Пересекающая улица заселена середняками. Она тянется к обрыву, поворачивает вправо и рассыпается по отлогому склону маленькими, наполовину вросшими в землю халупами сухопайщиков. Севернее, у взгорья, оторвавшись от хутора, стоит крошечный, с двумя комнатами, рубленый домик, принадлежавший ранее священнику. В нем живут заведующий клубом Зотов и секретарь комсомольской организации Виталий Дубов. Рядом - обезглавленная церковь, переоборудованная бронзокосцами под клуб.
Случилось это так.
В девятнадцатом году, накануне отступления деникинской армии, белые праздновали временную и последнюю победу над одной из частей Красной Армии. Вокруг поселка и на берегу моря пять суток валялись трупы красноармейцев. Бронзокосцы обратились к священнику с просьбой "предать земле убиенных", но тот, служа изо дня в день молебны в честь победы "христолюбивого" деникинского воинства над "супостатами", отказал прихожанам:
- Собакам - собачья честь.
При наступлении Красной Армии священник ушел с белыми и больше не возвращался. В первые годы набожные бронзокосцы посылали ходоков в город к митрополиту и просили себе священнослужителя, но к ним никто не шел. А потом, молясь на дому, они постепенно отвыкли от церкви и вспоминали о ней только тогда, когда проходили мимо, лениво крестясь на покосившуюся колокольню. Ветхая, забытая прихожанами деревянная церковь грозила рухнуть. Комсомольцы решили переоборудовать ее под клуб и добились на это согласия хуторян. Они отремонтировали здание церкви своими силами, открыли клуб, приобрели мебель, пианино.
Правее сухопайщиков теснятся одноглазые, кривобокие, с длинными горбатыми трубами курени бедноты.
А внизу, под обрывом, моргая по вечерам крошечными окошечками, недремлющим сторожем, стерегущим заповедные воды, одиноко стоит у моря саманная халупа вдовца Кострюкова, председателя бронзокосского сельсовета.
IV
У восточного побережья на бронзовом якоре качался рассвет. В небе меркли янтарные звезды.
Потревоженная рассветом мартовская ночь чернокрылой птицей улетела на запад. Внизу, под обрывом, гусиным стадом проплывали вдоль берега светло-пепельные льдины. Все яснее становились очертания хутора, берега, и степь заволакивал горьковатый кизячный дым.
Урин неспокойно сидел на дрогах, шевелил пухлыми щеками.
- Светает, Тимофей.
Белгородцев медленно выпрямил крутую спину, повернул голову к Урину, кинув на широкое плечо конопляный, в два кольца, ус.
- Хутор пробуждаться начнет. Увидят…
- Поспеем, - прервал Тимофей, понукая взмыленных лошадей.
Вскоре дорога повернула вправо, побежала мягким песчаным настом вниз, и они бесшумно въехали в хутор. В помещении совета горела керосиновая лампа. Возле нее, низко склонившись над столом, сидели Кострюков и Душин. Урин покачал головой, собирая в жирные складки красную, как у мясника, шею.
- Сидят, - ядовито усмехнулся он, толкнув Тимофея.
Белгородцев взглянул на окно. Кострюков ерошил одной рукой волосы, а другой перебирал бумаги, разбросанные по столу. Душин сидел с выдвинутой вперед нижней челюстью и постукивал карандашом по зубам.
- Две недели ночами сидят, а что высидят?
- Поглядим, - и Тимофей повернул лошадей в проулок.
Хутор просыпался, на улицах появлялись люди. Возле своего дома Урин выпряг пристяжную и прогнал ее через калитку. Вернулся к дрогам, опасливо огляделся вокруг, легко взял под мышки два брюхастых мешка и торопливо направился во двор, на ходу бросив Тимофею:
- Поезжай скорей, пока злой глаз не видит.
Белгородцев с Уриным ездили в город за нитками и сорочко́м. Ни того, ни другого на рынке не было. Но городские тайные перекупщики, ежегодно забиравшие у Белгородцева и Урина рыбу, снабдили их сорочко́м и нитками в избытке. Выехали они за день до ледохода, и Тимофей не знал о гибели кобылы и сеток.
