3
Третья поездка с Таней была тоже осенью. Костя отвозил инженера Новикова на вокзал. Тот вышел из заводоуправления в поношенном дорожном плаще с пузатым портфелем и новеньким модным чемоданчиком. На лице обычная деловитость и строгость. Даже в вылинявшем пиджаке, в потертой сорочке и стареньком галстучке человек этот выглядел солидно. Фетровая шляпа высокая, прямая, напыщенная, под стать характеру ее хозяина. Бородулин слышал, как молодая конторская женщина говорила о Новикове: "Этот что ни наденет, все как с иголочки". И добавила с усмешливым довольством: "И голова кверху". Косте вспомнилась фраза: спелый колос голову клонит, пустой - поднимает кверху. Он недавно услышал ее от старичка-соседа, и она удивила его пронзительной правдой.
Из конторы выскочила Таня, как-то по-особому грустная и озабоченно-оживленная.
- Федор Васильевич, я хотела с вами поговорить.
- Неужели ты не понимаешь, что сейчас не время. - Голос вежливый, но в нем какое-то легкое пренебрежение.
- Я поеду с вами.
Она быстро и аккуратно села в машину.
- Ну, куда ты поедешь?
- В магазине у вокзала продают скрепки.
- В субботу приеду. Тогда и поговорим… Поезжайте, Константин Иванович.
Было холодно и пасмурно. Воздух густ, сыр и затхл. Мокрый асфальт неприятно поблескивал.
- Вы перестали приезжать к нам. - В ее тихом голосе заметная обида.
- Ну, ты же знаешь, что я был очень занят.
- А в воскресенье?..
- Я постараюсь.
- Что постараетесь?
- Давай поговорим потом, Танечка. Я тебе позвоню.
"Она уже надоела ему".
- Вы обижаете меня.
Таня не стеснялась Кости. Будто его и нет. Бывалые мужики говорили Бородулину: если женщины по-настоящему любят, они не боятся огласки.
- Грешно говорить такое, Танечка. Аллах все видит, все слышит и накажет тебя.
- Как на ходулях хожу.
- Земля любит людей серьезных, которые твердо ступают на нее, а не таких, которые вытанцовывают, - дружески насмешливо сказал Новиков. - Отвлекись. Я тебе задам загадку: две стоящих, две ходящих и два минующих. Что это такое? А?! Земля и небо. Солнце и луна. День и ночь.
- К чему вы это? - Она незнакомо, как-то нехорошо засмеялась.
Костю удивлял не только смех, но и внешний вид девушки: накрасила губы и подчернила ресницы, чего не делала раньше. Костя на днях видел жену Новикова. Высокая, красивая и тоже накрашенная. Вышагивает с твердостью офицера-строевика.
- И не хмурься. А то будут морщины. Советую заняться волевой гимнастикой лица. Дурное настроение действует и на сердце. А оно у нас одно. У человека многое сдвоено. Ноги, руки, легкие, почки. Головной мозг, и тот из двух частей-полушарий. А вот сердце, главный мотор наш, почему-то одно. Кто в радости ликует - время мчится, в тоске же час один как десять длится. Это еще Шекспир сказал. Похмурься маленько, если уж так охота, и, недохмурившись, а точнее, отхмурившись и ни в коем случае не допуская перехмуривания, снова улыбайся.
- Смеетесь.
Костя делал вид, будто не слушает их разговоры. А на самом деле… Каждое слово Новикова било его будто палкой по голове. Костя всегда недолюбливал этого инженера. А сейчас просто-таки не терпел его. Было жаль Таню. И в то же время в мозгу копошилась гаденькая мыслишка: "Ну, что ж… Ты получила свое". Он никогда не был таким вот злым. И это пугало его. Он едва сдерживался, чтобы не крикнуть девушке: "Зачем ты унижаешься? Выходи из машины. Выходи!" Хотелось нагрубить Новикову.
Обратно ехал медленно. И было у него такое чувство, будто его крепко обидели и унизили. Таня сходила в магазин. И теперь сидела, понурившись. Молчала.
- Зря вы с ним так… - тихо сказал он деревянным голосом.
- Как?
