Вспомнив об этой, уже давней теперь истории, шофер Костя Бородулин спросил у Тани, так ли все было, как толкуют заводские.
- Да, майор помог мне. Но все, конечно, обошлось без стрельбы. - Она тихо, сдержанно засмеялась. - Ну, какая могла быть стрельба.
Дружки говорили Косте, что Таня была неравнодушна к майору, но, узнав, что у того есть невеста, постаралась подавить в себе это чувство.
"Газик" робко, послушно бежал по кривой, ухабистой дороге, сдавленно урча, дергаясь и дрожа. Костя опасливо вглядывался в серый ледок, покрывавший бесконечные лужи. Ледок с треском рушился под тяжестью машины. Небо было густо забито перистыми облаками, из них сыпалось что-то вроде манной крупы, на диво мелкое, - пройдет сквозь любое сито. Заметно теплело. Значит, скоро и вовсе развезет.
Они выехали из города еще перед рассветом. Костя, Таня и инженер Новиков, щеголеватый мужчина лет тридцати пяти со спокойно-уверенными манерами. По застывшей за ночь иглоледяной дороге как-то незаметно проскочили более ста километров до районного села Покровское, где Новиков вышел из машины - у него тут какие-то служебные дела, а Костя с девушкой, отдохнув малость, махнули к Михайловскому шпалозаводу, где работал техником Танин брат - Григорий. На Таниных губах едва приметная беззаботная полуулыбка. Он часто видел у нее такую полуулыбку. В Михайловке так развезло, что и дороги не видно, улица походила на болото. На пригорке петушино высился новый двухквартирный дом.
- Здесь, - сказала Таня.
В окнах замелькали лица. Таня открыла калитку, и Костя удивился, как много у Григория всяких надворных построек: амбарушка, сарай для сена, два хлева, крыльцо, сени, старомодный чулан. Одних дверей с десяток наберется.
"Совсем не похож на Таню", - подумал Костя, глядя на краснощекого мордастого мужчину в аккуратном, хотя и потертом пиджачке и в галстуке.
- Здравствуй, Танечка, здравствуй, детка! - сказал Григорий басом и повернулся к Косте: - Раздевайтесь. Проходите. Жена моя на работе. А это теща, Евдокия Андреевна. - Он показал на старуху в длинном и черном, как у монашки, платье. - Так сказать, гроза нашего дома. Знакомьтесь.
- Да хватит тебе! - бойко проговорила старуха и засмеялась. Голос молодой, а лицо землистое, сплошь в тяжелых морщинах. Совсем старое лицо.
На обеденном столе, за который они вскоре сели, чего только не было: густые щи с мясом, квашеная капуста, ядреная, хрустящая, будто только-только засолили ее, груздочки и рыжики соленые, паренки, тертая морковь со сметаной, земляничное и малиновое варенье (ягодка к ягодке), пирожки с картошкой, шаньги, бублики. Все мягкое такое, аппетитное. Костя только диву давался, ведь сам он жил впроголодь. Ему все время хотелось есть…
- Свое у нас, - сказал Григорий, глядя на Костю. - Только мука купленная. Корову держим, овечек и куриц. Огородишко есть. И садик есть небольшой. За главного зоотехника, огородника и садовода у нас, конечно, Евдокия Андреевна. Это наша поилица и кормилица.
- Плети, плети, язык, он без костей, - опять весело махнула на него рукой старуха. И повернулась к Тане: - Я тебе тут кое-что подготовила. Вон… в мешке и корзине. Огородного. И мясца.
- Нет, нет, что вы!.. - засмущалась Таня.
- Сестренка!.. - фальшиво строго проговорил Григорий.
Что-то простое, доброе, милое было в этом семействе. Косте нравилось, что все они говорят ему "вы".
- У нас, слава богу, всего хватает, - уверенно проговорила старуха. - А то ить прямо скажу, голодуют люди. Так ведь? Хотя сколько уж вон… почти что два года прошло после войны-то.
- И опасные же у тебя разговорчики, Евдокия Андреевна, - сказал Григорий. - Ну, как там мама?.. - Это уже сестре вопрос.
