Рабочий поселок Артамоновка в полста километрах отсюда, на пути к городу, на высоких лысых холмах стоит; внизу, в ямине - пруд. Когда-то на месте пруда были два ли, три ли озерка, болотина, тальник, откуда, лукаво журча, степенно протекал ручеек; потом - это еще в царскую пору было - здесь сладили плотину, образовался пруд, куда весной да и в ненастье стала сползать и накапливаться всякая нечисть, распространяя зловоние. Срам глядеть.
- Вот чо получается, когда к делу с бухты-барахты подходят. Тут, главное, деньги нужны.
- Да никаких средств не потребуется. Сделать субботник. Я вот помню. В тридцать втором году, кажись, дело было. Такой вот субботник устраивали в Лазаревке. Я в этом селе у тетки гостил. Пацаном еще был. И старый, и малый - все вышли. Никто не отказался. Земли навалили, берега подчистили и проход для водицы сделали. Все чин-чинарем.
- Ну, и как она, плотина ваша?
- Да в ту осень дожди страшные лили и плотину, по правде сказать, снесло к чертовой матери. Ну… осень такая была.
- Вот-вот!.. И на хрена такая плотина?
- Виталий твой говорит, что место у нас для пруда очень подходящее. И дело это не так уж шибко и сложное. А он инженер.
- Инженер, - передразнил Михаил Никифорович. - Никто и не говорит, что у нас нельзя построить плотину. Только на какие шиши строить-то будем, позвольте вас спросить? И какими силами? Мы тут, видите ли, ни бельмеса не понимаем, олухи царя небесного. А мальчишки из города прилетят и сразу, ну сразу все поймут и все увидят. У нас тут не армия. Там людей-то!.. Скомандуешь и - все. И даже в армии, бывает, делают на живульку. - Михаил Никифорович неприметно усмехнулся в темноте. Ему захотелось подзавести армейца. - Я вот до войны в авиации служил. Срочную. Казарма у нас была - смех и горе. Рамы одинарные. Везде щели. Холодище. А моя койка как раз возле окошка стояла. Когда война началась, нас в Уссурийскую тайгу перебросили. И там уж вовсе… Землянки. Насыпушки. Штаб дивизии в бараке размещался. Огромный такой барак. И в ем тока одна печка. Железная. Трехэтажная. Никогда такой не видывал. Как бы из трех печек. Одна на другой. Самая большая внизу, а самая маленькая - наверху. У печки жарища невероятная. А отойдешь на десяток шагов - околеть от холода можно. Все абы как. Тяп-ляп.
- Ну, что сравниваешь? Война есть война. - Голос у армейца уже недовольный, резкий. - А после войны, слава богу, полтора десятка лет прошло.
"Совсем разные люди - племяш и этот. А рассуждают одинаково".
Спорить с Митрофановичем не хотелось. Шутливость тоже прошла. И Михаил Никифорович миролюбиво проговорил:
- Это только в кино все просто и весело. Я вон вчерась со своей женой в пух и прах разругался. Нагляделась в кино, как там с ума сходят от любви и нацеловаться не могут. И давай, и давай, понимаешь, жучить меня: холодный, не любишь. А я еле ноги приволок.
К армейцу бригадир относился, в общем-то, с уважением; Митрофанович - мужик ничего, только вспыльчив, и этим сильно вредит себе; а ведь люди, они такие: облай их - все доброе забывают, помнят только, что ты их облаял. Митрофанович - фантазер, как начнет планы строить, так не поймешь: всерьез говорит или шутит, трезв или наклюкался.
"Так, значит, еще давным-давно можно бы насадить деревьев. Как все просто у этих Виталиев и Митрофановичей, - опять подумал Михаил Никифорович. - Да после войны и в поле-то выходить некому было. Уж он-то помнит деревню того времени, еще бы!.. Приехал с фронта и хоть глаза закрывай: запущено все, изгороди повалились, дома там и тут заколочены, мужиков - раз-два и обчелся: одни погибли на фронте, другие умотали куда-то, только бабы, ребятишки да старики. И бабы тогда какими-то старыми выглядели: лет тридцать, еще молодушка, а по лицу и фигуре все полсотни дашь. Уж какие тут саженцы. Даже вспоминать о том времени не хочется - тяжко. Что касается тракта… Мостик через речку старый, плохонький, легковушка еще как-то пробежит, а грузовик бухнется, строить большой мост и сложно, и дорого. А с другой стороны деревни - болотина, дальше тайга; маленькая, правда, болотина, но все равно мешает, - вечно грязь по колено. А пруд, плотина… Даже на центральной усадьбе колхоза нет ее пока, плотины-то. Плотина! Просто сказать. Как будто это плевое дело. Где взять столько деньжищ? Не хотят люди думать. Не понимают… Брякнет, что взбредет в голову. На словах-то можно не то, что плотину - завод в миг построить".
