А Орест думал, что эта девка, видать, умна и к тому же излишне чувствительна. Он же любил глупеньких, с ними ему было легко, просто, тогда он сам себе казался "на высоте".
Орест с Георгием - великие нахалы. Нахальство - их главное оружие, которое они пускают в ход и нападая, и защищаясь. Ах, какая это нужная штука - нахальство! Особливо, если любишь ладненько отдохнуть и поразвлечься. Но оба они не прочь поболтать и о доброте, зная, что добрым слыть выгодно.
Что-то все не нравилось Тане сейчас. Даже Зоина квартира с разноцветными коврами, которыми были покрыты и пол, и стены. И сама Зоя тоже не нравилась: размахивает руками как пьяный мужик. Огромный полосатый шарф опоясал ее шею и опустился по груди, животу чуть ли не до колен. Шик-блеск!
Когда Орест, крикнув: "Эй, друзья, давайте-ка еще пропустим по стакашку!" и весело напевая, пошел в другую комнату, где сидели Георгий с Зоей, Таня с оглядкой, как воровка, выскочила из квартиры.
Утром к ней в аптеку зашла Зоя и сказала с укором:
- Что это ты улетучилась вчера? Мы даже не заметили. И Орест все спрашивал, где ты живешь. - Помолчала. И насмешливо улыбнулась: - Петров подал заявление об увольнении.
- Петров? - удивилась Таня.
- Да. Но главврач не подписал. Он считает Петрова очень хорошим доктором, представь себе. Дескать, это молодой ученый. И, говорят, расстроился даже, когда увидел заявление. О, как! Это мне сегодня наши девчонки рассказали. Какие-то научные статьи Петров напечатал. Что-то, в общем, еще говорили. Слушай, ты что будешь вечером делать?..
Бывают же такие поездки, когда все идет как-то неладно, тяп-ляп, и человек без конца нервничает и раздражается. До Сучков надо было ехать сперва на поезде, потом на автобусе. Но поезд запоздал, автобус к той поре ушел и верст пятнадцать пришлось шагать пешком. В Сучки Константин заявился уже в темноте, когда окна во всех избах немо и нелюдимо чернели. Деревня спала. В обратную дорогу поезд тоже запоздал. На душе у Константина было как-то беспокойно, нехорошо. Без конца вспоминались последний разговор с Таней, растерянное лицо главврача: "Я не могу удовлетворить вашу просьбу. У нас не хватает врачей…" И Константин думал с сердитым упрямством: "Ну, что ж, пусть будет так, как есть. Так, так, так!.."
Подошел к окну. На дырявой крыше скособочившегося пустующего хлева ворошились голуби. Один из них, крупный, откормленный, был злым-презлым. Покрутится, покрутится на одном месте и яростно набрасывается на другого голубя. Клюет.
Стараясь сбить с себя тяжелое настроение, Константин стал вспоминать старика, к которому ездил. Седой красавец, с зеленоватыми бодрыми глазами. Константин удивился, увидев его глаза. И какое спокойствие. Все время как бы слегка радуется чему-то. Будто моторчик у него где-то внутри. "Жив, глаза глядят, вот и радуйся", - сказал он Константину.
Коротко скрипнула дверь комнатки, показалась сперва седая Семеновнина голова, потом ее опущенные плечи:
- Опять сидит. Сидит ить!..
- Исправлюсь, Семеновна, исправлюсь!
Он просыпался. И снова засыпал. Сны. И грезы. Грезы и сны. Все перемешивалось воедино. То были необычные люди. Не похожие на тех, каких он когда-либо видел. Рослые. Под потолок. Старики с лицами юношей. И старухи со статью девушек. Грезы, грезы. Уже без сна.
Если б все было так, как нам хочется…
1986 г.
В миру
1
Сибирский городишко, смахивающий на село. Длинный кабинет директора фабрики, с мягкой, как это водится, мебелью, с ковром и толстенным, будто надутым, чернильным прибором. За окном пурга. Слышно, как там, на улице, вовсю завывает ветер.
- И еще одна неприятность, Василь Васильич, - говорил директору, угрюмому, мешковатому старику, молодой мужчина с усиками, державшийся весьма уверенно и прямо. - Да опять… с этим пьянчугой токарем Сениным.
