знаю из допросов по распутинскому делу. В заговоре замешаны очень крупные и влиятельные люди. Их поддерживают союзники - Англия и Франция, так как боятся, что царь заключит с Германией сепаратный мир и Россия выбудет из войны. Казалось, что заговорщики вот-вот придут к власти. А сегодня страх перед революцией заставил их просить войска для подавления беспорядков. Но разве теперь остановишь выпущенных духов? Сводки невеселые: в столице забастовало больше половины заводов. Надо быть готовыми ко всему. Сегодня ночью и завтра пройдут массовые аресты. Нам с тобой подвернулся случай послужить будущим хозяевам. Я сейчас дам тебе адреса некоторых думских деятелей. Правда, им ничего особенного не грозит, но ты от моего имени предупреди их, чтобы они два-три дня провели вне дома. Я думаю, нам это потом зачтется.
- Но как же я сделаю? Меня к оперативному дежурному вызывают, - возразил Виталий.
- Не беспокойся, с твоим начальством я договорюсь по телефону. Есть дела поважней. При новей власти могут полететь многие головы. Чужие жизни меня не очень беспокоят, а вот свою - хотелось бы сохранить. Для нас с тобой и еще кой для кого очень важно, чтобы архивы охранки и министерства исчезли навсегда. Одна группа для уничтожения их подготовлена. Но мы должны страховаться. Ты под берешь несколько человек и, если по каким-либо причинам охранка и здание судебных установлений! не сгорят, то вы их подожжете сами… да так, чтобы ни одна бумажка не уцелела.
- А если нас поймают?
- Значит, надо действовать хитрее, поджигать не обязательно самим. Разве трудно подбить возбужденную толпу? Важно, чтоб рядом был керосин, бензин и другое горючее. Все это ты продумаешь до завтрашнего утра. самое позднее до обеда. И сообщишь мне. Хорошо?
- А сколько на это отпущено денег?
- Сотни по две получите. Только действуйте решительно. Если где-нибудь спасут хоть одну папку, - гроша ломаного не дадим.
Глава седьмая. ФИЛИПП РЫКУНОВ
На крейсере "Аврора", ремонтировавшеся у стенки Франко-русского судостроительного завода рабочие чуть ли не каждый день видели на шканцах широкоскулого коренастого матроса, стоявшего с пол ной выкладкой под ружьем.
- За что его так часто наказывают? - спрашивали они у моряков.
- По дури собственной "рябчиков стреляет", отвечали фельдфебели. - Строптив больно!
А матросы вполголоса объясняли:
- Старший офицер Огранович невзлюбил, готов со света сжить.
На крейсере была офицерская собачонка, про званная матросами "Балалайкой". Эту пучеглазую паршивку матросы ненавидели за ее подлые по вадки: собачонка всюду гадила, во время тревог норовила вцепиться зубами в ногу бегущего, а если ее отталкивали, то поднимала такой отчаянный визг, что старший офицер взбелененным выскакивал на палубу и допытывался: "Какой подлец ударил?" - а дознавшись, наказывал, оставляя виновных без увольнения на берег.
Собачонка была блошливой. Вымоет ее вестовой, вычешет, а она, глядишь, часа через два опять повизгивает и лапой так скребет, точно на балалайке играет. Огранович, конечно, злится, матроса винит:
- Разгильдяйски моешь!.. Вычесываешь плохо! Однажды сигнальщик Рыкунов возьми да посоветуй:
- Керосином натри, да так, чтобы щетинки сухой не осталось, тогда блохи сами повыскакивают.
Вестовому осточертело возиться с "Балалайкой", он взял да и окунул ее с головой в лохань с керосином, в которой промывали заржавленные части механизмов, подержал так с минуту и выпустил. Собачонка сперва отряхнулась, отфыркалась, а потом как завизжит и - драла в офицерскую каюту.
Вечером после поверки Огранович заходит к себе в каюту, чувствует, керосином попахивает. Он носом туда и сюда, заглянул под койку, а там. собачонка сдохшая лежит.
Вестовой, конечно, пошел гальюны мыть, а его советчику - Фильке Рыкунову - житья не стало, - за каждый пустяк "фитиля" дают.
- А вы что - заступиться за товарища не можете? - спрашивали рабочие.
- Попробуй у нас - живо под суд угодишь! - оправдывались авроровцы.
- Эх вы, храбрецы! Суда испугались, - с укором говорили судостроители. - Мы-то думали, матросы народ отчаянный, дружный, а они начальства боятся. Чем же ваша жизнь слаще тюряхи?
Служба на крейсере действительно была нелекой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.
Старший офицер хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительной ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью.
- Научить этого босяка подходить и поворачиваться, - выйдя из терпения, приказывал офицер фельдфебелю. - А потом на шканцы под ружье!
Рыжеусый фельдфебель Щенников рад был случаю выслужиться, а заодно - поиздеваться нал строптивым сигнальщиком.
- Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, - говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: "Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду".
На полубаке он останавливался и, чтобы посмешить зрителей, начинал с шутовских команд:
- Один матрос в три шеренги становись! И никуда не разбегайсь!..