Гулкий, дробный стук в ворота сорвал Павла с кровати. Наскоро сунув в сапоги босые ноги, он выбежал на крыльцо. Отец стоял по ту сторону ворот и долбил их вишневым кнутовищем. Павел сбросил с железных крючков перекладину, широкими полами распахнулись тесовые ворота.
- С благополучием, батя?
Тимофей кивнул головой, взял мешки с нитками и заскрипел крутыми ступеньками крыльца. Молчание его зародило в Павле тревогу. Он посмотрел вслед отцу, подумал: "Неужто узнал? Кто ж бы это ему?.." - и повел лошадь во двор.
В курене Тимофея встретила его мать, полуслепая старуха. Она протирала пальцами одной руки слезившиеся глаза, а другой - тянула к пояснице кофточку, зацепившуюся за высокий горб. Тимофей положил у простенка мешки, разделся, сел за стол. Старуха накрошила хлеба в глубокую миску, вылила в нее кувшин молока, поставила на стол.
- Кормись, Тимоша, - и прислонилась горбом к печи, прикрыв ладонью беззубый, всегда полуоткрытый рот. Она долго смотрела на сына, разминая пальцами пергаментные, прошитые морщинками губы. Подошла к столу, села рядом, вздохнула.
- Грех на хуторе случился.
У Тимофея замерли желваки. Он поднял голову, вопросительно уставился на старуху.
- Семь рыбаков не возвернулись. На крыгах унесло.
- Не велик грех.
- Тяжкий сынок… - она покачала головой и заплакала.
Тимофей спокойно продолжал есть. Вошел Павел. Он постоял у порога, несмело прошел к печи, снял с задвижек портянки и стал переобуваться.
- Ну, Пашка, - заговорил Тимофей, выбирая из бороды крошки хлеба. - Ниток теперь в достатке. Вон сколько, - он указал на мешки.
Павел обматывал портянкой ногу и не смотрел на отца.
- И рыбку будут свежаком забирать. Прямо с баркаса. На все договоренность есть. Улов бы богатый господь послал.
Павел молчал. Согнувшись, он набивал на ногу тесный сапог. На бронзовые скуластые щеки падали пряди курчавых волос. Тимофей отодвинул чашку, пытливо посмотрел на сына.
- Пашка!
Павел разогнулся.
- Погляди на меня. Ну? Почему закручинился?
- Звезда под лед пошла, - Павел отвел глаза в сторону.
- Как это пошла?
- Утопла…
- Раз-зява! - закричал отец, приподнявшись. У него кровью налились глаза, подломились в коленках ноги. Опустился на скамейку, выдохнул:
- Сказывай.
Павел стал рассказывать о случившемся, украдкой бросая взгляды то на стенку, где висела короткая плеть, то на отца, вобравшего голову в плечи. Тимофей все ниже гнул косматую гриву волос и хмурил лицо, шевеля колечками усов. Он слушал сына, но не понимал ни одного слова. В его сознании горела мысль только о погибшей лошади и сетках, неизмеримая жадность мутила рассудок. Ударом ноги опрокинул стол, - плеснулось в воздухе сизое молоко, хрустко разбилась глиняная чашка. Старуха в испуге отшатнулась к окну, перекрестилась.
- Тимоша, молил бы бога, что он хоть сына-то…
- А кобылу? - затрясся Тимофей. - А сетки?
Он тяжело поднялся и повел глазами по прихожке. Старуха поспешно ушла в горницу. Тимофей хотел обратить свой гнев на бога, что часто делал украдкой от Павла, однако вовремя спохватился.
Он не верил в бога, но дома размашисто крестился для видимости. Сына держал в богобоязни и не выпускал из-под своей воли. Воспитанный покойной матерью в строгой набожности, Павел был кроток, и когда отец в порыве бешенства кричал: "Снимай штаны!", он, несмотря на то, что обладал огромной силой и мог бы постоять за себя, оголялся до коленок, покорно ложился на скамейку и молча, не шевелясь, горел под крепкими ударами плети.
"Ищет", - подумал Павел, не отрывая от плети тревожного взгляда. Чтобы не слышать хлестких слов, он опустил штаны и повалился на скамейку. Тимофей вздохнул, медленно прошел к вешалке, надел картуз, взял мешки и вышел из куреня. Павел выбежал на крыльцо: отец, пошатываясь, разбитой походкой шел по двору; заглянул в конюшню, в раздумье постоял и скрылся в амбаре.