- А что с ним?
- В больницу попал. Вместе с сыном. Ну, что… Напился, по своему обыкновению, и начал шататься по городу. А сын бежал за ним, хотел его домой увести. Ну и где-то оба попали под машину. Сам-то Сенин еще вывернулся как-то. А сына ударило.
- А почему же Сенин в больнице?
- Это уже от другого у него. Обморозился. Это уже вечером с ним произошло. Свалился пьяный в сугроб. Какие-то люди проходили и увидели.
- Черт-те что!
- Еще бы полчаса и… И сына чуть не угробил, скотина, и сам чуть-чуть на застыл. Да самого-то и не жалко, прямо скажем. Жену измучил, и соседям никакого покоя. Слишком уж мы цацкались с этим Сениным.
- Надо прежде всего с вас спросить, товарищ Беляев, - грубовато проговорил директор. - Вы - начальник цеха.
- Но, Василь Васильич! Сколько раз я ставил о нем вопрос. Этого алкоголика уже давным-давно надо было вышвырнуть из цеха. Не человек, а позорище какое-то. Но ведь у нас кругом либералы: "Как же так?.. Мы должны воспитывать!.."
- Сколько ребенку лет?
- Не знаю. Лет десять, наверное.
Отец у Василия Васильевича когда-то тоже крепко закладывал и, будучи во хмелю, гонял жену и своих ребятишек по деревне, бестолково орал и матерился. Вспомнив покойного отца, директор нахмурился. Он знал Сенина: фабрика маленькая, все на виду. А всякие нарушители, черт их дери, запоминаются почему-то особенно сильно. Сенин! Сутулый человек средних лет. Обычный человек. Только вот глаза… как у побитой собаки.
- Да, - протянул Василий Васильевич, - тут мы, видать, что-то и в самом деле недоделали…
2
Тот, почти десятилетней давности, вечер был как-то на особицу тих и тепел; от заходящего солнца крыши домов розовели, а окна, стены и дороги покрылись густыми тенями. Эти розовые крыши и тихие тени почему-то слегка раздражали Николая Сенина, который вяло шагал по улице, не замечая проходящих, натыкаясь на них; на главной площади он чуть не попал под мотоцикл, и перетрусивший мотоциклист долго честил, обзывал его. А Николай молчал, он вроде бы даже ожидал этих слов, более того, хотел слышать их, - была какая-то непонятная приятная горечь от сознания того, что он жалок и унижен. И уже ничто сейчас не могло сбить с него того гнетущего настроения, которое появилось часа два назад.
…Все шло так же, как и на других собраниях: был докладчик, были выступающие в прениях. Конечно, кое-кого ругали, как без этого, двое или трое без конца раздражались, что-то выкрикивая, и председательствующий то и дело предупреждал: "Тихо, товарищи!" - и с силой стучал карандашом по графину с водой.
У Сенина было какое-то особое отношение к собраниям, он не любил их, вроде бы даже побаивался немножко, и когда начинали "развертывать критику", а проще говоря, ругать того, другого, сидел, как на иголках, - морщился и ерзал, ерзал.
"Интересно, какая все же разница между собранием, совещанием и заседанием?" Никогда такой вопрос не приходил ему в голову, и Сенин с удивлением подумал, что, пожалуй, не смог бы толком ответить на него.
Начальник цеха Беляев выступал после всех. И прежде всего лягнул Сенина. Да какое лягнул, - вовсю напустился.
- …То же самое происходит и с товарищем Сениным. Позавчера он запоздал на целых двадцать минут.
- На шестнадцать. И ведь я объяснял, почему, - сказал Николай, но как-то неуверенно и к тому же хрипло, невнятно сказал, едва ли кто чего понял.