Так думал Михаил Никифорович, но доказывать свое не стал, слишком уж наивными выглядели критиканы, даже спорить с ними противно, - болтайте, язык без костей. Уходя, добавил холодно:
- Давай доделывай быстрее в телятнике, коли уж взялся.
Виталий уезжал глухой ночью - так было с поездом. Мария Прохоровна простилась с ним у ворот, а Михаил Никифорович провожал до станции. Пошли на конюшню. Сейчас Виталий не возражал сесть в ходок, даже намекнул: "Темно уж больно, еще ноги поломаешь…" Только просил не подгонять лошадь к дому: "Дойдем до конюшни, не бары".
"Смотри-ка ты, перевоспитывается, кажись", - усмехнулся Михаил Никифорович.
Неприятная история произошла посредине улицы: взмахнув чемоданом и громко вскрикнув, Виталий повалился на спину. Бухнулся, как подкошенный, и, вскочив, иступленно ругаясь, начал плеваться. Михаил Никифорович не сразу сообразил, что произошло. А произошло самое простое: племяш попал в лепехи, оставленные стадом коров. "Надо же, - удивленно и в то же время с каким-то затаенным злорадством подумал Михаил Никифорович, - две коровы на одно и то же место навалили".
- Что у вас тут?
- А что? - едва сдерживая смех, невинным голосом спросил Михаил Никифорович. - Не будешь же каждой корове под хвост ведро грязное подвешивать. Ну, куда тебя понесло?
На конюшне племяш долго очищал ботинки, носки и штанины. И чуть не плакал.
- Черт знает что! У вас тут хоть сапоги охотничьи напяливай.
- Пошто? И не охотничьи подойдут.
Разговаривали мало, все больше о погоде и о том, как славно в здешнем лесу даже в позднюю осень. Голос у Виталия натужный, тихий. Племянник почему-то не смотрел на дядю и вообще вел себя так, будто был обижен. Чтобы как-то примириться с ним напоследок, Михаил Никифорович сказал:
- Ждем тебя на следующий год. И мать прихватывай.
- Спасибо, - безразличным голосом ответил Виталий. - А можно увеличить скорость? Как бы не запоздать.
"Увеличить скорость". Будто на машине едет".
- Успеем, - равнодушно проговорил Михаил Никифорович.
- В деревне говорят, что ты добрый человек. Мрачный с виду, но все же добрый. И тебя здесь, в общем-то, любят. Это мне приятно слышать. И ты, как я уже сам подметил, точный человек. Это тоже хорошо. Я где-то читал, что Генри Форд… Слыхал о Форде? Так вот, Форд приходил на деловые совещания всегда за две минуты до начала. Факт примечательный. У нас об этом не принято говорить: миллионер все-таки, эксплуататор, кто как поймет…
Михаил Никифорович сердито хихикнул:
- Форду этому было куда проще. А как вот мне? Деревня на полторы версты тянется. Когда сухо - это одно дело. А если грязь?.. А она до колен бывает.
- Да, да, - вздохнул Виталий. - Дядь Миш, ты меня извини. Но я еще хочу сказать… Мне кажется, что планировка у вашей деревни какая-то странная. Только одна улица фактически. И надо бы дома поставить поплотнее. Но, может, я ошибаюсь?
На этот раз не ошибался. Михаил Никифорович даже мысленно похвалил его за скромность и опять удивился: до чего все же наивен племяш, - какая там, к лешему, планировка, деды и прадеды строились как попало, лишь бы примоститься к речке…
- И у вашей деревни до крайности унылый, скучный вид. Я ведь тоже бывал в деревнях. И во многих местах как-то лучше.