- Да вот вчера упала. Шла по двору и поскользнулась.
- Ойя! - На лице Григория испуг.
- Да ничего. Только поцарапалась немножко. А как вы себя чувствуете, Евдокия Андреевна?
- Я-то? А чего я? Гляну в зеркало: господи, ну совсем старуха. Старая старуха. А в душе-то вроде б молоденька ишо. Самой смешно.
- И никогда ничем не болели? - спросил Костя.
- А зачем? - улыбается. - Моя бабка, Марья Степанна, та сто два года прожила. И хоть бы ойкнула когда. Уснула и не проснулась. Всю жись в деревне. Даже поезда никогда не видела. Братан мой, Митрей, он в сорок четвертом погиб, полковник… Так он скока раз звал ее в гости. Не!..
"Так уж и полковник, - не без иронии подумал Костя. - Ефрейтор какой-нибудь".
Таня принесла откуда-то фотокарточку, на которой был заснят плечистый мрачноватый мужчина с погонами полковника:
- Вот он, брат Евдокии Андреевны.
"Как она поняла, о чем я думал?"
- Километрах в сорока отсюда есть деревушка Комаровка, - снова заговорил Григорий. - В тайге, в самой такой. Я проезжал там летом и разговаривал с двумя девушками. Так они говорили, что ни разу не видели поезда. И никогда не бывали в городе. А Валюша, жена моя, - он повернулся к Косте, - до свадьбы тоже не ездила на поездах, хотя и бывала в городе. А знаете, как мы познакомились? Она на вокзал шла. Просто так… посмотреть. А я гриппом болел тогда. Шел к врачу. И чихать чего-то начал. Слезы текут и все такое… Ну… остановился, платком утираюсь. А Валя подходит и спрашивает: "Вам плохо?" С этого у нас и началось. Если б не чихнул тогда, так не было бы и жены у меня. Не было бы и тещи Евдокии Андреевны.
- А куда бы я подевалася?
- И я бы и сейчас еще парнем был.
- Да, да! - уже совсем весело усмехается старуха.
"А все же хорошо у них", - подумал Костя. Он представил себя на миг мужем Татьяны и от радости у него захватило дыхание.
- Как у тебя с работой, Гриша? - спросила Таня.
- Да ничего.
- У нашего Гриши все ничего, - опять усмехнулась старуха.
- Недавно вот сделали новый универсальный агрегат по выпуску шпал. Это штука очень сложная. Включает в себя ряд машин и устройств, соединенных воедино. Его мы запустили прямо на лесосеке. Агрегат этот спиливает сосны, очищает от сучьев, трелюет и тут же, на лесовозной дороге, режет на шпалы.
- Ты забыл сказать, Гришенька, что к шпалам тут же на лесосеке прикрепляются и рельсы, - добавляет Таня.
Григорий засмеялся, тихо, сдержанно, коротко.
"Точно так же смеется, как и сестра", - удивился Бородулин.
Костя незаметно вглядывается в Таню, она сидит напротив него. По-сибирски полнотела, с ярко-голубыми глазами, какие бывают только у северянок. Он втайне любил эту девушку. Впрочем, так ли уж втайне? Да, он никогда не говорил ей о своей любви, не лез, не пожирал глазами, наоборот, отводил глаза, будто был виноват в чем-то. Но Таня, конечно же, все понимала. Он чувствовал это. Дружок шофер, с которым Костя немножко пооткровенничал, сказал ему: "И что ты нашел в ней? Фигура как доска. Ни спереди, ни сзади. И в морде ничего такого…" Поначалу она и Косте не приглянулась. Но прошло какое-то время, и он начал понимать, что ошибся: у девушки есть и внешняя красота, робкая, мягкая, не видная сразу, и притягательная женственность, и доброта, и деликатность…
Один раз, насмелившись, он спросил у нее: "Вы любите кататься на лыжах? Не любите? Жаль. А я хотел пригласить вас покататься". Она как-то слишком быстро добавила: "Нет, нет, я не могу".
