Возьми мои сутки, Савичев! - Борис Володин 8 стр.


Он занимался им серьезно еще потому, что собирался ехать на участок, - не рассчитывал, что останется в Москве или что выпадет ему по трамвайному билету сорок девятый километр. А на участке хирург акушерством должен владеть всерьез. И, в конце концов, оперативное акушерство - это ж просто часть хирургии, отделившаяся от нее область. В каждой области хирургии свои особенности, в акушерстве тоже. И если в акушерстве много неинтересной нехирургической работы, так и в самой хирургии ее много.

И еще дело было не в хирургии, и не в акушерстве, и даже не в сорок девятом километре. В те дни ему надо было еще просто почувствовать, что жизнь его наконец определилась и устроилась, и неплохо, и он - очень нужный человек, которому смотрят в руки и в рот.

Ребята с курса, с которыми он дружил, все уже разъехались - кто на отдых, кто на работу. Близких в Москве была только та тетка. Ни жены у него тогда не было, ни невесты. Могло быть совсем по-другому, но не было.

Не было - и все, и неважно, как это получилось. Лилька появилась после.

Потому, когда узнал, что Тартанову уже зачислили, он так быстро и согласился внутренне с тем, что пока поработает акушером.

Но устроилось все не сразу. Лещов - главный врач больницы сорок девятого километра - вдруг взял и не захотел зачислять его на ту вакансию. И это потому, что заведующей отделением и районным акушером была жена самого главврача, и жили они в шести километрах от больницы в собственном доме, который купили на накопленные за девять лет Крайнего Севера деньги. В доме завелось хозяйство, и много чего предстояло еще благоустраивать. Лещову - да и жене его, наверное, хоть она об этом и не говорила сама, - хотелось, чтобы второй врач отделения был опытный: для него в синеньком домике при больнице месяца три как придерживали комнату, - жил бы он там, почти не отлучаясь, и тогда бы Анну Даниловну при всяких акушерских неотложностях не вызывали бы из дому, не привозили бы середь ночи на санитарной машине. И вообще - одно дело, когда за молодого специалиста отвечает хирург Павел Петрович, а другое дело - хлопоты Анне Даниловне.

Не все, конечно, но многое из этого Лещов, почесывая маленькие, как клякса, усики, объяснил Савичеву сам и сразу.

Дня четыре пришлось понервничать да покататься попусту меж Москвой и сорок девятым. В облздраве Савичеву говорили, что Лещов только зря голову морочит себе и людям - порядка ему не переступить. А Лещов, завидев Савичева, садился в больничный "Москвич" и укатывал спорить в облздрав.

У Савичева кончались последние пятирублевки, а деньги были еще старые. На второй или третий день разъездов он уже навострился подсаживаться в мотоколяски к патрульным автоинспекторам, то и дело заглядывавшим в больницу. У инспекторов участок кончался почти у самого города, оттуда билет до центра в автобусе дальнего рейса стоил уже рубль, а не пять. Наконец, осатанев, Савичев взял да и привез на сорок девятый свой чемодан, тюк с постелью, три свои стопки книжек, поставил все в кабинетишке Лещова и сказал, что как бы там ни было, он вот возьмет и станет в этом кабинетишке жить.

Главврач сорок девятого немного покричал патетически и сказал все-таки, чтобы Савичев - бог с ним, коли он как кремень, назавтра вышел работать, а ночевал бы пока в ординаторской одноэтажного хирургического корпуса, там стоит совсем новый раскладывающийся диван-кровать.

Надо, мол, прежде чем заселять комнату, сделать в ней ремонт.

История с тем ремонтом тянулась месяц - день в день. Лещов говорил, что его все обманывают маляры, но до Савичева дошло от кого-то, что Главный ждал возвращения из отпуска одного облздравского человека, с чьей помощью он рассчитывал кого-нибудь из своих новеньких молодых специалистов куда-то перевести, чтобы в той еще не ремонтированной комнате поселился все-таки запланированный им врач с опытом, стажем и акушерской категорией.