Когда они подъезжали к станции, Виталий проговорил удивленным голосом:
- У вас какая-то настороженная тишина ночами. Она пугала меня. Казалось, вот-вот где-то что-то загремит. Или взорвется. И это, наверное, плохо, что я не умею ценить тишину. Ведь горожане обычно ищут тишину.
Домой Михаил Никифорович возвратился уже утром. Было воскресенье. Правда, он не различал, когда воскресенье, когда не воскресенье - всегда полно работы. Но сегодня настоящее воскресенье, все вроде бы сделано, можно и отдохнуть. Пропустил полстакашка слабенького вина и вдруг с чего-то опьянел. Ночью не спал. Жена куда-то уплелась, и он сидел один, свесив над столом большую голову с круглой плешиной на затылке.
Всегда в таких случаях его почему-то одолевала щемящая грусть и было жаль себя. Но чувство это никогда еще не бушевало в нем с такой силой, как сейчас; он тряс головой и слезы подступали к глазам. Михаил Никифорович понимал, что ему недостает культуры, и, возможно, он как-то не так порой ведет себя. Да и откуда она возьмется, культура. В школу ходил неполных четыре зимы, а потом была работа, работа, кроме деревни да скучных армейских гарнизонов ничего не видел. Но уж все, что есть в деревне, чем живет сельчанин, он знает так, что будь здоров; может и автомашиной управлять, и комбайном, захочет - стул смастерит, захочет - печку сложит. Конечно, всего этого он не делает: за семью зайцами погонишься, одного не поймаешь. Важно, что может… Председатель колхоза любит советоваться с ним. Грамотешки бы побольше.
Жизнь сложной стает; бог знает, каких только профессий нету на свете, и кое-когда в такие дебри зайдут, споря, к примеру, об авиации, о математике, о какой-нибудь заводской машине или об искусстве, что ни черта не поймешь - термины, термины, будто на чужестранном языке тараторят, и он терялся. Чтобы люди не видели его растерянности, хмурился, старался отмолчаться, а если это не удавалось, - говорил нарочито сердитым голосом что-нибудь свое, деревенское, или разных общих фраз подпускал, на то и башка, чтобы искать ходы да выходы.
Последнее время с ним происходило нечто непонятное: казалось, что в избе, на улице, везде витает мелкая, невидимая пыль, он явственно чувствовал ее даже на языке, на губах, в горле хрипотца, дыхание частое, и он ругал себя за прежнее легкомыслие, когда, стараясь успокоиться, отвлечься от всяких неприятностей, искуривал за день по две пачки папирос, какие подешевле да поедучее, радуясь - вот дурак! - какой он крепкий мужик, все-то ему нипочем.
Интересная штука - жизнь: кому-то одни радости дает, а кому-то одни горести. Положим, горестей Михаил Никифорович видел не так уж много, в войну только, и радоваться любил. Именно любил. Причин для радости всегда полно, только кто-то видит их, а кто-то нет. Радость - понятие, в общем-то, довольно неопределенное, всяк по-своему ее понимает. Есть даже такие субчики, для которых радость - это просто безделие, пьянка и блуд. А вот Михаил Никифорович радуется, когда хорошо сработает (вместе с бригадой или у себя дома). Испытывает большое довольство, отправляясь в тайгу с ружьишком; жаль только, что времени не хватает для этого. Есть и другие причины для радости… Прилетели грачи и по-хозяйски солидно разгуливают на пашне… После затяжного ненастья на болезненно-дымчатое небо выползло розоватое жаркое солнышко. Чуя тепло, вышла на завалинку восьмидесятилетняя бабка с двумя внучатами, которые, что-то лепеча и смеясь, носятся по свежей траве… В огороде выросли на диво крупные, сочные помидоры, аж во рту тают, - никогда такого не бывало. Глядишь, глядишь и наглядеться не можешь.
Он очень любил семейный уют, и в доме у него везде хозяйская рука видна: где надо - побелено, где надо - покрашено, вымыто, выскоблено, все стоит прочно, не косит, не шатается; три светлых комнаты с мебелью из города и фикусами, сени, чулан, вместительный сарай, два хлева, сад с малиной и смородиной, а огород такой, что ой-е-е!
