Зубова, конечно, и в сравнение с ними себя не ставила: у нее не было ни диссертаций, ни печатных статей, хотя она была по должности точно такой же, как и Главный, просто ординатор. Но все-таки такой "просто ординатор", который давно уже дежурит в смене первым, ответственным. И не только дежурит, но и на дому поддежуривает: сидит после работы в определенные дни у себя в квартире, не отлучается. Случись что в роддоме - по телефону вызовут, а то и "скорую" пришлют. И на консилиумы ее всегда звали, если надо помозговать сообща. Считались, ценили, а все-таки ей было тоже тесно. Она была решительней других коллег, и ей часто говорили, что она уж слишком много на себя берет. Она резковата была, и ей не прощали этого и часто напоминали, что она, Дора Зубова, здесь была еще несмышленышем, когда коллеги уже были первыми врачами. Все-таки она еще просто ординатор.
…А их много - таких просто ординаторов, без званий и степеней, до седых волос доживших на этой самой первой во врачебной иерархии должности.
Когда Зубова училась, у них на пятом курсе занятия по оперативной гинекологии вел такой вот просто ординатор. Старый, - во всяком случае, ей тогда он казался уж очень старым, а ему было только под шестьдесят. Астма у него была, кажется: он всегда тяжело дышал, сопел, Петр Илларионович, большой, совершенно лысый, красноносый. У него была еще экзема от вечного свирепого хирургического мытья рук. Из-за экземы он надевал на мытые руки сначала нитяные перчатки - их для него специально всегда стерилизовали. А резиновые он надевал уже поверх нитяных.
Он даже не был постоянным кафедральным ассистентом - просто вел иногда студенческие группы то ли на почасовых, то ли на полставки ассистентских.
Оперировал он как бог, а после операций спрашивал:
- Что?.. Понравилось?.. Дураки, потому и понравилось. Оперировать и кандидатские писать хоть кто сможет. Вот лечить - эт-т другое дело. Ду-у-умать надо. Чу-у-увствовать. А хирургия - ремесло. Как слесарное. Чего обижаться! Я иному слесарю в подметки не гожусь.
И все твердил, как присказку:
- Вокруг хирургии шаманства много. Журналисты, писатели ахают: ах, борцы со смертью! ах, семь ночей не отходил он от постели! ах, пальцы хирурга, как пальцы скрипача и пианиста! ах, то-се, пятое-десятое! Эт-этот особенно дамочкам нравится, которые при хирургии. А ведь все просто: знай, когда делать и когда не делать. Этот главное. А потом, если уж делаешь, знай, где делаешь и что делаешь, и не психуй. Узлы вяжешь - вяжи споро, крепко, и не дергай, и сам не дергайся… Вот кто из вас до пятого курса еще ни разу, а?.. Да говорите, я ж не выдам, что у вас в дневниках по практике вранье насчет операций, которые вы будто понаделали! А?.. Вот ты ведь ни разу, да?.. - И ткнул однажды толстым, как сарделька, и, казалось, негнущимся пальцем в Зубову и попал в точку. - Откуда я знаю?.. Ха!.. Этот ты ж с операций всегда уходишь тихонечко, на кровь смотреть боишься!
А она боялась тогда. Зубрила все прилежно, а боялась. Не крови, конечно, - она перевязок сделала без счету да на практике ассистировала при аппендиците раза два. И раза два раны сама зашивала. Но все-таки, как только хирург брался при ней за скальпель, ей вдруг приходило в голову, что вот разрежут сейчас - и вдруг неожиданно случится непоправимое. Потому и уходила.