А Савичев все жил и жил в ординаторской. Однако на том диване-кровати, ему предоставленном в распоряжение, должны были кроме него располагаться еще и дежурившие врачи. А из всех дежуривших только двое - хирург Павел Петрович и заведующая детским отделением - жили при самой больнице в синеньком домике. Когда была работа, они с больными возились не в ординаторской, а в приемной, или в перевязочной, или в операционной, наконец. А когда работы не было, им и в ординаторской делать было нечего, домой шли. Понадобится - так до синенького домика ненамного дольше, чем в Градской с первого этажа на пятый. Но их было лишь двое, и в том месяце они дежурили дня по четыре. И потому кроме восьми будних суток, да еще трех воскресений, - в четвертое ему самому досталось дежурить по расписанию, - пришлось Савичеву все ночи, чтоб диван был только в его распоряжении, часов с девяти-десяти подменять всех дежурных.

…Потом всякое бывало. Были ночи, когда в больницу никто не приходил, и никого не привозили, и никому из уже лежавших в палатах людей не становилось худо, и спать было можно ночь напролет, и по шоссе близ ворот прогуливаться и даже по лесу - правда, удаляясь лишь так, чтобы услышать зов. А тут - все двадцать из тридцати ночей то одно случалось, то другое.

Не успевал он прилечь, как приходилось подниматься и прописывать норсульфазол дядечке, раньше полуночи не догадавшемуся принести врачу свой грипп. Или из пионерского лагеря привозили сверзившегося на ночь глядя с дерева или крыши мальчишку. Или надо было катить в соседний поселок, на срочный вызов к женщине, у которой после очередной семейной ссоры стало замирать - вот совсем-совсем замирать, доктор! - сердце.

Он устанавливал или научно отрицал "факт употребления алкоголя" шоферами, которых привозили в больницу автоинспекторы. Извлекал из глаз соринки, зашивал раны, переливал кровь пациенткам, обескровленным после абортов, произведенных гастролировавшей в одном из сел подпольной повитухой, а потом бежал в родильное отделение, потому что там тоже что-то происходило. А там все время что-то происходило - почти каждый день, почти каждую ночь. Полоса была такая: то рожала женщина, которой год назад делали кесарево, и он дрожал, что вдруг случится беда. И эклампсию ему привезли, и другого было немало, а он был совсем зеленый акушер, но ему везло, у него все получалось, и еще под его началом были четыре великолепнейшие, опытнейшие акушерки, просто богини, и когда стоило ему подсказать, они подсказывали, и он их слушался, и у него все получалось.

И еще, когда в родильном становилось спокойно, если в хирургическом была операция - неважно, в те ли ночи, когда он подменял дежурного, или в те, когда дежурила заведующая детским или Павел Петрович, - Савичев обязательно отправлялся рукодействовать вместе с Павлом Петровичем, злорадно подумывая, что захватил в свои руки работу, на которую зарилась бы курчавая, как негритянка, однокурсница.

И на исходе этого месяца, так и не дождавшись возвращения своего облздравского человека, с чьей помощью он надеялся все-таки устроить все по-своему, как мыслилось до появления Савичева, усатенький главврач сорок девятого плюнул и разыскал двух маляров. Маляры оклеили блеклыми обоями маленькую комнату в синеньком домике для Савичева и побелили потолок. Правда, надо было еще переложить в той комнате печку, старая вся растрескалась, но печников под рукой не оказалось, а электрик из МТС в радости из-за благополучно рожденной двойни подарил Савичеву самодельную плитку - отрезок асбестовой трубы, в котором была натянута очень толстая спираль.

Когда плитку включали, электросчетчик в коридоре синенького домика принимался попросту выть, плитка была в три киловатта, чайник на ней вскипал за пять минут, а в комнате становилось до одури жарко.

И еще Лещов по собственной инициативе дал Савичеву три дня отгула за те двадцать проработанных ночей из тридцати, прожитых в ординаторской. Савичев, правда, сказал было, что не худо ему заплатить за переработку, но главврач сорок девятого соврал, что не может этого сделать, - не мог ведь он из-за Савичева поступаться всеми своими расчетами, переработки в больнице было много, а ставок мало.