Сейчас он думал: "Какие у нее костистые пальцы. Ведь это, наверное, некрасиво. А мне нравятся". В голову совсем некстати лезли непонятные, нелепые на его взгляд пословицы: "Влюбился, как мышь в короб ввалился", "Держи деньги в темноте, а девку в тесноте". Их он вычитал когда-то в старинной книге и запомнил потому только, что они непонятны.
Обратная дорога была тяжелее. Косил дождь, частый и по-весеннему теплый: все окрест побелело, сизо затушевалось и стало как в тумане. Дорога окончательно раскисла, и "газик" пьяно мотался в непролазной грязи, гудя, урча и завывая. Порой машину так кидало вправо, влево, что она становилась боком к дороге. Тане казалось, что они вот-вот ухнут куда-то в пучину. Двигались почти со скоростью пешехода. Костя свернул с тракта и поехал поблизости от него. Так лучше, хотя и тут машина без конца дергалась, шарахалась куда-то, то и дело застревая.
Возле мостика через речку дорога вдруг резко врезалась в землю, образовав берега, облепленные кустарником. Машина попятилась, бойко вильнула на тракт и завалилась задними колесами в яму, покрытую густой, как тесто, грязью. И затихла.
Костя плюнул с досады. Он понял: сели прочно, надолго.
С прежним усердием хлестал дождь. Лужи и грязь, грязь. Сыто булькала опухшая от половодья речушка.
- А мы в речку не сползем? - спросила Таня, зябко поеживаясь в своем модном, узком пальто: - Как же это так получилось?..
- Не сползем, - фальшиво-бодро проговорил Костя. - Замерзли? Возьмите мой полушубок.
- Да что вы, что вы! Не надо.
- Берите, говорю. - Он с армейской быстротой стянул с себя полушубок и накинул ей на плечи. Ему было приятно дотрагиваться до ее рук и плеч.
- А вы?..
- Мне и в фуфайке ничего, - соврал он. - А сейчас еще и поробить придется. Пойду, веток нарублю. Под колеса набросаю. Иначе придется нам загорать тут до самого лета. Ох и влопались мы!
- Посоветуйтесь с Федором Васильевичем. Он ведь хорошо разбирается в шоферских делах.
Она говорила, как всегда, вежливо, располагающе. Но ее слова о инженере Новикове не понравились Косте. Значит, считает, что он шофер так себе, недоучка.
- А что мне Новиков?..
- Зря вы… он очень способный человек.
Недовольно засопев, Костя начал вылезать из машины.
Они часа два провозились у моста. Уморились. В сапогах у Кости приглушенно хлюпало. Сапожонки у него старые-престарые. Один уже каши просит, а во втором вылезают гвозди, пальцы ранят. Вчера подладил-подремонтировал, ничего было, а сейчас опять… Обогревая дыханием заледенелые руки, он думал о Тане: "Беззащитная какая-то". Но ее беззащитность была ему приятна.
Садясь в машину, он увидел у Тани на правой щеке грязь - длинную кривую полоску, что удивило его. Оказывается, к ней, как и ко всем, так же вот просто пристает грязь. Он понимал: иначе и быть не может. И в то же время это удивляло и было почему-то неприятно.
В Таниных глазах тихая, непонятная грусть. Костя пытался заговаривать с девушкой. Она отвечала мягко, вежливо и вместе с тем отчужденно.
Когда они наконец-то добрались до села Покровское и разыскали Новикова (он был в райисполкоме), Таня вдруг оживилась и, рассказывая инженеру о дорожных злоключениях, как бы между прочим, случайно дотрагивалась до его руки.
Новиков курил толстую папиросу. И делал это он так, будто курение - неприятная для него работа: хмурился, кривился. Искоса и затаенно-недоброжелательно посматривая на него, Костя думал: "А здоровый мужик. Энергичный. Таких бабы любят".
2
И еще была одна поездка с Таней. Девушка позвонила ему:
- Константин Иванович, мне надо привезти телевизор из универмага. Вам говорили обо мне?
- Да, да! - торопливо и с радостной напряженностью отозвался он. - Когда вы хотели бы?