Он повел ее за плечо в операционную, как прежде водил других из их же группы - как ту же Верочку Мясницкую, Верочку-сластену, по сей день ближнюю подругу Зубовой, и как очкастого застенчивого Стасика, первого Верочкина мужа. Привел, мылся вместе с нею, приговаривая: "Три щеткой крепче, три, не бойся. Будет экзема, как у меня, - так экзема хирургу вроде ордена! Мучительно, но заслуженно…" Надел одни и другие перчатки и заставил ее не помогать, не ассистировать, а оперировать самой. Одной рукой держал крючки, другой - длинный корнцанг, все время им указывал: "Делай так", "Делай так", "Пережми", "Перевяжи", "Смотри, где делаешь", "Делай так", "Спокойно", "Все у тебя отлично, видишь?", "Видишь, что это ерунда? И дурак может, а тебе бог велел мочь…"
В той клинике была доцентом дамочка - грубая, наглая, третировавшая Петра Илларионовича. Однажды она стала демонстрировать сразу трем группам студентов операцию Вертгейма, самую тяжелую в гинекологии, радикальную до свирепости, - такие только при самых опасных опухолях. Не рассчитала, что случай был слишком уж сложным - не для показа техники. Занервничала, запуталась, не могла уже и разобрать, где у нее в ране большая артерия, которую надо перевязать: именно ее перевязать, именно ее. Рана была прямо набита тампонами, зажимами, лигатурами, - когда путаница, все получается вот так. Завкафедрой стоял у нее за спиной, шипел тихонечко, подсказывал. Доцентку эту завкафедрой боялся почему-то (в клинике сплетничали, что он жил с ней). Он шипел ей тихонечко в ухо, а она все равно не могла распутаться, потому что все кругом видели, что она запуталась, когда хотела показать класс. Завкафедрой фыркнул и пошел за дверь мыть руки. Он был бледен, зол и, наверное, сам уже не знал, распутается ли он в этих спайках, зажимах и взаимоотношениях. И его долго не было. А доцентка все еще копошилась осторожно: может, надеялась, что вдруг сама чудом разберется. Но она, видно, не очень надеялась, потому что копошилась больше для виду: мол, операция идет как шла. И косилась, не поднимая головы, чтоб незаметно было, на дверь.
А оттуда пришел не завкафедрой, а Петр Илларионович. С локтей капли падали. Вытер руки. Влез в стерильный халат и в свои вечные перчатки - в одни, в другие - и взял у сестры длинный корнцанг. Доцентка сжалась затравленно и двинулась было со своего места, а он сказал: "Стой, где стоишь", - и взглядом сдвинул ассистировавшего врача. Присмотрелся. Тронул корнцангом выбранный в куче зажим, сказал, как студентке: "Сними". Брызнула кровь. "Стоп". Он быстро наложил сам новый зажим. Снова присмотрелся. Тронул другой зажим. Сказал: "Сними". Дама побагровела. Сняла. "Теперь этот". Она сняла. "Этот". "И этот". "Перевяжи здесь". "Убери салфетку". "Зажми здесь". "Убери эту салфетку, положи здесь новую". "Так делай". "Так". "Перевяжи". "Срежь концы". "И здесь…" "Так". "Теперь так". "А теперь кончай сама".
И ушел.
И оставался просто ординатором до самой смерти. И группы студенческие вел очень редко - то ли на почасовых, взамен болевших преподавателей, то ли время от времени зачисляли его на половину ассистентской ставки. А распутывать гордиевы узлы его вызывали днем и ночью. И умер он около операционной. Он, очень усталый, вышел из нее и хотел подняться с третьего этажа на пятый, в маленькую ординаторскую, где отдыхал обычно. Она пуста была обычно. Тамошняя публика собиралась в основном в ординаторских третьего и четвертого этажей.
Он очень устал и шагнул в открытый лифт, не заметив таблички: "Лифт не работает. Ремонт". И как шагнул, кабина дернулась и поползла вниз. Он упал, и его придавило крышей спустившейся кабины к углу лифтной шахты. Прямо против операционной.
На похоронах и приметили друг друга Зубова, Главный, Нина Сергеевна. Так получилось, что в разные годы все они попадали в те группы, которые иногда вел Петр Илларионович.