- Некоторые считают Сенина хорошим токарем. Да, нормы он выполняет. А ведь одного этого еще недостаточно. Сенин не умеет себя вести, а когда ему делают замечание, начинает грубить…
Николай и в самом деле запоздал, но уж вовсе не из-за халатности; живет он на окраине, за оврагами, там, где когда-то была деревушка, которая соединилась с городом; если тихим шагом добираться, то почти что час до фабрики, а если поторопишься - минут этак тридцать-сорок. Автобус должен прибывать на их окраину через пятнадцать минут, но где пятнадцать, там и двадцать, а иногда так и вовсе - ждешь, ждешь - подь оно к лешему! - и дождаться не можешь. Ехал, и по дороге что-то попортилось в моторе автобуса; шофер начал успокаивать: "Сейчас, сейчас". Но где там "сейчас". В общем, добирался на своих двоих и, как ни торопился, на шестнадцать минут все-таки запоздал.
Сенину кажется, что Беляев немножко недолюбливает его. И трудно сказать, когда и с чего все началось. Помнит только легкую стычку, происшедшую больше года назад. Беляев тогда сказал: "Почему у тебя такой грязный станок?", а Николай, будучи в дурном настроении (в то утро дождь лил как из ведра, автобусы почему-то не ходили, и он вымок до нитки), ответил грубовато: "Уж не грязнее, чем у других". Действительно, не грязнее. Но Беляев просто так по цеху не пройдет, непременно кому-нибудь на что-нибудь да укажет. А просто так… не может. Николай смолчал бы, да голос у начальника цеха был слишком уж холодный, надменный: "Я тебе делаю за-ме-ча-ние!" Отошел и поглядел еще издали. Лампочка висела за спиной Беляева, на его глубоких глазницах лежала тень, и Николай лишь чувствовал на себе пристальный стальной взгляд. Ведь, кажется, простой мужичонка: родился где-то тут, в деревне, был слесарем и бригадиром, в начальники выскочил только года два назад, после того, как заочно окончил техникум, и на тебе… И позднее нет-нет да и сделает Сенину какое-нибудь замечание: "Ты слышишь?" Николай хмурится: "Слышу". И, если не согласен с Беляевым, напряженно и торопливо возражает, чувствуя при этом какое-то странное удовлетворение.
Нынче они всем цехом дважды ездили в деревню, помогали колхозникам копать картошку, и Николай работал, не жалея себя, пуще всех упластался. Думал, похвалит. Нет! Выступая на собрании, Беляев похвалил других, а Сенина будто и не было на картошке. Или вот еще случай. Шел с женой Надей по базару, навстречу - Беляев, гладенький такой, чинный, остановился и давай внушать: "Что у тебя вид как у хулигана? Поправь! Да и галстук тоже…" А какое ему дело до всего этого? Каждому рабочему "тыкает". А попробуй-ка скажи "ты" ему самому. Хо-хо!.. Пробовал кое-кто. Беляев злился: "Как ты ведешь себя?! Почему не хочешь прислушиваться к критическим замечаниям?.." И пошло, и поехало.
Не зная Беляева, обмишулиться можешь: старается вроде бы мужик; в своем деле, как говорится, собаку съел; точный (часы по нему проверяй), в шляпе, в галстучке, не крикнет, даже голоса не повысит. Не повысит-то не повысит, а себе на уме…
Сенин не раз подумывал, не перейти ли на другую работу, но уже привык тут, смолоду на одной и той же фабрике, в одном и том же цехе.
Он никогда не выступал на собраниях, ему казалось, что он может выпалить что-то не то, повести себя как-то не так и будет смешон, нелеп. Но в этот раз решил все-таки выступить.
- Я ведь не просто так запоздал. - Голос как чужой. Кажется, никогда в жизни Сенин не чувствовал подобного напряжения. - Я говорил ведь. И все ж таки надо разбираться. А то все шишки ну одного, елки-палки! Конечно, у кого лужёна глотка, тот отобьется. Тот, вообще, от кого хошь отобьется. А другого понужают и понужают ни за что. А почему я должен отвечать за ни за что? Это, как говорится, извини-подвинься!..
Он со страхом понимал, что говорит не то, не так.
- Ты где находишься? - громко и почти весело спросил Беляев. - На трибуне. На собрании. И нечего нести всякую околесицу.
Заскрипели стулья, кое-кто посматривал на Сенина усмешливо, кое-кто недоуменно. Николай говорил и в то же время подмечал эти взгляды, улыбки и дивился, что может подмечать и жить в эти минуты так вот странно раздвоенно.
Уж лучше бы не выступать.