Был стылый, нежно-прозрачный вечер, которые так часты осенью в сибирских городах. Машина, казалось, летела над гладким, заледенелым асфальтом. Девушка, кутаясь в пальто, улыбчиво поглядывала на дорогу, ее глаза в темной, машине, на сумеречной улице были странно светлы.
На днях Костя узнал, что Таня "живет с инженером Новиковым". Об этом ему сообщила шепотком счетовод Ниночка, дочка знакомого шофера. И Ниночкины слова как ножом резанули Костю. Ревность, горечь и обида на Татьяну враз обрушились на него. Никогда в жизни не чувствовал он такой обиды. Костя, как бы между прочим, начал выспрашивать у Ниночки, от кого она узнала про это и когда.
Сейчас он незаметно приглядывался к Тане. Она не может усидеть на месте. На лице боевитая усталость и радость. Почему раньше усталость и радость казались ему несовместимыми? Так и рвется из нее эта радость. Глаза изменились: стали какими-то глубокими, говорящими. Глаза в себе. А ведь совсем недавно были чистыми, ясными, как у малышки. Ее теперешние глаза не нравятся Косте. Больше, всего он чувствует недоверие и ревность именно к ним.
Таня везет телевизор. Черно-белый. С большим экраном. Но Костя чувствует: не это радует ее.
Он намеренно поехал по главной улице, хотя дорога здесь куда длиннее. Тут он схитрил - хотел показать Тане свою вечернюю школу.
- Вот здесь я учусь, - сказал он, сбавив скорость.
- Учитесь?
В ее голосе равнодушие. Точнее, безразличная вежливость. А он-то думал, что это приятно удивит ее.
- Хорошо, - добавила она тем же голосом.
- В девятом классе. Закончу десятилетку и дальше пойду.
В вечернюю школу он поступил прошлой осенью. Из-за Тани. Она такая культурная. А он такой лопух. Лопух лопухом. С грехом пополам семь классов закончил. Дрянно шла у него в детстве учеба, что уж говорить. Баклуши бил. Лентяйничал. И с армией неладно получилось. Повезли на фронт. Где-то в пути налетели немецкие бомбардировщики и разбили их эшелон в пух и прах. Костя долго лежал в госпитале. И теперь вот как считать: фронтовик он или не фронтовик? Боялся, что будет плохо учиться в вечерней школе. Казался сам себе тупым, неуклюжим и некрасивым. Башка большая, как ведерный котел. Руки длинные, как у обезьяны. Толстые губы и нос картошкой. Он страдал от того, что некрасив. Медведь в посудной лавке. Всегда таким казался. А теперь особенно. Но учиться стал неожиданно для себя хорошо. Наверное, потому, что старался. Это воодушевило его. Значит, он не так уж и глуп. Чудно, но факт, постоянные думы о девушке все же мешали Косте: смотрит в учебник, а видит Таню, ее едва приметную беззаботную полуулыбку.
Говорят, будто женщинам нравится в мужчинах не столько внешность, сколько ум и высокие душевные качества. Об этом Костя узнал с неделю назад, случайно услышав разговор молоденьких конторских женщин. Удивился. Рассказал матери. Та с недоумением уставилась на него: "Дак как ишо. С морды воду не пить".
Он чувствовал обиду на Таню. И неприязнь к Новикову. К Новикову, пожалуй, даже больше, чем неприязнь. Он его терпеть не мог. И видел в нем теперь даже то, что раньше вроде бы и не видел: легкое позерство, насмешку в глазах.
- Мне сказали, что на той неделе у вас будет день рождения. Я могу достать красивые цветы.
Его голос деревянно напряжен. Костя старается сбить напряжение и, подобно Новикову, говорить душевно, игриво, но от этого еще более напрягается. Он хочет понять… Нет, начнем, пожалуй, с другого. В это лето Костя почти каждую неделю приносил в контору по букету цветов. Чаще лесных. От которых так и пахнет тайгой. И просил уборщицу мордастую тетю Маню класть букеты на Танин бухгалтерский стол. "Обо мне не говори. А если спросит, кто передал, скажи, что какой-то незнакомый мужик. Кудрявый. В очках". Костя втайне надеялся, что добрая болтушка тетя Маня когда-нибудь да проговорится. Будет скромно и романтично. На этой неделе он цветы не приносил.