Они и раньше видели друг друга на конференциях в акушерском обществе. Но там они много кого видели. Примелькавшиеся лица безразличны. А тут уж приметили. А потом уж и снюхались на заседаниях общества - в спорах насчет того, нужна ли доброй старой гинекологии эта премудрость сложных современных наркозов, облюбованных сердечной хирургией, или она и без них проживет, а главное - так ли уж хорош добрый, старый, "разумный акушерский консерватизм", прибегающий к операции только в самую распоследнюю минуту… Да и про разные прочие специальные вещи.
Всем им было уже тесновато на своих вторых ролях - и профессорских, и ординаторских, потому что, когда ты себе не полный хозяин, ты не можешь сделать все так, как тебе хочется. И когда стали открывать новый - тридцать седьмой по номеру - нынешний роддом и Главному предложили стать главным его врачом, в придачу пообещав за тяжелое это ярмо новенькую отдельную квартиру, конечно же на первом заседании общества он поделился происходящим со всегдашними своими соседями по скамье еретиков - подрыватели устоев во всех парламентах садятся рядом. И родились у них не произнесенные вслух ни разу мысли насчет создания такого заведения, которое каждому из них по-своему снилось в профессиональных грезах.
А тут у Нины Сергеевны мужа произвели в генерал-майоры, и ее дочка сняла кинокартину, получившую в прессе резонанс и первую категорию оплаты с немалыми потиражными. И сочла она возможным поэтому пойти на вдвое меньший, чем был у нее в клинике, оклад, но зато стать своему делу полной хозяйкой, да еще с прицелом обосновать, быть может, и свою школу, обучая молодых врачей на свой лад, привлекая их для начала к обобщению собственного опыта и писанию статеек в специальные журналы.
Были, конечно, у Нины Сергеевны и более дальние мысли - сделать роддом, если все пойдет хорошо, со временем базой или филиалом исследовательского института или кафедры.
И все эти ее прицелы Главному тоже были по душе. Потому что за ее профессорской спиной ему проще было приняться за осуществление тех своих идей насчет более современной, более радикальной и специализированной акушерской тактики.
И Доре Матвеевне это было по душе, хотя она ни о какой научной деятельности не мечтала, просто пора ей было шагнуть на следующую ступень своей профессии да вырваться из неладов, в которые она попадала иногда со старшими коллегами в старом своем роддоме. Ведь коллеги никак не могли забыть, что она пришла к ним пятнадцать лет назад совсем без опыта, а теперь, смотрите, много на себя берет.
…И они стали заводить здесь свой порядок, схожий в общем с порядком во всей акушерской службе и при этом все-таки свой - со всякими "модернизмами", как весьма недружелюбно об этом говорило городское акушерское начальство, неизменно носившее синюю шелковую рубашку и белый галстук.
Начальство с удовольствием давно уже поприжало бы Главного и Зубову "за необоснованную оперативную активность", за наркозы, перенятые у сердечных хирургов, да за пренебрежение "классическими методиками, разработанными отечественной медициной", - все слова были заготовлены, они уже не раз были даже произнесены и кое-кем из акушеров города одобрены. Но мешала широкая спина Нины Сергеевны - ее докторская степень и профессорский титул; перед титулами начальство пасовало, и оставалось ему лишь разрисовывать отчеты красными и синими кружками.
И еще, если бы, набирая в роддом врачей, они брали бы в первую очередь не молодых, а старых, опытных, от жизни чуточку уже уставших, с устоявшимися взглядами и привычками, никакие их "модернизмы" нипочем бы не привились. Молодых, которых они набирали, приходилось, правда, обучать вещам, иногда до смешного простым. Зато все эти новшества, настораживавшие более опытных, были для них уже чем-то завершенным, столь же почти сами собою разумеющимися, как и старые, десятилетиями апробированные истины.
Но молодые не имели еще хорошего стажа, не имели еще категорий. А без категорий даже умелого врача первым дежурным лучше не ставить. Мало ли что случиться может: от катастрофы - как ни редки они - ни один самый архиопытный врач не застрахован. И одно дело, если катастрофа произошла у аттестованного врача, а другое - если у неаттестованного. Тут уж - будь он семи пядей во лбу и сделай он все возможное и невозможное - примутся разбирать, так обязательно увязнут в том, что первым врачом дежурил неаттестованный, не имеющий категории акушер. В селе или в маленьком городе он, может, был сам себе голова, но одно дело - там, а другое - здесь, где есть аттестованные врачи. Да ведь там никогда не бывает сразу столько работы, что у самого разаттестованного и сверхопытного голова может кругом пойти.