Павел обхватил руками подпорку крыльца и прижался к ней лбом в мучительной тревоге: что с отцом?
Навалился грудью на высокие перила сходней и низко опустил отяжелевшую голову.
- Колокольчики-бубенчики! - вдруг раздался девичий выкрик.
Павел, встряхнув чубом, выпрямился, бросил взгляд через плечо на улицу.
- Почему закручинился? - Анка улыбнулась, закинув голову. - Ай штаны батька латал?
Павел цепко ухватился за перила. Слова Анки хлестнули по сердцу.
- Нет.
- Так ли? А почему в клуб перестал ходить?
"Издевается", - подумал он и, сощурив глаза, отвернулся.
Прежде они виделись каждый вечер, но, когда клуб перевели в отремонтированную церковь, встречи их прекратились. Анка проводила вечера в клубе, а Павел не ходил туда из-за религиозных убеждений. К тому же за этим строго следил отец.
- Ну? Придешь в клуб?
Павел посмотрел в бездонные зеленя Анкиных глаз. Три месяца назад из этих глаз хлынула на него теплая девичья ласка, на мгновенье затемнила разум…
- Почему молчишь? - спросила Анка.
- Не приду, - хмуро буркнул Павел.
- Почему?
Павел молчал.
- Эх ты, святитель. Жалко, что не достану, а то крепко потрепала бы тебя за кудри, - и она, круто повернувшись, ушла.
Павел услышал тяжелые шаги, от которых гнулся дощатый пол. Обернулся, увидел отца. Тимофей медленно шел к нему, опустив руки и тяжело дыша. Казалось, что крепкой грудью навалится на сына, сомнет его, бросит на пол. Но Тимофей вдруг остановился, слегка приподнял картуз.
- Доброго здоровья, Софрон Кузьмич. - И метнул на сына яростью сверкавший взгляд: - Ступай в курень.
Павел, уходя, украдкой посмотрел на улицу. У ворот, опершись на палку, стоял Панюхай и водил носом по воздуху. Тимофей сошел с крыльца, у калитки остановился. Не по душе ему был Панюхай. За дочку прятал в сердце злобу на него, за зеленоглазую Анку, что кружила Павлу голову, от молитв отбивала.
Нутром ненавидел, а внешне был приветлив с ним, помогал во всем. Дочка милиционером на хуторе состоит, как-никак - власть, и в случае беды какой - выручить сможет. Открыл калитку, руку протянул:
- Ко мне? - и в улыбке вымученной губы скривил.
- А к кому же еще? Завсегда к тебе, Тимофей Николаич.
- Говори, зачем?
- Городскими новостями побалуй.
- Нечем баловать, - Тимофей вздохнул. - Ни моточка ниток. Сорочка́ и в помине нету.
- Беда, - покачал головой Панюхай, поправляя на голове ситцевый платок. - А я-то думал, пойду, мол, к Николаичу, не добыл ли он чего в городе.
- И ниточки не привез. А тут еще грех случился. Десять перетяг и кобыла сгинули.
- А меня вовсе разорило море: последнюю конягу с сетками слопало. Беда. Старые сетки штопать нечем.
Панюхай без нужды перевязывал платок, щурил глаза, нюхал воздух. Он был огорчен неудачей, порывался уйти, но еще теплившаяся надежда удерживала его.
- Тебе с дочкой прямо хоть в комедию поступать.
Панюхай не понял.
- Ты по-бабьему, в платке ходишь, а дочка в шинель оделась.
- Чтоб не продуло. Ухо болит. А дочка же в стражниках состоит. В районе ее так уформили.
- И любо это?
- А чего ж. Теперь воля бабам дадена. Пущай свою сноровку кажут.
Он холодно попрощался и пошел не спеша.
- Погоди, - окликнул его Тимофей. Подошел к Панюхаю, положил на плечо руку. - Хоть и сам в беде, но помогу.
Панюхай вскинул голову. В его мутных глазах опять вспыхнула надежда.
- Не дослышал я. О чем ты, Николаич?
- Помогу тебе.
- Ниток дашь?
- Много не дам, но на штопку хватит.
