Когда он шагал по двору, в окна радостно и встревоженно глядели на него Семеновна, плечистая, еще крепкая на ноги старуха с тяжелым рыхловатым лицом, и ее квартирантка, учительница начальных классов Зоя Васильевна, миловидная женщина с дочкой Таней четырнадцати лет, которая и внешностью и характером похожа на маму. Зоя Васильевна с Таней занимали однооконную комнатушечку, где едва-едва помещались кровать, столик и табуретка. Комнатка, где спал Горшков, и того меньше - одна нога еще ничего, входит, а двум уже тесно. Зато "большая" комната в доме действительно большая: две кровати, горка, стол, комод, стулья, табуретки, цветы и еще полно свободного места - хоть пляши.
На столе остывший ужин - поджаренная рыба, наловленная утром Горшковым, грибница, картошка в мундирах, паренки, малосольные огурчики. И в центре всего этого бутылка дешевенького вина - хозяйкин подарок.
- Что же вы так долго, Дмитрий Иванович? - с тревожной улыбкой спросила Зоя Васильевна.
- Как на шильях сидела, - ухмыльнулась хозяйка. - Пойду погляжу. А, спрашивается, чего погляжу? Попробуй-ка разыщи в лесу. Садитесь за стол. Поедим, что бог послал. А то без ужина-то и подушка как камень.
Горшков вынул из чемодана коробку шоколадных конфет.
- О! - всплеснула руками Семеновна. Будто золотой самородок нашла. - Совсем буржуйская закуска. Тебе, Митрий, надо бы к нам переехать. Отробился - и занимайся себе грибами или там… рыбой. Ружьишко купишь. А токаря и в совхозе нужны. У тебя вон даже и фамилья-то наша, деревенская.
- Фамилия - это дело второстепенное. А у вас, Зоя Васильевна, местная фамилия? - улыбнулся Горшков и подумал: "Странно, что я до сих пор не знаю ее фамилии".
- Баба она хорошая, а прозванье тако, что и не выговоришь, - добродушно-насмешливо проговорила хозяйка.
- У меня фамилия Жовнировская.
У Зои Васильевны доброе, покорное лицо. И девчоночий голос.
"Трудно тебе, наверное, при таком-то характере управляться с сорванцами", - мысленно разговаривал с ней Дмитрий Иванович.
Она нравилась ему. И как женщина. И как человек. Пожалуй, больше как человек. И он видел, чувствовал, что тоже нравится ей.
Анна Семеновна подняла стаканчик с вином.
- У, кислятина какая! Что это оно какое кислое? И деревенскую жизнь нашу ты тоже знаешь, Митрий.
- Хорошо, Семеновна. Подумаю. Ты разбуди меня, пожалуйста, завтра часиков в пять. Ладно?
- Ладно. У меня так: чем я здоровей, тем меньше сплю. И теперь вот сплю мало. Тока снов вижу много. И каких-то нехороших. Вчерась вот голую бабу видела. Ну, мужика бы ладно, а то бабу. К чему это, а?
- Вещие сны - нелепость, Семеновна, - махнул рукой Горшков.
- А этой ночью опять церковь видела. По-старинному, с крестами и колоколами. И золотыми куполами. А какие они все же красивые были. Чего вы не едите-то? - фальшиво-сердито выговаривала Семеновна. - Вот я. Сыта, а глаза голодные.
Улыбается. Улыбка наивная и добрая.
- Сколько тебе лет, Семеновна? - поинтересовался Горшков.
- А скока есть, все мои. Шестьдесят восемь. Детский возраст.
Как и бывает в подобных случаях, разговор шел о том и о сем.
- Седни к фельдшерице показывалась. Она говорит, что у меня что-то неладно с почками. Вот тут болит.
- Нужна строгая диета. Исключить… Мм… - Горшков замолчал вдруг, неуверенно посмотрел на соседок. - Уксус и горчицу, к примеру, тебе нельзя. Винцо, соленые закуски, мясные отвары и всякие там консервы нельзя.
- И все-то ты знаешь. Наверное, книжек много читаешь?
Горшков сказал, что у его матери тоже болели почки.
- А какая у тебя квартира, Митрей? - спросила Семеновна.