И из-за всего этого вторых врачей в роддоме хватало, а первых не хватало. Варяги-то и были нужны, чтоб дежурить первыми, а они совсем не все чувствовали себя здесь как дома. Одним не нравились здешние нововведения, иногда самые малые. У них были и гонор, и опыт, и недоверчивость. Другие только смотрели, сколько еще осталось до конца смены, - отзвонить бы поскорее и с колокольни долой. И в узкой длинной книжке с алфавитом Зубова в итоге повычеркала многие телефоны, а по некоторым, хоть их и не вычеркнула, звонила редко. А раз звонила редко, то уж и без толку: если кто хочет совместительствовать, так не от случая к случаю, а более или менее постоянно. На своей бумажке Зубова записала два телефона - Никитиной и Гуревича, - они здесь были вроде бы как свои. Главный не раз заговаривал, чтобы они сюда перешли совсем, но они не переходили. Никитиной от дома сюда далековато: одно дело - раз-два в месяц, а другое - каждый день за семь верст киселя хлебать. И Гуревич не согласился - просто не хотел уходить со старого места. Еще один - третий - телефон Зубовой и записывать было не надо. Он с довоенных времен сидел в памяти. Он, как ни странно, не поменялся, хоть в войну его снимали, - тогда в Москве почти все личные телефоны поснимали, а после войны ставили опять. И этот поставили опять, и тот же самый номер дали. Верочкин телефон. Веры-лапушки, Веры-сластены, Веры Леонтьевны Квасницкой.
Раньше Зубова именно ей и позвонила бы сразу, еще не выписывая ни телефона Никитиной, ни телефона Гуревича, и наверняка все решилось бы в минуту. Верочка только в одном случае отказалась бы - если бы она именно в тот день дежурила у себя. А если бы получалось, что она два дня подряд будет дежурить, она бы не отказалась. После того как она с мужем разошлась, эти дежурства ей были нужны очень-преочень. Правда, приходя сюда, она каждый раз говорила, что пришла только ради Тусеньки - среди своих Дору Матвеевну Тусей звали, - мол, кто-кто, а она, Верочка, на все пойдет, если надо Тусю выручить. Она так говорила всегда, а если по делу судить, не будь Зубова ее подругой да не пекись так о Верочкиных делах, то все-таки предпочла бы, наверное, ей Никитину или Гуревича. Верочка, конечно, была аттестована и у себя дежурила первой, но первый-то первому рознь, вот в чем было дело.
…Тормоша в кармане бумажку с крупными цифрами, Зубова спустилась в смотровую и согнала с телефона тамошнюю санитарку. Если Главный сказал, что придет через четверть часа, значит, придет именно через пятнадцать минут, а не через десять или двенадцать. Она успеет Никитиной и Гуревичу позвонить и даже зайдет до прихода Главного в специальную темную палату в дальнем конце родблока, где лежит та женщина с преэклампсией. Неудобно будет, если она придет туда позднее Главного.
Со звонками она очень быстро управилась - пять минут ушло на оба разговора, не больше. Только ничего хорошего: Никитина оказалась больна, а Гуревич не мог завтра дежурить из-за каких-то домашних дел. Оставалось звонить Верочке, но ей звонить Дора Матвеевна сейчас не могла: так получилось, что, прежде чем ее теперь приглашать, надо сначала специально договариваться с Главным, тем более что из-за Людмилиных дел завтра дежурил Савичев, а именно с Савичевым у Верочки в прошлом месяце произошел на дежурстве конфликт. И Савичев сказал после этого, что, если его еще раз поставят дежурить с Квасницкой, он тотчас подаст заявление об уходе. А Главный сказал Доре Матвеевне, чтобы она - без всяких дополнительных объяснений - с этим требованием Савичева считалась.