Придя домой, Сенин начал рассказывать обо всем этом Наде.
- А как он тебе платит? - прервала его жена.
- Что значит "как"?
- Не сбавляет зарплату-то?
- Ну что ты говоришь? Как это он может сбавлять?
- Тогда чо уж ты так-то? И - гляди-ка! - даже на меня взбуривает.
Николаю расхотелось говорить с женой. А она, помолчав, затараторила недовольно:
- Значит, авторитета нету у тебя, вот что я те скажу. Не позволяй над собой изгаляться-то. А то плюют на тебя. У нас вон директор фасона не гнет. - Надя работает в гастрономе кассиршей. - Знает, что меня просто так не охомутаешь. Так турну, что в другой раз не захочет. На меня где сядешь, там и слезешь.
"Господи, к чему она все это говорит? Зачем?.."
Нет, с женой ему тоже было нелегко, она вообще крутила и вертела им, как хотела. Чудноватая: поводит плечиками, то кокетливо, то недовольно, гримасы, ужимки, игриво прижимает руки к груди, - играет в обаятельную и культурную. Так же играла она и в ту пору, когда Николай начинал ухаживать за ней. Тогда все это умиляло его, казалось по-девчоночьи наивным и чистым. Но сейчас-то ей - слава богу! - далеко за тридцать, под глазами и возле рта уже морщины, и детские ужимочки кажутся смешными и раздражают.
Неторопливо, с забавной сверхсерьезностью и достоинством оделась и пошла к отцу и матери, они живут в своей избе, в трех кварталах отсюда. Тесть прибаливает, а теща так и вовсе на ладан дышит, и Наде, конечно же, нелегко, хоть на три части разрывайся - сиди за кассой, работай дома и у родителей. Да еще есть сынок у них, Минька. Он убегался за день-то и теперь спит себе на койке. Сенин жалеет жену, помогает ей, в чем может; но сейчас, в эти вот минуты, вся жалость куда-то пропала, и Николай уже с неприязнью глядел на ее зеленую шляпку (шляпка по хозяйке - тоже расшеперилась, важничает), на ее самоуверенно покачивающуюся спину, и уже казалось: упади она, разбей нос, захромай, более того, заболей и ляг в больницу, он, как говорится, не охнет. Эти мысли испугали его: значит, и он может быть злым и мстительным.
Да, он становился каким-то другим - раздражительным и нетерпеливым, с его души не спадало, неясное ему самому, беспокойство, какое-то глубинное, хотя и легкое, но все же тягостное напряжение. И сейчас тоже вот, будто кто-то без конца понужает и понужает его: "Иди, иди!.. Ну делай же что-нибудь, делай!.." И Николай ходил и ходил по избе и по двору, принимаясь то за одну работу, то за другую, пытаясь отвлечься, найти хоть какое-то успокоение и не находя его. И так каждый день: когда-то сильнее, когда-то слабее… Вчера рассказал обо всем этом приятелю-шоферу, с которым учился в школе, но тот ничего не понял и заухмылялся: "Надо взять себя в руки…"
В прошлом месяце показывался врачу. Перед ним сидела бастенькая на личико женщина лет под тридцать; видать, куда-то торопилась, все чего-то поглядывала на часы; была в ней заметная холодность, отчужденность, даже вроде бы нерасположенность к нему, Сенину, будто боялась, что Николай вот-вот начнет объясняться в любви или обижать ее, вытворять что-то неприятное. Сказал, что у него побаливает голова, часто ни с того ни с сего начинает бешено биться сердце, и он теперь сильно устает. Конечно, ему хотелось еще кое-что сказать, ну, к примеру, о том же внутреннем напряжении, о безотчетной легкой тревоге, которая как бы въедается в его душу, о разных чудноватых, нелепых сомнениях: закрыл ли окошко, выключил ли газ? Боится побелеть, покраснеть… "Черт возьми, к чему это?! Какая ерунда!" Ему казалось, что во всем этом есть что-то мелкотравчатое и унизительное.