- Да так… На окраине города. Однокомнатная. Четырнадцать квадратных метров. Но коридор, я вам скажу, хороший. В коридоре у меня даже шкаф стоит. Ну, горячей воды, конечно, нет.
- А за нуждой куда ходишь?
- Туалет общий, на улице, - засмущался Горшков.
- А оно и лучше на свежем-то воздухе, - ухмыльнулась Семеновна. - А скока ты зарабатываешь, Митрей?
- Да так… рублей сто двадцать, сто тридцать в месяц от силы.
- Хва-атит!
Зоя Васильевна лишь чуть-чуть отпила из рюмки. Зато хозяйка, несмотря на свои больные почки, только успевала подносить ко рту. Дмитрий Иванович хотел вновь сказать Семеновне о вреде алкоголя и боялся как бы не обидеть ее (еще подумает, что он хочет побольше оставить себе), но бутылка была уже пуста.
Зоя Васильевна молчала. И как-то по-особому слушала - активно, сочувственно.
- Дядя Митя, а в городе вы тоже рыбачите? - спросила Таня, доверчиво прижимаясь к руке Горшкова - А за грибами у вас далеко идти?
- В городе я не рыбачу. Бетон, асфальт. Не интересно. Ну и таких грибных мест, как у вас, возле города, конечно же, нет.
- А на базаре они дорого стоят, грибы?
- Ну, что ты говоришь, Танечка, - почти неслышно засмеялась Зоя Васильевна. - Разве дело в цене.
- Я не знаю, сколько они стоят. Я редко бываю на базаре. Слушай, Семеновна, что это там лежит?..
- Где?
- Да вон на шкафу.
- На́ тебе! Сундучок там. Полмесяца глядел и не углядел.
Учительница с дочкой ушли к себе за дощатую переборку. Было слышно, как Таня неуверенным голосом просила мать купить ей платье, из тех, "которые привезли в магазин". Двум ее подружкам уже купили.
- Ведь мы говорили с тобой об этом, Таня. - У Зои Васильевны виноватый голос. - И у тебя же есть платья.
Танечкин отец тоже был учителем. Умер лет пять назад от какого-то недуга, мучившего его с детских лет. Так говорила Горшкову Семеновна.
Чтобы не слышать чужой разговор, Дмитрий Иванович вышел на улицу. Сел на лавочку у амбара. Закурил.
Волдайка и жидкий, пообщипанный людьми кустарник на берегу в туманной дремоте. Небо чуть-чуть синевато светлело, и Горшков не мог понять, где источник этого странного света - деревня спит, безлунно.
Слабо и как-то обиженно звякнула щеколда калитки. Рядом с Горшковым села Зоя Васильевна. Эта женщина все делала тихо или вовсе не слышно - ходила, смеялась, мылась, вздыхала.
- Извините, я невольно услышал ваш разговор с Танечкой. У меня очень хороший слух. Я мог бы дать сколько-то денег взаймы. Я перед отпуском, как это говорят, подкалымил.
- Нет, нет, спасибо! Пусть привыкает довольствоваться малым.
- Зачем же такое спартанское воспитание?
Она непонятно как-то поглядела не него. "Не понравился мой вопрос", - решил он. И ошибся.
Позавчера Таня сказала Дмитрию Ивановичу: "Я учусь шить. Сама себе все буду делать". Он подарил ей три книги, которые привез с собой. Девочка отказывалась брать их, смущалась. И ее невинное смущение было по душе ему. Ей больше всего понравилась хорошо иллюстрированная старинная книжка о медиках. "А знаете, у нас одна девочка сказала о брате: "Поставьте Миньке градусник. Пучай жару вытягивает". Вот смешная!
Зоя Васильевна неловко чувствовала себя с ним, отстранялась, держалась стыдливо-напряженно. Но он понимал, что ей хочется быть там же, где он: "Хорошо, когда у женщины девическая стыдливость".
Она сказала, что ей обещают дать отдельный трехоконный дом. С огородом, с банькой и хлевом. Тогда они с Танюшей разведут садик. И будет в их садике всего понемногу, даже яблони и клубника. И, конечно же, цветы. Поставят скворечни.
- Скворцов у нас мало. Зато полно грачей. Заметили? Важные такие. Ходят так, будто кому-то одолжение делают. Будто что-то проверяют. Даже смешно. И у всех длинные, светлые носы.