Пока Зубова шла от телефона в родблок на второй этаж, она просто даже закипела: вот всегда так получается, если хочешь кому-то удружить, потом сама первая оказываешься в дураках - так сейчас с этой перестановкой Людмилиной, так и раньше с Верочкиными дежурствами… На Верочкины пассажи, что это она своей Тусе одолжение делает, Зубова внимания не обращала. Есть такая дружба - знаешь человеку цену, знаешь, когда он тебе врет, а все равно с ним дружишь, потому что жизнь вместе прожита и человек этот просто уже часть тебя самой. И что Верочка могла сдуру и нахамить Савичеву, Дора Матвеевна понимала самым отличным образом, но вот только одного она не могла понять: почему Савичев так уж категорически завелся, а Главный так категорически его поддержал? Ведь Верочка, хоть в ней и восемьдесят восемь килограммов теперь, и она теперь немного распустеха, как-никак она все-таки женщина, и несчастная, - это все знали. И кроме того, она в смене была первой, должны же были у Савичева проявиться и галантность какая-то, и сострадание, и просто субординация. И уж для Главного субординация должна что-то значить: совсем не обязательно было Савичеву потакать.
Все это для Доры Матвеевны было особенно огорчительно еще и потому, что Главного и Савичева она считала настоящими мужчинами, а это качество она почитала теперь редкостью. Про мужа своего, например, она просто говорила, что он - баба. Муж все боялся болезней - у него как началась небольшая гипертония, так он с перепугу третий год жил, будто его на поруки отпустили, будто не так шагнет - каюк. Заставлял Дору Матвеевну дважды в день обязательно ему давление мерить и с диеты не слезал все три года.
Зубова вообще говорила, что в двадцатом веке все мужики стали бабами, а бабам приходится быть мужиками. А Главный и Савичев ей казались настоящими мужчинами, и хотя первый был моложе ее на четыре года, а второй - на все десять, она при них всегда старалась быть в полном порядке - без всяких особенных мыслей, конечно. А если особенные мысли приходили к ней иногда, то все равно это были только мысли, дела никакого по всей ситуации быть не могло…
Эта история с Верочкой была совершенно дурацкая: Зубова всегда старалась ставить к ней в пару на дежурства именно Савичева или Людмилу - самых активных и почти уже дозревших до самостоятельности врачей. И еще всегда намекала им осторожно: мол, если не будет особых хлопот и происшествий, дал бы он (или она) по доброте душевной выспаться ответственному дежурному, потому что доктор Квасницкая очень замотана.
Вера-лапушка приносила с собою пару коробок мармелада и за дежурство меж работой и дремотой постепенно его приканчивала. Ее любовь к сладкому была анекдотом еще в институте. В войну, весной сорок четвертого, когда они сдавали патологическую и топографическую анатомии, тоненькая тогда, как тростинка, Верочка заявила родителям, что ей нипочем этих экзаменов не сдать, если родители не снабдят ее мозги вдосталь сахаром, который по науке просто жизненно необходим нервным клеткам.
Верин отец, горбатый бухгалтер, отнес на барахолку только полученную в премию по ордеру драгоценность - кирзовые сапоги, и - то ли обменял их там сразу, то ли продал, а купил уж потом - принес он, в общем, Вере-лапушке добрых шесть месячных рабочих пайков: два кило сахара и два кило какавеллы - липучей, тяжелой сласти из сои с патокой. Какавеллу тогда выдавали по карточкам за сахар в двойном размере.
Готовились к экзаменам еще со школы всегда вместе, и Веру, как всегда еще со школы, все время клонило в сон. И Зубова, как обычно, все время ее тормошила, заставляла голову мочить под краном и сахар сосать для блага нервных клеток. Самой Зубовой тоже очень хотелось сладенького, но, хотя Вера ей и предлагала, и в доме она была как вторая дочка, лопать тот сахар с Верой на равных было совестно, и она брала за день разве кусочек-другой, да и те разламывала на четвертинки, чтобы растянуть удовольствие.