Сам же Савичев спорить тогда не стал. У него было хорошее настроение, которое не хотелось портить. Он получил наконец первую зарплату - здесь платили сразу за месяц - и еще получил пол-оклада подъемных. А за этот месяц он истратил всего полторы тогдашних сотни, одолженные ему женой главного - его заведующей отделением. Так уж получилось: раз он жил в ординаторской, то по утрам и вечерам он снимал на больничной кухне пробу за врачей, которых подменял. А если в какой-то день ему не полагалось снимать пробу, так отделенческие сестры предлагали пообедать или поужинать. Большинству пациентов родичи носили каждый день кучи снеди, а больничная еда, известно, не ресторанная. Многие от нее отказывались, и в ведрах у сестер оставалась минимум треть супов и каш. Правда, в этом была какая-то неловкость, но сестры говорили: "Плюньте вы, Сергей Андреевич, ведь все это добро выбросить придется. В совхоз коровам увезут. А вы мужчина холостой, готовить вам некому - никто слова не скажет".

Из-за того-то он и потратил за месяц всего полторы сотни и теперь мог с зарплаты отдать все свои долги, и еще оставалась большая для него по тем дням сумма. И только одно щемило тогда: старший хирург смены из Градской, которому Савичев собирался отдать долг, обязательно будет расспрашивать, как он устроился, и, узнав, что Савичев стал акушером, наверняка поехидничает насчет измены делу, которому он, старший, его обучал. Можно было, конечно, сказать старшему: мол, все это - на время, но уже тогда, всего через месяц, Савичев совсем не был уверен, что это так. И неуверенность эта происходила оттого, что жизнь, которой он теперь жил, была для него хорошей и могла быть прочной.

…А за теми данными ему Лещовым тремя сутками отгула еще следовало воскресенье. И потому он смог вдосталь отоспаться в новой своей комнате, и еще было два дня, чтобы походить в Москве по приятелям. На те дни все было обусловлено, продумано, подготовлено. И как повидать ему, наконец, своего бывшего пациента из Градской, одного писателя, которому он, Савичев, дал посмотреть свою заветную папку с машинописными листочками… И насчет спектакля, на который не попасть без блата. И насчет поздней компании, где, по верным намекам, мог у него получиться - живой он все-таки человек! - приятный роман без особых обязательств и душевных растрат, относительно которых им дан был себе твердейший зарок. Однако за первой дверью, им открытой в Москве почти по случайности, - он в тот дом не собирался, - оказалась Лилька, которая тоже там была по случайности и тоже по самым серьезным основаниям дала себе твердейшие зароки.

Но он случайно открыл эту дверь, и она оказалась за дверью тоже случайно. И все обрело свою истинную цену.

…Сейчас у Савичева не было двух суток на сон, как выпало перед тем счастливым днем. Сейчас ему досталось дежурство из-за Людмилиных дел, и не откажешь ведь, а через сутки - сутки. И между сутками всего восемнадцать часов, а не двадцать четыре: еще был обход. И прошлые сутки были на пару с Бабушкой - при ней не поспишь, даже если и есть возможность.

И еще надо было ехать с Лилькой к двоюродному брату-адвокату на день рождения. Это надо было обязательно, хотя на деле-то день рождения был не у брата, а у братнина сына, который младше Чучела на год, - если не пойти, обиды не оберешься. Но, поехав на день рождения братнина сына, они Чучело с собой не взяли, потому что он так-таки промечтал о чем-то постороннем и уроков не кончил, и вообще было уже слишком поздно.

Чучело даже не очень просился с ними ехать - то ли у него были какие-то свои замыслы, то ли он удовлетворился обещаниями взять его в гости в воскресенье.