- Не надо, - ответила Таня.
Голос вежливый и отчужденный. Чувствовалось, что она мысленно где-то далеко-далеко отсюда, в ином, беспокойном и в то же время приятном для нее мире.
Костя путано говорил ей о погоде, о ночных заморозках и еще о чем-то, теша себя мыслью, что, может, врут люди и ничего серьезного у Тани с Новиковым не было.
- Вы чем-то обижены на меня, Константин Иванович?
- Нет, нет, что вы!
Костя занес к ним на квартиру тяжелый телевизор. Их встретила сухонькая старушка с ласковыми глазами и дряблой шеей, чем-то похожая на Таню. Засуетилась:
- Проходите, пожалуйста. Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли чашечку кофе?
Нигде он не видывал столько старинных вещей. Потускневшие от времени, мрачного вида резные шкафы, горка, толстый комод, настенные часы с боем.
- Интересная у вас шкатулка, - сказал Костя.
- А!.. Это еще от мамы, - ответила старушка. - Единственная вещица, которая досталась от мамы. - Она подала Косте лакированную (лак потрескался от старости) шкатулку с замочком; на крышке нарисована русская тройка в позолоченной сбруе, кучер в ярко-синем кафтане и две красавицы в красных шубках.
На диване лежала большая черно-белая кошка. От нее так и отдавало уютом и домашностью.
- Танечка, звонил Федор Васильевич, - сказала старушка. - Он заедет вечером.
- Потом, потом!.. - необычно для нее торопливо проговорила Таня.
"Да, она живет с ним". Опять стало тяжело, погано на душе. И Костя снова казался сам себе жалким и неловким, неумным и некрасивым. Отпил два глотка из маленькой с позолоченным ободком чашечки и встал:
- Спасибо. Мне пора.
Какое безразличие ко всему. Чувство опустошенности. Ехал медленно. Руки как автоматы. И в голове - слова, слова, слова. Все к ней: "Я встаю и думаю о тебе. Засыпаю и думаю о тебе. Я рвусь тебя увидеть. Бегу к бухгалтерии и бесстыдно подглядываю. Как мальчишка. Я не трус. Но почему-то боюсь сказать тебе о своей любви. Даже намекнуть об этом боюсь. Только мечтаю. Попусту. И в мечтах моих нет чувственности. Я слышал, что женщины не уважают тех, кто несмел. И это по-моему очень несправедливо. Ты, конечно же, понимаешь, что я тебя люблю. Моя любовь пугает тебя, я чувствую. Говорят, что любовь, даже неудачная, - это счастье. У меня нет счастья. Скорее, мученье. Я не преувеличиваю. Я вижу и понимаю, что ты тянешься к тому человеку. К задаваке. К женатику. Что ему ты? Так, временная утеха. Он же не любит тебя. И, думаю, никогда никого не любил. Конечно, морда у него красивая для баб. Строгая. Строгость по отношению к другим. А по отношению к себе строгостей нет.
А сейчас… Сейчас мне кажется, что я не только люблю тебя, но и ненавижу. Никогда не думал, что может быть такое. Любовь и ненависть вместе. Я ненавижу даже эти липучие мысли о тебе. И это пугает меня. Значит, я могу быть и злым. Хотя и думал, что могу быть только добрым. Какое я имею право судить тебя и Новикова? Хотя бы так вот, в мыслях. Какой же я подлец! Завистник. Мелкий эгоист. Я стал нервным. И теперь даже хуже работаю. Меня начинают поругивать. За неряшливость. Виновата любовь. Я не знаю, как избавиться от нее. Я хотел бы избавиться. Как от болезни. Как от бремени. У тебя изменились глаза. Ты вся изменилась. Но особенно глаза. Вот видишь, мне уже жаль тебя. И я опять чувствую к тебе что-то бесконечно нежное, теплое. Тут и тревога, и радость. Мне хочется смотреть на тебя. И говорить с тобой. Говорить, говорить…"