- Да вот… как слышал. - Он не знал, что говорить.
- А вам-то какое дело?!
Голос злой. И глаза уже не голубые, а какие-то синие. Костя впервые видел ее такой злой. Она и вроде бы не она.
- Не обижайтесь, пожалуйста. Ведь я хотел, как лучше.
- Кому лучше? Какое вам всем до этого дело? Что вы все лезете? - Кажется, вот-вот заплачет.
- Ну, ей-богу, зря вы на меня, Татьяна Петровна. Я не хотел… ничего плохого.
- Остановите машину. Я выйду.
- Да вы что?!
- Остановите, говорю!
Она с сердитой быстротой выскочила из машины. Все это так не походило на нее.
Он не спал до глубокой ночи. Вспоминал, что и как было, ему казалось, - он отчетливо слышит Танин обиженный голос: "Ну, кому какое дело?.."
Остроугольная половинка месяца усмешливо глядела на него через кривую оконную раму. Было пусто. Одиноко. И погано на душе. В какое-то мгновение ему вдруг, захотелось покончить с собой. Это наплыло внезапно, как сердечный приступ. Но он тут же испугался этих мыслей и обругал себя.
"Такое мгновенное настроение, наверное, и толкает людей к концу. Надо сдержать себя, выждать…"
Все, конечно же, знали о связи Новикова с Таней. И, как обычно бывает, ничего не знала, не ведала только жена инженера. Костя видел, как она снисходительно командовала мужем, видать, считала, что он весь у нее в руках. Потом вездесущие конторские женщины стали болтать, что Новиков "бросил Таню". Будто это вещь, которую можно бросить. Костя подробно расспрашивал у счетовода Ниночки, как там у них идут дела в бухгалтерии, задавал наводящие вопросы, стараясь что-нибудь да выведать о Тане. Однако простодушная Ниночка все это поняла по-своему. И начала кокетничать. Видать, не против пофлиртовать. Его все время тянуло на второй этаж, туда, где бухгалтерия. В субботу под вечер пошел к ним и заговорил. Так, о пустяках: на базаре продают карасей. А матушка Танина, как он слышал, любит рыбу. Таня ответила с отчужденной вежливостью: "Спасибо", - и уткнулась в бумаги. Чувство радости у Кости, в который уж раз, сменилось горечью. Иногда он ходил за девушкой как тень, проклиная в эти минуты самого себя.
И однажды, встретив его в пугающе звучном коридоре, Таня сказала вполголоса, виновато глядя на него:
- Я понимаю вас, Константин Иванович. Не обижайтесь на меня, пожалуйста. Вы добрый, хороший. Но… ничего у нас с вами не получится.
Нет, в нем жила все же какая-то затаенная страсть, неясная даже ему самому. Он это понял, когда стал учиться в вечерней школе, а потом в институте. Учеба исподволь и властно захватывала его.
4
- Слушаю, - сказал Константин Иванович утомленным хрипловатым голосом.
В трубке послышался секундный приглушенный вздох. И мелодичный протяжный женский голос проговорил с уверенной неторопливостью:
- Мне главного инженера товарища Бородулина.
- Я слушаю вас.
- Это вы, Константин Иванович? Здравствуйте! Добрый день! Как у вас изменился голос. Я ни за что не узнала бы. Это - Сыромятникова Татьяна Петровна.
- Что вы хотели?
- Неужели вы не помните меня, Константин Иванович. - В ее голосе неприкрытая досада. - После войны вы на литейно-механическом работали. А я в бухгалтерии. И когда-то мы ездили с вами в Михайловку.
Вспомнил! Все враз вспомнил.
- Я вам не мешаю?
- Нет. Говорите.
Трубка молчала. Опять сверхкороткий, чуть слышный вздох.
- Мне очень хотелось бы встретиться с вами, Константин Иванович. Не смогли бы вы приехать ко мне, а? Посидели бы, поговорили. Хотя бы минут на десять.
- Хорошо, постараюсь.
Ее голос не взволновал его. Было только любопытство.
- Я как-то утеряла вас из виду. Я, конечно же, знала, что вы стали инженером. А тут вдруг читаю в газете: "Главный инженер приборостроительного завода Константин Иванович Бородулин". - Она сдержанно засмеялась.