Панюхай склонил на плечо голову, молчал.
- Только ты Анке покрепче хвоста накрути. Парню моему голову затмила, тускнеть стал. Боюсь, от бога и от меня отобьется. К тому же, срамотой нас изведут. - Тимофей склонился к Панюхаю: - По хутору слухи ходят, что они телесным грехом спутались.
- Поженить их, ежели так. Коробка покатилась, стало быть, крышку нашла. - Панюхай вытер концом платка глаза и добродушно улыбнулся.
- Сиречь - по Сеньке шапка? - сощурился Тимофей.
- А чего ж, породнимся.
Тимофей отшатнулся от Панюхая.
- А по-моему так: ежели у тебя сын, не приучай его к плохой базарной пище, ежели дочь - не дозволяй ночевать у соседа. - Он отвернулся в сторону, стал нервно жевать бороду.
Панюхай понял, что его слова пришлись не по нутру Тимофею. И, чтобы успокоить его, поднял палку, потряс ею.
- Да я ей так накручу, что она у меня!.. - и смолк. Поковырял палкой песок, пошевелил морщинами на лбу и, вспомнив разговор с дочкой, добавил: - Кострюков с Душным ночи не спят. Все в бумажках роются.
- Ежели осел станет лопать траву, какой он никогда не пробовал, то понятно, что у него голова заболит. Сиречь - не за свое дело не берись.
- Какой-то из города приехал. Анка сказывала - артель затевают. Мол, артельным и нитка, и всякая подмога будет.
Тимофей усмехнулся:
- Не умирай, осел, будешь ячмень кушать. Жди, покуда не сдохнешь. Так, что ли?
- Я ей тоже сказал: зря. Бросьте губы приманочкой мазать. На удочку не пойдем. Сами рыбалки, подсекать умеем, - Панюхай засмеялся и заискивающе посмотрел на Тимофея. - А когда же за нитками приходить?
- Завтра, - и Тимофей направился во двор.
- Я ей так и сказал: бросьте губы мазать. Сами рыбалки… - крикнул ему вслед Панюхай, потрясая палкой.
Тимофей, хлопнув калиткой, торопливо пошел в курень.
Павел и старуха завтракали. Тимофей бросил на кровать картуз, подошел к сыну и вырвал у него кружку с молоком.
- Лопать не дам.
Старуха вышла из-за стола, забилась в угол, за печку.
Павел вяло жевал сухой хлеб.
- Грехом телесным путаешься? Кровь свою с сатанинской мешаешь?.. - задыхаясь, проговорил Тимофей и стукнул кружкой об стол, расплескав молоко. - Кого к куреню приучаешь? С кем водишься? С Панюхаевой Анкой? Ложись! - закричал он и бросился за плетью. - Засеку…
Павел пододвинулся немного, распластался на скамейке.
- Штаны долой!
Павел не пошевелился.
- Шта-ны! - затопал ногами Тимофей.
- Не сниму! На хуторе смеются.
- Ка-а-ак?.. Батько?.. - Тимофей широко раскрыл рот, отшатнулся и замер.
Встретившись с упрямым взглядом Павла, он выронил плеть и грохнулся на кровать, блуждая по прихожке растерянным взглядом. За печкой заворочалась старуха, всхлипнула:
- Тимоша… зачем убиваешься?..
- Сын… перечить стал… - простонал Тимофей и ткнулся головой в подушки.
Со скамейки отозвался Павел:
- Больше не сниму. Хочешь, батя, секи в штанах.
V
В безветренной синеве неба таяли белые, как пена, волокнистые облака, медленно стекая к затуманенному горизонту.
Вдали закипало море.
Дымились берега.
У обрыва сытыми боровами дремали на песке опрокинутые на бок баркасы. На железных треногах качались чугунные котлы, дышали смоляным варевом. Рыбаки суетились возле баркасов, тщательно осматривали их, конопатили щели, вбивая долотом в просветы между досок жгутовые косы рыжей пеньки. Поверх пеньки струилась кипящая смола, черным расплавленным стеклом сверкая на солнце.
Анка устало шагала по вязкому песчаному побережью, скликала рыбаков в совет. Впереди нее, приподняв плечи, в легком беге неслась Евгенушка.