По дороге к брату Савичев в метро дремал, а Лилька волновалась, что его примут за пьяного. Но, приехав в гости, Савичев вполне оживился. И они с братом-адвокатом усидели до донышка все, что было, и еще в двенадцатом часу ездили на такси к уже закрывшемуся ресторану упрашивать ресторанного швейцара, чтоб достал им в буфете без сдачи баночку "Столичной". У ресторанной двери была кучка таких же просителей, и некоторые из них, как сказал Лилькин брат, пошли оттуда, солнцем палимы, а Савичеву швейцар почему-то кивнул, как знакомому, и "Столичную" вынес, и даже сдачу, - наверное, был родственником какой-то пациентки. Потом все тоже шло отлично: Савичева ни капельки не разморило, он только стал необычно смешливым, да и все разбузились - и Лилька тоже, и брат, и братнина жена. И еще им повезло - они сразу нашли такси.

Но после этого приятного сидения была трагедия.

Они вернулись с Лилькой домой уже около двух: они возвращались, стараясь ничего не торопить слишком, но, придя, обнаружили, что Чучело спать не лег, а, по признанию, как кончил уроки, так до их прихода - почти до двух - подкидывал над тахтой розовый ластик со слоником, напечатанным на одной стороне. Он съел, правда, как было сказано, сосиску и горошек - их ему разогрела соседка, - и варенье съел, но чай не пил - дожидался, когда вернутся мама и Савичев, чтобы попить чай вместе с ними, и подкидывал ластик.

Лилька залилась слезами, а Савичев яростью: его взбеленила бездарность Чучелиного занятия, - Чучело упорно открещивался от "Трех мушкетеров", от Жюля Верна, и если читал, то только сказки, одни и те же, и одну-две странички за день; зато он мог часами заниматься именно чем-то подобным - шарик от подшипника катал по столу, например.

Конечно, Савичев нашлепал Чучело, раздел его, вертя в руках, как куклу, и всунул в разложенное кресло-кровать, и не дал Лильке развращать его в два часа ночи чаем, и накрыл одеялом с такой свирепостью, будто собирайся дальше тем одеялом душить. Лилька, наверное, еще добрый час прорыдала в подушку: они совершили преступление - пошли в гости, к тому же еще минут сорок гуляли около дома, чтоб проветриться и хоть сорок минут побыть только вдвоем без людей, даже не глянули на окно, не увидели, что там свет; парень был заброшен, а его, такого глупого, никак нельзя оставлять одного на целый вечер, а они его оставляют, если надо идти к кому-то, и добро бы пошли в театр, уже все смотрели "Голого короля" и "Турандот", они одни не смотрели и пошли в гости; и нет у них бабушки, чтоб могла приглядывать за мальчишкой, и комната всего одна, и работы невпроворот, и если бы Чучело был Савичеву родным, то Савичев был бы с Чучелом мягче…

Но утром Чучело поднялся все-таки веселый и, хоть спал всего пять часов, казался даже на удивление выспавшимся и, как обычно, выскакивал в коридор смотреть, не собралась ли уже Ритка: они почему-то каждый раз старались друг друга обогнать - первым выскочить на лестницу и окатиться вниз. Внизу тот, кто первым сбежал, ждал соперника, и они потом очень чинно шли, философствуя о чем-то своем и поддавая ногами попадавшиеся бумажки и льдышки. А у школьных ворот припускались снова, чтобы скорее ухватиться за ручку двери. Все было спокойно, и Лилька совсем по-обычному сердилась на Чучело за то, что он яичницу - для скорости, чтобы первым выскочить, - запихнул в рот сразу всю и чуть не подавился.

А Савичев хоть и устал вчера немало, но тоже был почти совсем в форме - немного только вялость какая-то. Он отоспал в общей сложности часов одиннадцать, считая те, что отоспал днем, и знал уже, что, только примет душ и выйдет на улицу, будет как огурчик.

По реакции были слегка замедленны, и он все-таки опоздал на эти Людмилины сутки. Тридцать два - не двадцать семь и не двадцать восемь. Он никак не мог привыкнуть, что уже ему тридцать два, сколько ни твердила ему Лилька.