Спросила, где и кем он работает, и скороговоркой посоветовала побольше бывать на воздухе (будто он не бывает, все время торчит во дворе да на огороде), заниматься утренней зарядкой (есть когда тут: и воды принеси, и дров наколи, и печь растопи, и за кроликами, курицами пригляди, и в магазины сбегай - да мало ли); сказала, что, дескать, все пройдет, все перемелется, от переутомления это, надо отдыхать побольше, питаться получше, и прописала лекарство под непонятным названием, пояснив, что сделано оно "из рогов молодых пятнистых оленей".
Пил лекарство, отдыхал, за едой следил, а проку никакого.
Стараясь как-то оправдать жену, он вспоминал все, что было в ней хорошего, а было немало - она чистюля, обед сготовит - просто объедение; пытался поставить себя на ее место и покачивал головой: нет, он вел бы себя совсем по-другому.
Он быстро и зло подмел во дворе, потом подмел возле дома и сел на скамейку у палисадника. Улочка сера, тиха, пустынна. Не заметил, как к нему сзади подошел пьяненький мужичок Яков Черных, его избенка поблизости, на конце квартала, и глупо захихикал:
- Все сидим?
- Сидим, - хмуро и не сразу отозвался Николай.
Черных - пьянчужка. Отпетый. Где только ни работал, отовсюду выгоняют, теперь больше подхалтуривает у горожан - печи кладет, белит в избах, колет дрова, может что-то подбить, подстрогать, грядку вскопать - лишь бы деньжонки платили. Не поймешь, какого он возраста: вроде бы не старый еще, а морщин на лбу, как у столетнего, и под глазами "мешки". Вечно грязен, неопрятен, то глупо шутит и хихикает, то вдруг ни с того ни с сего начинает раздражаться, ругаться и лезет в драку. Дурак дураком, а печи кладет лучше всех в округе и в избах белит - тоже куда тебе, и Сенина это всегда дивило. Черных соседи не любят и зовут Яшкой. Не любит и Николай. И в то же время жалеет его.
- Ты чо это какой?.. - хрипло спросил Яшка.
- Какой?
- Ну… будто тя по башке поленом шмякнули. - Яшка вынул из бездонного кармана своего длинного, видать, с чужого плеча, пиджака бутылку красного, уже наполовину опорожненную. - На-ка вот, дерябни. Сразу жить будет охота.
Николай не пил даже в праздники, а когда приходили гости или он был в гостях, - пропускал рюмочку или две красненького, но если уж шибко приставали, то делал вид, будто пьет, а сам незаметно выливал вино в тарелку и, будучи всегда трезвым, дивился, как это могут люди лакать и лакать без удержу, а потом болтать о чем попало, орать и колобродить. Он был пьян только раз в жизни, семнадцати лет. Случилось это на сабантуе, в лесу. Было много ребят и девчат, а водки - залейся. Сперва-то вроде бы ничего, только в голове замутилось, стало веселее и захотелось еще пропустить. А потом… Ой, как ему было плохо потом, думал: конец пришел, едва-едва уполз в кусты и провалялся там почти до полуночи. И больше не пил.
- Бабы своей боисся? - опять хохотнул Яшка. - А если нет, тода чо блезирничашь, ядрена палка?
- Прямо из горлышка-то? Еще заразы какой-нибудь от тебя наберешься.
- Вино ж всякую заразу ликвидирует, ты чо! Пей! Вино, вино, вино, вино, оно на радость нам дано. Да пей, елки-палки! Как девка, ей-богу.
Послать бы его куда-нибудь подальше. И в другое время послал бы, но сегодня с Николаем творилось что-то неладное, - уж больно на душе было тяжело, погано.
- Это ж не водка. Это ж как квасок.
И Сенин решил немножечко выпить, прямо из бутылки, так, глотка два-три. Пил и морщился. А Яшка махал рукой и приговаривал:
- Пей до дна, пей до дна, пей до дна! Что, веселее стало? Я ж говорил! Допивай. Ну-у, мужик называется!
И ведь на самом деле веселее. Совсем легко, хорошо стало. И все плохое исчезло куда-то к чёмору. В заулке машина бойко бибикнула, девка игриво хохотнула, по радио на баянах наяривают. Живет улица! И Яшка уже не кажется противным, мужик как мужик, компанейский, веселый, - вся душа нараспашку. И Яшка не глупее других, нет! Он - шутник.