"Почему вдруг?" - удивился Бородулин. Главным инженером он работает уже шестой год. В местной газете о нем упоминали не раз и не два.
- А где работает ваша жена, Константин Иванович? И есть ли у вас дети?
- Моя жена умерла. Еще в позапрошлом году. От лейкоза. Со мной живут моя дочь, зять и внук.
- Моя мама тоже померла. Еще лет пятнадцать назад.
Разговор никчемушно затягивался. А в кабинете у Бородулина сидели люди из цеха. И он категорично проговорил:
- Ну, всего доброго!
Константин Иванович не думал ехать к этой женщине. Столько лет прошло-пролетело. Мало ли кого он знал и с кем встречался когда-то.
Под Новый год пришла поздравительная открытка от Сыромятниковой. Четкий, каллиграфический почерк. Обычные, в сущности, банальные праздничные слова. И в конце мелкими буковками:
"Вы обещали заехать. Я очень жду".
И Бородулин решил съездить. Зачем? Он бы и сам на этот вопрос не ответил. Странно, что он, бывший шофер, давным-давно не брался за руль. И нет у него собственной машины, хотя денег достаточно, чтобы купить ее. Константин Иванович уже не помнит, когда был в Заречье, где проживала Сыромятникова и где в былые времена сам он с матерью снимал комнатушку в ветхом домике у ветхой одинокой старушки. Приборостроительный на другой окраине города. Архаичный деревянный мост, появившийся еще при царе Горохе, много лет назад осел, прогнулся, его сломали, выше по течению реки построили железобетонный мост - этот десятки машин выдержит, и зареченский поселок оказался как бы в стороне от города, пригородной деревушкой.
- Где-то здесь было так называемое Блудное поле, - сказал он пареньку-шоферу, который вел себя с начальством излишне сдержанно и, по своему обыкновению, молчал.
- Не знаю, Константин Иванович. Какое-то чудное название. - Шофер ухмыльнулся.
- За той вон горой был когда-то монастырь женский. Там только церквушка одна осталась. Порушенная. Бывал когда-нибудь в той стороне? Так вот, какие-то монашки из того монастыря бегали сюда, на поле. К кустам. В темноте, конечно. Тут они с мужиками встречались. С какими мужиками, я уж не знаю. И поле это люди назвали Блудным. В войну на этом поле были огороды. И мы с матерью картошку садили. Капусту выращивали. Свеклу, репу. Ну, в общем, всякую всячину. Не будь огорода, так и не выжить бы, наверное.
Он много раз собирался съездить на Блудное, на землю-кормилицу посмотреть, но так и не собрался.
Справа угрюмилась яма, чудной клиновидной формы, на дне грязь, мусор, автомобильная шина, старое ведерко, палки, проволока. Когда-то здесь поблескивало озеро, клинообразная форма которого всякий раз дивила шофера Костю. Озеро было сразу же за Блудным полем. Костя бегал сюда за водой для огорода. Вода была, конечно, грязная, но для полива годилась. Значит, вот оно где, Блудное поле! Монашеское греховное место. Теперь здесь дома, обычные сборные пятиэтажки.
А у дома Сыромятниковых все как и прежде: живучая кудрявая травка конотоп, шоколадная вода в колеях. Он отпустил шофера, обратно пройдет пешком. Так же жалобно скрипнула калитка и тяжело, пугающе ухнула входная дверь. Он помнит и эту калитку, и эту дверь.
Таня… Да уж какая Таня, Татьяна Петровна была в том же праздничном платье, которое он видел на ней в давние времена, - темно-синее, с вышитым воротничком, тесноватое ей теперь, располневшей, и изумился тому, что платье это все еще живо, крепкое, старомодное, какое-то наивно-кокетливое. Чего она хотела, облачаясь в такую одежду? Напомнить ему о молодости? Волосы, еще не седые, гладко зачесаны, как бы прилизаны. Он не мог вспомнить, как они выглядели у нее раньше. Легкие морщинки на лбу и щеках, потускневшая голубизна в глазах. А в общем-то, она совсем мало изменилась. Законсервировалась. И тот же молодой, сдержанный, короткий смех.