"А в ней есть что-то детское. Интересно, что она еще скажет?"
- В конце мая мне надо было съездить в район. Вышла я из дому минут этак десять шестого. Гляжу, грач вон на той помойке. Что-то клюет там. Что-то высматривает. И каким же жалким выглядел он на этой помойке. После того я много раз клала там хлебные крошки и всякие остатки от стола. И пораньше вставала, глядела все. Но он больше не прилетал. Только воробушки.
Тихо засмеялась:
- Очень любит птиц наша Анна Семеновна. Зимой она ездила в Челябинск к племяннице. И кормила там на балконе голубей. И вот видит однажды… Голубь и голубка поклевали хлебных крошек, прыгнули на перила балкона и начали целоваться. Клювами. Клюв о клюв.
- Я знаю, как это делают голуби, - сказал Дмитрий Иванович.
- И Анна Семеновна говорит, что после того эти две птицы как-то сразу опротивели ей.
- Шокировали ее своей безнравственностью, - засмеялся Горшков. - И она их, наверное, больше не кормила?
- Почему же? Кормила. Она добрая.
У обеих женщин, а также и у Танечки, особо бережное отношение ко всему живому. Да и ко всему мертвому. Собирают со стола крошки - бросают курицам или воробьям. Мытую картофельную кожуру относят козе. В доме полно старинных вещей: горка, лавка с резной спинкой, медный рукомойник (висит под навесом без всякого употребления), серпы, ступка… И все это еще крепкое, будто нынче сделано. В городе, в контейнерах для мусора, Горшков часто видел ломти хлеба, засохшие булочки.
Он опять подумал, что Зоя Васильевна - мягкий, добрый человек и, наверное, будет хорошей женой. А та думала, что Горшков скромен и, видать, умен, начитан. И будет славным мужем приличной женщине.
Тихо. Спит деревня. Лишь где-то в реке глухо булькнуло раза два. Небо по-прежнему чуть-чуть синевато светлело, и свечение это казалось Дмитрию Ивановичу странным и непонятным.
Дня через три в такой же туманный вечер он сказал ей, сидя на лавочке, что любит ее и очень хочет, чтобы она стала его женой. Старался говорить проще, душевнее, а получалось слегка напряженно, и это злило его. Ведь он всегда ровен и спокоен.
- Но вы же меня не знаете, Дмитрий Иванович. - мягко сказала она.
"Это ты не знаешь меня. И стесняешься говорить об этом", - подумал он, а вслух сказал:
- Чтобы по-настоящему узнать друг друга, надо, как говорят, съесть вместе пуд соли. Может быть, вас не устраивает моя зарплата? Или квартира?..
- Да что вы, господь с вами! Как вы могли подумать? Я ведь тоже буду работать. Днем в школе. И еще могу вечером где-нибудь. Вы, Дмитрий Иванович, не обижайтесь на меня, пожалуйста. Но как-то все… очень уж быстро.
- В быстротечное время живем, Зоя Васильевна, - сказал он и тут же упрекнул себя за пошловатую фразу.
"Она боится показаться излишне уступчивой и легковесной".
Они зарегистрировались где-то в конце отпуска.
- Сейчас делают богатые свадебные вечера, - сказала она с жалкой улыбкой, которая сильно старила ее. - Мне удалось занять только пятьдесят рублей. Но этого маловато, конечно.
- А зачем нам богатый? Пусть будет самый скромный.
- Да, да! - обрадовалась она.
- И потом… Надо бороться с пьянством, - усмехнулся Горшков. - Сейчас везде борются.
- Ну уж, на свадьбе-то…
- У меня тоже есть шестьдесят рублей.
- А на билеты?..
- Оставил.
- Ну, тогда, что говорить!.. Слушай, Дим! А может, ты все же сюда переедешь, а? Мне обещали дом.
- Нет, нет Зоенька. Поедем в город.
Он думал, что на их свадьбу придут самые близкие Зое люди; посидят, поговорят, немножечко выпьют, конечно, ну, споют, попляшут, и все закончится быстро и тихо. А получилось по-другому: только-только сели за стол, как в избу ввалились человек десять незваных гостей - не в меру шумливых парней и девушек, баб и мужиков. Они подарили невесте крепдешину на платье, а жениху - новую кепку. И понанесли всякой снеди. У палисадника стояли мальчишки. Глазели. Переглядывались.