Молодые матросы после такой команды всегда терялись, начинали суетливо делать нелепые движения, а зрители давились со смеху. Рыкунов же с пре зрением смотрел на усатого фельдфебеля и не двигался с места.
- Так, - хрипел Щенников, - у тебя, значится слабина в подходах и поворотах? Эфто мы быстро исправим. Шаго-ом марш! Дать ножку! - командовал он. - Кру-у-гом!.. Нале-ву… Напра-ву..
Молодых матросов фельдфебель обычно заставлял делать повороты до тех пор, пока те не падал! от головокружения, но с Рыкуновым этого не получилось. Он поворачивался не спеша, словно обдумывая команду, и с подчеркнутой четкостью.
Фельдфебеля раздражали его медлительность , спокойствие, он начинал орать и сквернословить
- Ты что ж… акулья требуха, босяцкая морда!. В карцер захотел? А ну, ходчей! На-ле-ву. Прямо!. Кру-у-гом! Чего пятку тянешь… За разгильдяйство два наряда вне очереди!
Рыкунов почти ежедневно чистил и мыл гальюны и стоял под ружьем на шканцах. А это было не легко. Попробуй, постой хотя бы час навытяжку, когда у тебя за плечами висит ранец с тридцатью фунтами песку! Молодые матросы после четырех часов стояния под ружьем падали в обморок, а сильный и закаленный балтийскими ветрами Рыкунов переносил наказание довольно легко.
Огранович любил поиздеваться над матросом, он не раз высовывался из рубки вахтенного и не без ехидства спрашивал одно и то же:
- Это кто там? Опять Рыкунов на своем любимом месте? Ну-ну, ему не вредно "рябчиков пострелять". Строптивым полезно мозги проветривать… умней после этого становятся.
Матросу, стоявшему под ружьем, разговаривать и шевелиться не разрешалось, но сигнальщик однажды обернулся и четко произнес:
- А вы и здесь, ваше благородие, ума не наберетесь.
Офицер хотел было отхлестать по щекам дерзкого матроса, но одумался: сигнальщик, стоявший с винтовкой, был грозен.
- Вахтенный, запишите, чтобы этого мерзавца ежедневно, утром и вечером, до конца месяца ставили под ружье, - приказал он.
Из офицеров только штурман сочувственно относился к матросу. В пятницу, когда Огранович на сутки уволился, штурман остался на корабле исполнять обязанности старшего офицера. Увидев сигнальщика, готовившегося отбывать наказание, он спросил:
- Рыкунов, желаешь проведать родителей?
- Очень, ваше благородие.
- Ступай к писарю и скажи, что я приказал дать увольнительную до вечерней поверки. Только смотри не подводи меня, - предупредил штурман.
- Есть не подводить!
Обрадованный матрос ринулся в кубрик, вытащил из рундучка еще не ношенные брюки-клеш и принялся наглаживать их.
- Это куда? - удивился фельдфебель.
- Мне сегодня разрешено уволиться.
- А вот я сейчас узнаю, как разрешено, - при грозил Щенников. - За вранье еще часов восемь получишь.
Он ушел из кубрика со свирепым видом, а через некоторое время вернулся присмиревшим.
- Ладно, отправляйся, - буркнул фельдфебель, - только не забудь бутылку водки принести, иначе не попадешь больше на берег. Понял?
Рыкунов знал, что многие матросы, желая попасть, на берег, угощали водкой фельдфебелей и давали им деньги.
- Как не понять, - ответил он.
Пять лет матрос не бывал дома. Его тянуло повидать мать и брата, но с отцом встречаться не хотелось. Он не мог забыть его побоев после майской схватки с Виталием Аверкиным и ареста.
Отца тогда из "кутузки" выручили вагранщик Сизов и церковный сторож Артемьянов, связанный с союзом Михаила Архангела. Они уверяли пристава, что Рыкунов не повинен в сыновьих делах, что парнишка и так будет наказан самым строгим отцовским судом.
Вернувшись из "кутузки" домой, отец распил со своими поручителями две бутылки настойки и призвал Фильку к допросу:
- Говори, как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?
- Никто! Виталька сам пристал…
- Врешь! С забастовщиками, наверное, спутался? Рассказывай, - кто они?
- Не знаю я никаких забастовщиков… Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и, поднеся ее к Фильке, предложил:
- Целуй Николая-Чудотворца. И побожись.
- Не буду я целовать. чудотворцев не бывает.
- Чего? Чудотворцев не бывает? - ужасаясь,
шепотом переспросил церковный сторож. - Может, ты и в бога не веришь?
- Не верю, - ну и что?
- Господи, да он же антихрист! За это убить мало.
- Мало, - пьяно подтвердил вагранщик Сизов. - Я бы шкуру с него спустил.
Опьяневший отец схватил толстый заскорузлый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам… Увертливый парень старался отскочить вправо, зная, что с этой стороны единственный глаз отца не сразу уловит его, а потом схватился за ремень и повис на нем.
- Подмогите! - задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. - Не управлюсь один.
Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову; второй - ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.