На стене та же картина в тяжелой рамке: море, виллы и кипарисы. Что-то сладенькое, сверх меры идиллическое в этом полотне. Тот же полированный, хозяйского вида комод; он как бы говорил: "Всем тут заправляю я". На комоде знакомая Косте потрескавшаяся лакированная шкатулка, на которой нарисована русская тройка в позолоченной толстой сбруе. На стене те же часы с резным обрамлением. Бородулину было неприятно от того, что он все здесь воспринимает критически.
- Ходят? - зачем-то спросил он, указывая на часы.
- Нет. Уже два раза отдавала в ремонт. Походят немножко и опять останавливаются.
Татьяна Петровна глядела легко, улыбчиво, но он чувствовал: она изучает его.
- Изменился? - улыбнулся он.
- Да. Вы стали очень представительным.
- Ну, годы всякому придают представительности. Седой. Все лицо в морщинах.
- Нет, нет! Вы выглядите очень интеллигентно. И я бы не узнала вас, если бы встретила где-то на улице. Я так рада, что вижу вас. Одна вот живу.
- А где ваш брат? И интересно, где сейчас инженер Новиков? - Он тут же пожалел, что спросил о Новикове.
- Ну… Гриша там же, в Михайловке. На пенсии теперь, конечно. Все болеет чего-то. А где Новиков, я не знаю. - Последнюю фразу она произнесла неохотно, небрежно.
Вспоминали то одно, то другое…
- Тогда я почти каждую неделю приносил вам цветы, - сказал он с грустью. - Уборщица тетя Маня, конечно же, говорила, что цветы от меня?
- От вас? Нет. Она говорила, что цветы приносит какой-то… Да, вспоминаю… какой-то незнакомый ей кудрявый мужчина. В очках. И я все дивилась: откуда взялся этот кудрявый? Так, значит, это были вы? Вот уж не думала! Спасибо! Запоздалое спасибо, к сожалению. - На ее усохших губах знакомая беззаботная полуулыбка. Сообщение о цветах заметно обрадовало ее. - Я очень одинока, Константин Иванович. Родственников вроде бы много. И в городе, и в районах. Но ведь у каждого свои дела. И чтобы не было скучно, я стала изучать французский язык. И уже читаю немножко по-французски. Книги у меня есть. И еще изучаю историю.
- Историю?
- Да. Знаете, очень интересно.
"У тебя все "очень"".
- Хотите послушать? - Она с ненужной медлительной серьезностью подошла к шкафу, взяла школьную тетрадь, раскрыла ее. - Ну, вот к примеру. Гм!.. В Тобольской губернии выпускалась когда-то "Сибирская торговая газета". И в январе тринадцатого года эта газета сообщила о смерти купца Балашова. - Говорит размеренно, четко произносит каждое слово. - Богатейший был купчина. Москвич. Миллионер. И чудак великий. Подойдет, бывало, к театру, наймет там всех извозчиков, какие стоят поблизости, и посмеивается себе, глядя, как театралы после спектакля бегают туда да сюда. Ищут, на чем бы им уехать. А потом, измерзнув, плетутся пешком. Купец этот выписывал много разных газет и журналов. Но не читал их. А только смотрел, есть ли на бандеролях фраза "Его высокородию". И если, не дай бог, не было, то злился и писал в редакцию ругательные письма. Или так еще было. Залезет в собачью будку и, как написано в газете, начинает "художественно лаять на прохожих". Потом заболел чем-то и ему ампутировали обе ноги. Так он, понимаете ли, приказал зарыть их и поставить памятник с надписью: "Здесь покоятся в мире ноги Балашова". Ничего себе! И даже мертвый чудачил. Похоронили его в гробу в самом таком… В общем, в гробу для нищих. А за гробом шел лучший московский хор. И каждый певчий получил по сто рублей. Так захотел сам Балашов. Или вот интересный факт. В тысяча девятьсот двенадцатом году Сибирь выпила более шести с половиной миллионов ведер водки.
Потом она рассказывала о гербах Тобольска, о знахарях и колдунах, "которым не было числа" в старой Сибири.