Резко открылась входная дверь. Вошли двое - директор совхоза, полный мужчина с усталым лицом, и лысый старик - рыбак, которого Дмитрий Иванович не раз видел на Волдайке. Директор подал Зое Васильевне большую, пузатую, по всему видать, дорогую вазу. Все довольно улыбались.
- Желаю вам, товарищи молодожены, крепкого здоровья и большого счастья в семейной жизни, - произнес он привычную фразу уверенным голосом.
Старик-рыбак торопливо и стеснительно сунул Горшкову старый закоптелый котелок, наполненный волдайской рыбой, и сказал хриплым голосом:
- Бери! И котелок тоже.
- А котелок зачем? Он же тебе самому нужен.
- Он мне теперь уже без надобности. Уезжаю к дочери в Казахстан. А где она живет, там ни реки, ни озера нету.
- Да как же это так? - удивилась Семеновна.
- Да так вот! Я чего тут жил-то? Я все к Зое собирался посвататься. А теперь мне тут, выходит, неча делать, так я понимаю.
Слегка захмелев, Семеновна раза три прокричала:
- Она мне как дочь!
- Приезжай, Семеновна, к нам в гости, - сказал Дмитрий Иванович.
- Да я не найду вас тамока.
- Дай телеграмму. Встретим.
Горшков глядел на простые, веселые лица людей, слушал их бесхитростные разговоры и шутки и думал: "Просто и хорошо…"
Уже перед сном Зоя сказала:
- Я не жила в большом городе. И боязно как-то.
…Дмитрий Иванович работал главным инженером проектного института. Стоп!… Он же токарь? Был токарем. В юности. А сейчас - главный инженер, кандидат технических наук. Родился и вырос в бревенчатой деревенской избе, а строит каменные дома в городе. До сих пор любит рыбалку, грибы, сухие деревенские туманы, шум сосен в тайге, чуть-чуть тревожный и какой-то отчужденный, неземной, а сам живет в центре города, среди кирпичных стен, асфальта и автомобилей.
За всю жизнь он только один раз женился было. То есть, как это "женился было"? О, тут целая история! И горькая, и смешная. Больше горькая. Много лет назад, будучи еще простым инженером, влюбился он в девушку, у которой было красивое личико, по-детски чистые невинные глаза и строгое имя Маргарита. Работала лаборанткой в их институте. Лет на десять моложе его. Они поженились. Она почему-то страшно боялась физического сближения с ним и без конца тараторила: "Не сегодня. Пожалуйста, не сегодня…" И он не торопил ее. Так прошло недели три. Потом ей сообщили, что заболела ее мать, жившая недалеко от них, в районном городе. Дмитрий Иванович проводил жену до автобуса. И когда дней через пять Маргарита возвратилась, он удивился: до чего же изменилась она, стала какой-то растерянной, придавленной. И другие глаза: говорящие, затаенные. Что же произошло? Друзья-однокашники сговорили Маргариту на пирушку. В красное вино, видать, подлили спирту. И кто-то обгулял ее ночью, пьяную. В институте непонятно каким образом разузнали об этом, Дмитрий Иванович долгое время улавливал затаенно насмешливые взгляды. Она плакала, каялась: "Я не буду…" А спрашивается, что "не буду"? Он молчал. И в тот же день ушел от нее. Сейчас бы он простил Маргариту. А тогда не мог. Она вдруг опротивела ему. Он любил ее и ненавидел: странное, горькое чувство. Он несколько раз видел ее на улице. Она опускала голову.
Дмитрий Иванович редко ездил на курорты. Отпуска проводил обычно в соседней, таежной области, в деревне где-нибудь, у реки, облачившись в простую робу, напялив старую кепчонку с покосившимся козырьком и перебросив через плечи потертый рюкзак. Объявлялся токарем. Говорил "робить", "пошто" и другие местные слова. И лишь изредка, забываясь, начинал говорить гладко, по-книжному. Он уставал от интеллигентности. И роль простого работяги была как раз по нему.