И обидно было, что опоздал. Ведь не проспал - у них такой будильник, что всю квартиру подымает, и Лилька говорила, что если бы всей квартире не надо было подниматься без четверти семь, соседи давно бы Савичевых выселили. Но соседи сердились лишь по воскресеньям, когда Савичеву надо было идти на дежурство и будильник звонил. И особенно они сердились, когда на дежурство ему было не надо, а будильник он машинально заводил на бой, словно перед обычным днем. В воскресенье соседи хотели поспать подольше.

Душ ему нужен был, не только чтоб освежиться; перед дежурством положено смывать с себя всю инфекцию и, как солдату перед Аустерлицем, надеть чистое белье. Если бы Савичев мылся в роддоме, ему одному пришлось бы занять душевую целиком. Мужчин у них, считая Главного и Бороду, всего пятеро, а душевых всего три. Мужчины все дома мылись, а то пока один в душевой, человек двадцать прыгало бы перед дверью на одной ножке.

Он мгновенно обмылся как следует. Он научился мгновенно мыться. И даже если сколько-то позволял себе постоять еще под душем, поглаживая поскрипывавшую кожу, и, чтобы набраться свежести, поворачивал потихоньку краны, делая воду холоднее и холоднее, все равно на все - и на мытье, и чтобы голова стала совсем ясной - обычно минут десять уходило у него, не больше.

Он и рассчитывал время по привычным своим ощущениям - при его постоянном недосыпании голова становилась ясной на десятой минуте, оставалось еще и на завтрак, и на дорогу, и соседям он мешал тогда собираться в самой малой мере. Он шел ведь на дежурство к половине девятого, а не к девяти.

Но сегодня время шло по-своему. Савичев, стоя под душем, медленно думал о странной выходке Чучела с этим ластиком: столько часов убил, чудик, на киданье простой резинки со слоником, да еще в таком самозабвении - позабыв и чай, и сон, и трепку, которая могла достаться. Савичеву всегда потом было стыдно, если Чучелу от него доставалось. Он жалел, что вечно времени нету, чтобы поговорить побольше, чтоб не приказывать, не орать, а объяснять терпеливо. Он считал, что приказывает и наказывает оттого, что некогда убеждать. Его дед говорил, что принуждение - как шаткий мост над ущельем. Им пользуются, когда нет времени пройти дальней дорогой по твердой земле - более надежной, но дальней. Дед говорил много красивых афоризмов: "Не ответить на письмо все равно что не пожать протянутую руку". "Принуждение - шаткий мост…" Но когда Савичев-маленький отбил уголок стеклянного многогранника с розовыми цветами внутри, дед дал ему встрепку. Правда, без крика. Дед только сопел.

А в трепке, заданной ночью Чучелу - Савичев знал это, - была еще одна стыдная вещь: ведь в свирепость он впал еще потому, что Чучело испортил ему их с Лилькой возвращение вдвоем. И когда он освирепел от этого, что мог Чучело - будь он даже тысячу раз родной - доказать ему, бормоча в испуге и виноватости про пятнадцать тысяч раз, которые надо было ему ластик подкинуть!.. Вот так: пятнадцать тысяч, пятнадцать тысяч. И вот оно - Савичев сам рассказал Чучелу про Бюффона, монету, теорию вероятностей, большие числа!.. Два дня назад. И человек решил поставить эксперимент, подтвердить или опровергнуть. Когда Бюффон ставил эксперимент и кидал монету пять тысяч раз, со стороны это тоже выглядело идиотством. И Чучелу, как в средние века, за эксперимент - ауто-да-фе! - по попе, по попе, их комната оказалась Площадью Цветов, кресло-кровать - столбом, одеяло, которым Савичев накрыл, нашлепавши, Чучело, - балахоном, разрисованным чертями. Самым тяжким был даже не Лилькин несправедливый попрек, а то, что в савичевском детстве все было так же - он делал что-то, казавшееся взрослым и важным, а это разрушали. Еще и его к тому же наказывали. Вот - не кровный, а узнаешь в нем себя!.. Но только потом - уже на спокойную голову, уже - когда поздно.

Назад Дальше