Захотелось еще пропустить стаканчик, не умел он пить помаленьку (пил редко да метко); бражную гущу, которая темнела на дне бутыли, вылил в поганое ведро и тяжело зашагал на улицу, решив сходить в Покровку, в магазин. На его счастье подвернулась попутная машина.
Завмаг, хромой расторопный мужик, встретил бригадира любезной улыбкой. "Тоже приспособился", - подумал Михаил Никифорович и спросил с заметной небрежностью:
- Ну, как живешь?
- Да ничего.
- Толстеешь все.
- Веселый ты сегодня, я вижу, - ухмыльнулся завмаг.
- Да и чо не толстеть-то. Дождик на голову не льет, тепло, светло и мухи не кусают. Что-нибудь привез новенького?
- Да привез кое-что. Вон ящик вина виноградного дали. Только ты, наверное, не потребляешь сухое-то.
- Откудов знать тебе, что я потребляю, что не потребляю, - начал сердиться Михаил Никифорович. - Вынь-ка одну бутылку. А тут чего?
- Это? Туфли-плетенки. Туфельки - закачаешься.
- Вынь сорок второй размер. А пошто женских туфель на высоких каблуках нету?
- На вы-со-ких… - равнодушно, будто сам с собой, протянул завмаг. - Да кто их покупать-то будет, на высоких? Завозил как-то партию, так, наверно, года три продать не мог. Я что-то давно тебя не видел. - Завмаг разглядывал бригадира так, будто действительно не видел его годков этак пяток-десяток. - Как дела?
- А вот решил по-новому жить. Хватит с меня!.. Скоро в город махну. Уже и пост там себе подыскал. Лифтером нанимаюсь. Видал как-то одного такого. Сидит себе, посиживает, табачок покуривает. А зарплата идет. У тебя все ж таки материальные ценности. Вдруг вор заберется. Или мыши что-то съедят. Или сам себя обсчитаешь, что, конечно, мало вероятно. Самое милое дело - лифтером быть.
Протрезвев к вечеру (кроме сухого вина он больше ничего не пил), встал с постели, хмуро оглядел улицу, где лил мелкий дождичек - как он надоел!, - и сказал жене:
- Меня давеча под пьяну лавочку туфли угораздило купить. Так ты того… повесь-ка их в амбарушке.
Возле дома армейца Митрофановича стояла тощая коза и деловито обгладывала недавно высаженный куст рябины. "Погубит дерево, поганая скотина. И что он не сделает палисадник…" - подумал Михаил Никифорович. И тут же решил поговорить послезавтра на собрании, между прочими вопросами, и о благоустройстве деревни.
Ох уж эти "завтра" и "послезавтра"! Как часто мы кормим себя завтраками. И нас кормят… Поздно вечером ему сообщили, что ожидаются заморозки и пурга. Михаил Никифорович схватился за голову: он никак не думал, что холода нагрянут так рано и неожиданно, - еще столько всяких недоделок. А недели через две, когда вновь потеплело, растаяло и тяжелая работа вроде бы схлынула, вдруг напала нежданная хворь на коров, тоже возни было - не приведи бог. В те дни ему в голову навязчиво лезли и лезли невесть когда и где слышанные слова: "От беды, как от мороза, тело холодеет…" О благоустройстве деревни они все же поговорили на собрании, кое-что наметили и уже хотели было поехать в лес за саженцами, но… Ночью, тайно, как вор или лазутчик, пришла зима с ослепительным снегом.
О племяше забыли. Только перед праздниками, получая поздравительные открытки, Мария Прохоровна говорит:
- И от Виталия есть.
Михаил Никифорович усмехается без всякой злобы, с чувством некоторого превосходства:
- А-а-а… от желтого берета.
1966 г.
Августовские туманы
До деревни Санино, где родился и провел свои детские годы Дмитрий Иванович Горшков, верст пятьсот. Но леса здешние, да и сама деревня Балашовка чем-то разительно похожи на Санино и ее окрестности.
Год нынче грибной. Большая корзина у Горшкова с верхом наполнена ядреными груздями, рыжиками, подберезовиками и сыроежками, - так и ласкает глаз. Правда, той необузданной радости и того волнения, которые он испытывал когда-то в детстве, собирая грибы, уже нет и в помине. Но все же как легко, покойно здесь.