Теперь многие институтские женщины засматривались на него, чего он не замечал в прежние годы. Особо настойчива была одна, видная собою, энергичная: "Вы свободны вечером? Я купила два билета в театр…" Какой банальный прием. И чисто мужской. Эту женщину интересовала в первую очередь, конечно же, его должность. Ее глаза, обращенные на Горшкова, были равнодушно-улыбчивые. Они заметно теплели, когда появлялся техник со странной в Сибири фамилией Ветер, рослый красавец и остряк.
А Горшков ждал любви. Искал любви. Хотя бы небольшой. И уважения к себе, просто как к человеку. Ведь он знал, что некрасив. Он почти безобразен: корявое, с кривым носом лицо.
Они добирались до их города сперва на попутном грузовике, потом на самолетах - маленьком и скоростном лайнере.
Зоя Васильевна подметила, что у себя в аэропорту муж стал вроде бы даже выше и прямее. С ним вежливо, угодливо поздоровалась какая-то девушка, назвав по имени-отчеству. Раскланялся с Горшковым пожилой, импозантного вида мужчина. Он глядел на Дмитрия Ивановича изучающе и недоуменно.
- Кто это? - спросила Зоя Васильевна.
- Да так, знакомый. Постойте тут. Я вызову машину.
- Такси? Не надо. Прекрасно доедем и на автобусе.
- Да нет, не такси.
Вскоре к аэропорту подкатила черная легковая. И они поехали.
- Ну, что у нас нового? - спросил Горшков у шофера, длинноногого косматого парня.
- Василия Сергеевича срочно вызвали в министерство. Улетел позавчера в Москву.
- А не слыхал, зачем вызывают?
- Не знаю. Это не мое шоферское дело, Дмитрий Иванович. Инженера Кузьмину из техотдела на пенсию проводили. Подарков всяких понадавали. И вроде бы никаких других новостей нету.
- Кузьмину? А я думал, ей лет сорок, не больше.
- Да вы что, Дмитрий Иванович! Один из ее внуков уже в школе учится. Ну, как отдохнули, Дмитрий Иванович?
Зоя Васильевна хмурилась и сидела неподвижно, будто прилипла. Присмирела и Танечка, только бойко посматривала во все стороны черными, сливовыми глазенками.
Когда они вошли в его трехкомнатную, хорошо, со вкусом обставленную квартиру, Зоя Васильевна строго спросила:
- Кто вы?
- Зачем же такой официальный тон, Зоенька? - мягко сказал Дмитрий Иванович. Мистификация, затеянная им, казалась ему сейчас наивной, даже смешной. "Глупо! - подумал он. - Глупо, глупо!" - Я все объясню тебе. Раздевайтесь, девочки. Раздевайтесь, мои милые, мои хорошие.
- Вы думаете, я рада всему этому?
Ее лицо было холодным и отчужденным.
1985 г.
Часы ночного бдения
Гитару эту Константин Петров купил в Москве, в комиссионке. Когда был еще студентом. Заскочил туда просто так, по пути. Видит: лежит на прилавке гитара. Вся какая-то странно белая, выцветшая от старости, обшарпанная. И легкая, как перышко. Никогда не видывал Константин такой воздушной гитары. Провел пальцем по струнам. И гитара ожила; казалось, все в ней - и деки, и обечайка, и гриф с наклейкой, и головка с колками - загорелось, наполнилось бархатными, певучими звуками, которые утихали медленно и стройно. Константин радостно вздрогнул. Гитара стоила довольно дорого, но деньги у него были: подработал на стройке в каникулы.
Он вынимал ее из футляра, когда шибко уж уставал и когда на душе становилось тяжело, неспокойно. Поиграет и - легче.
В комнату ввалилась, шумно дыша, хозяйка дома Семеновна, старушенция лет семидесяти пяти, крупная и громкоголосая. У нее изжелта-седые волосы, странно похожие по цвету на солому, и простоватое бабье лицо. Доброе лицо, внушающее доверие.
- А здорово у тя на гитаре-то получатся. - Улыбнулась. От улыбки ее лицо стало казаться хитрым и умным.
- Эйнштейн говорил: "В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса".
- А-а-а!.. - В ее голосе небрежные интонации. - Пошел бы вот в ресторан. Говорят, там целыми вечерами робята наигрывают. Деньгу зашибают.
Шутит старуха. Она такая - любит пошутить.
- Ну, чо сидишь тутока? Штаны просиживаешь. О, гляди!.. - Старуха боднула воздух, указывая на раскрытое окошко.