- Генька, не беги.
Евгенушка повернула крошечное розовое лицо, прозвенела скороговоркой, глотая слова:
- Не могу плавать по-твоему. Привыкла бегом.
- Я тебя, рыжую, за подол буду держать.
- Не удержишь.
Анка поймала ее за руку, и они пошли рядом. Встречный ветер донес звуки бойкой песни. Плачуще вплеталась в них унылая, никому не ведомая мелодия.
Анка вслушивалась в непонятные слова.
- Богомол твой расхныкался, - засмеялась Евгенушка.
Анка дернула ее за руку:
- Не надо. Обидится.
- И что за песни поет неразумные?
- Не говорит.
- Видать, божественные. Сейчас спрошу.
Неслышно ступая по песку, подошла к трехтонному баркасу. Он стоял килем на круглых дрючьях, опираясь на боковые подпорки, готовый скатиться в воду. На носовой части лежал брюхом на борту Павел и оживлял синей краской потускневшую надпись: "Черный ворон". Анка спряталась у руля. Евгенушка приблизилась к Павлу.
- Паша!
Он поднял голову, и волосы упали ему на глаза. Стряхнул их, улыбнулся.
- Хоть бы раз по-людски спел. Непонятно, о чем ты…
- Хочешь, понятно спою?
- А ну!
Павел украдкой окинул глазами обрыв, оглянулся назад. Перевалился через борт и вполголоса запел:
- Девушка, косу твою не заплетут,
Тебя за меня не отдадут.
Иди, я увезу тебя.
Темная ночь, никто не увидит.
Евгенушка стояла, глядя на него, щурила глаза и ловила полуоткрытым ртом струившиеся сверху слова песни. Павел качал головой, вкривь растягивал толстые губы и, затихая, бросал далеко в море тоскливый взгляд.
- Девушка, у тебя длинная коса:
Обвей ею шею и закрути ее.
Если ты любишь, люби от души,
Любовь на языке - одна ложь…
Забросил ногу и верхом сел на борт.
- Ну, как?
- Теперь понятно. Кто научил тебя?
- Мать. Это старинная песня крымчан.
- А кому поешь?
- Анке.
Из-за кормы выбежала Анка. Она взглянула на Павла, засмеялась. Павел поджал губы.
- Чего дуешься?.. Откуда же у меня косы? - она сорвала платок и тряхнула короткими волосами:
- Погляди.
Павел отвернулся, взял кисть и повис на борту.
- Брось, Паша. Скажи, где отец?
- Там, где вешалы, - не поднимая головы, отозвался Павел.
Девушки ушли. Павел водил по воздуху кистью и смотрел вниз. С кисти зернисто стекала краска, синей оспой въедалась в песок. Веселый Анкин смех все еще звенел в ушах Павла. "Сатана!" - хотел крикнуть ей вслед и выпрямился. Пригнувшись, между баркасами вдоль берега бежала Евгенушка, Анки не было.
"Где же она?"
Анка шла по обрыву, взмахивая платком. Вскоре ее заслонили собой вешалы. В руках Павла хрустнула кисть…
Тимофей ходил между вешалами, перебирал сети, выискивая порванные ячеи. В руках он держал пучок ниток и роговую иглицу. Если попадалась дыра, вынимал из кармана ножницы, по узлы вырезал поврежденные части, быстро делал на пальцах левой руки новые ячеи и штопал сеть. Возле суетились нанятые сухопайщики, кипятили в смоле сети, вешали их для просушки на слеги. Анка прошла мимо Тимофея, обожгла недружелюбным взглядом, бросила на ходу:
- В совет кличут.
Тимофей запустил в ячеи пальцы, сжал кулаки:
- Анка!
Та остановилась.
- Что зверюгой глядишь на меня?
У нее холодком затянулись глаза, нервно зашевелились плавники бровей.
- Я ли не помощник твоему отцу в нужде какой?
- Нитки и сорочо́к, что отцу давали, я отнесла вам. У старухи спросите.
- Зачем?
- Чтобы не быть у вас в долгу, - и быстро ушла.
Тимофей прижал к груди сеть, рванул ее. Почувствовав на плече тяжелую руку, обернулся. Перед ним стоял, возвышаясь над ним на целую голову, Егоров.