Низины и болотины покрывались вечерним синеватым туманом. Лесные туманы всегда навевали на Горшкова какую-то особую - бодрящую печаль. Такой же туман мягко стлался по Волдайке - глубокой рыбной реке, которая криво огибала Балашовку, будто заигрывала, а потом, рассердившись на что-то, неслась напрямую через тайгу.
Утром тоже был туман, только не синеватый, а молочный. Дмитрий Иванович просидел со своими двумя магазинными бамбуковыми удочками часа три и набросал полный котелок чебаков и окуней. Река маленькая, и рыба в ней мелкая, но уха получается вкусная, запашистая. Насадка - червяки, их он копает на заброшенной навозной свалке. Там же, как когда-то в детстве.
На его месте удил лысый, робкий с виду старик. Кривые удилища из виц. Черви в консервной банке.
Вода в заводи замерла, остекленела. Поплавки из гусиных перьев не шелохнутся. Дмитрий Иванович не любил удить при ветре и на быстрине, когда поплавок куда-то относит и не поймешь, клюет или не клюет. Помнится, у Санинской речки была такая же стекловидная вода, и, когда поплавок из сосновой коры начинал подергиваться, у Миньки Горшкова замирало сердце.
- Ну, как ловится рыбка?
- Да плоховато, - неожиданно строгим хрипловатым голосом ответил старик.
А ведерко больше чем на половину заполнено рыбой.
- С бредешком бы пройтись. Он у меня в амбарушке. Дак сразу же за шкирку возьмут. Отдыхаешь?
- Да. В отпуске.
- Слушай, а кем ты работаешь?
- Токарь.
- Ну, а я шофер. И в токарных станках тоже маленько разбираюсь.
"Надо же! - насторожился Горшков. - Сейчас начнет спрашивать, на каком станке работаю".
Поплавок, неожиданно дрогнув, исчез под водой.
"Окунь", - радостно подумал Дмитрий Иванович.
Старик выдернул леску. На крючке метался окунек.
- А красив, стервец! - сказал старик, опустив рыбу в ведерко. - Расшеперил плавники свои и будто большая-пребольшая рыбина попалась. У Анны Семеновны квартируешь? Славная старуха, только болтливая. Без бабы приехал?
- Я холостой.
Его ответ, видать, пришелся старику по душе.
- Я с учительницей тебя видел вчера. С Зоей. - Глядит дружески-насмешливо. Ну и старикан!
- Да вот стыдно как-то бездельничать-то, - сказал Дмитрий Иванович. - Все работают, а я гуляю.
- А!.. - махнул рукой старик. - Сюда многие наезжают. У нас тут навроде курорта. А ты откуда родом?
Горшков сказал.
- Ты не похож на наших. Темный какой-то. И скулы у тебя как-то шибко уж на волю просятся. - Старик улыбался. - Скока тебе лет?
- Сорок два.
- Ого! А на вид меньше. Что ж!.. В городе и дворник барин. Долго пробудешь здесь?
"Будто допрашивает. А не обидно".
- Поехал на неделю. А прожил уже полмесяца. Рыбачу. Грибы вот собираю.
- Человек с рыбьей кровью ловить рыбу не может. - Смеется. Весело старику. - В молодости я ловил рыбу и неводом, и сетями, и бреднем. На Иртыше. Здесь-то какой невод. Но, знаешь, лучше всего с удочкой. Там - работа. А с удочкой отдыхаешь.
Дом, в котором квартировал Горшков, на берегу Волдайки, всеми четырьмя окнами глядит-таращится на скалистый берег (камни лежат друг на друге тонкими слоями, как блины на тарелке), на тупоносые горы, синеющие вдали. У амбарушки - сосна, с неровной, к северу лысой кроной. Одинокие сосны среди домов всегда вызывали у Горшкова какую-то грусть. И сейчас ему было почему-то жаль это одинокое дерево.
С улицы дом так себе, а внутри ничего - три комнаты, коридорчик. Есть сени, крылечко, чулан. Все в аккурате. Покойный муж Анны Семеновны любил плотничать и мастерить. На стенах фотографии родичей, живых и в гробах, на старомодном комоде неизменные слоники, дешевенькие расписные шкатулки, - хозяйка - человек старых правил. Но какая чистота кругом.