- А зачем вы все это записываете, Татьяна Петровна? - улыбчиво и осторожно, чтобы не обидеть женщину, проговорил он.
- Ну… просто интересно. - Эту фразу она произнесла каким-то странным игривым и вместе с тем извинительным голосом. - Мама моя работала в архиве. Она очень любила историю. И, видимо, что-то и мне от нее передалось. Между прочим, мама была из дворян. А папа, тот из простых рабочих. Значит, сколько-то дворянской крови есть и во мне. Раньше я боялась говорить об этом. А теперь-то что… Видите, какая у меня длинная шея. Это бывает только у дворянок. - Говорит как бы между прочим. Шутя как бы. На губах та же беззаботная полуулыбка. И тот же мелодично-протяжный голос. Во всяком случае, ничего в ней нет интересного. И как он мог любить эту женщину? Да еще как любил. Что за дьявольское наваждение наплывало тогда на него? Было жаль себя.
- Я очень одинока. Вы будете хотя бы изредка приезжать ко мне, правда? - Ее поблекшие голубые глаза глядят почти влюбленно.
Он извинился, сказал, что спешит на совещание. Соврал. Он не терпел вранья, случайно соврал.
Константин Иванович чувствовал, что она смотрит на него в окно. Но ни разу не обернулся.
Прощально-жалобно скрипнула калитка.
Вот и все! Он знал, что больше сюда не придет.
1986 г.
Чертовы радости
1
Субботний день начался совсем ладненько: Дмитрий Ефимович купил в комиссионке сервант и гардероб, почти новешенькие, зеркально поблескивающие безукоризненной полировкой. И, главное, за полцены отхватил. Удачно подскочил к магазину. Всю зиму караулил, через день, через два заглядывал сюда; продавщицы, те уже давно заприметили его, и Дмитрий Ефимович даже улавливал какую-то чуть заметную усмешку в их глазах, неприятную, раздражающую его. Перед обедом сервант и гардероб уже блестели в комнате, потеснив старую мебель - кровать и стол. Но почему-то не чувствовал он радости. А бывало, купит какую-нибудь простенькую мясорубку или паршивенький стул - и рад-радехонек.
На улице по-весеннему свежо, прозрачно, с угрюмых крыш свисают искрящиеся сосульки (будто улыбаются) - прелесть, а не денек. И ночь была наособицу: ожидающе затихшая, важно синяя от лунного света; временами за окошком стеклянно похрустывал заледенелый снег - это проходили люди. Таким жестким тревожно хрустящим снег бывает только в предутренние весенние заморозки. Дмитрий Ефимович вскочил в начале шестого, когда начинало помаленьку светать. На высоких тополях бодро и весело каркали грачи. Дмитрию Ефимовичу казалось, что они переговариваются между собой: дескать, как вы там себя чувствуете, славно ли поспалось? Денек-то хо-хо какой предстоит тяжеленный. И действительно: надо побыстрее устраивать гнезда, налаживать свое птичье жилье - столько работы. И ведь без рук, без топоренка…
В общем, куда с добром времечко, весна-красавица. И две таких вещи купил. Радоваться бы, а радости не было, видно, уже приближается равнодушная старость.
Он никак не думал, что прекрасно начавшийся день этот преподнесет ему столько неприятностей. Все началось с безобидного вроде бы разговора, дома, с женой.
- Деньжонок до получки нам, конечно, не хватит, - сказал он. - Придется где-то подзанять.
Нина Ивановна молчала. И по лицу ее никак не поймешь: согласна она с мужем или нет. Хоть бы улыбнулась, нахмурилась или бровью повела, дьяволиха, вроде бы и не слышит, и это злило Дмитрия Ефимовича.
- Чего молчишь?
- Надо, конечно.
Странный голос, будто хочет человек сказать: ну ладно, пусть уж будет по-твоему.
- Знаешь что!.. Надо нам все же побольше экономить. Во всем. Мы уж сколько раз толковали об этом.
Она как-то странно взглянула на него: не то боль, не то злость во взгляде:
- А я чо, не экономлю?
- Подожди! Ты сначала выслушай.
- Все шишки на меня одну.