- К чему, дядя Тимофей? Теперь наш брат за ниткой плачется, а ты фильдекосовую сетку порвать хочешь.
Тимофей разжал пальцы, уронил руки.
- Блудница поганая.
- Это ты про Анку? Верно говоришь, - подхватил Егоров и подумал: "Чем бы тебя ублажить?". Поковырял ногой в песке, добавил: - Пристяжная ее, Евгенка, заглядывала к нам под гору. На собрание скликала. А мы ей в ответ: "Понадобится нам собрание, сами учиним, без юбок обойдемся", - и матюгами ее. Так запарусила в гору, не догнать, - и он затрясся от хохота.
Тимофей свел на пояснице руки, прошел к соседней вешале, оглядел просмоленные сети и направился к обрыву. Следом закачал широкими плечами Егоров.
- Дядя Тимофей. А сорочка́ у тебя не найдется?
- Сорочка́? Нету.
- Да мне малость одну.
Тимофей косо посмотрел на Егорова, взял его за широкий пояс.
- Этими малостями я разорился. Вы меня разорили. Когда нужда съедает, все на поклон к Тимофею Николаевичу, а вот ежели со мной какая беда случится… - он махнул рукой.
- Всегда вызволим.
- Знаю я…
Внизу послышались треск ломающегося дерева и крики. Тимофей оттолкнул Егорова, подбежал к обрыву и увидел, как его "Черный ворон" медленно лег на бок, а сорвавшийся с носовой части Павел, выбросив руки, головой ткнулся в песок. Тимофей схватился за грудь.
- Погубил, хамлет… Ребята! Бросай смолить! Валяйте на подмогу! - и прыгнул вниз.
За ним покатились сухопайщики и Егоров.
Тимофей подбежал к Павлу.
- Раззява!.. Сказывал же: гляди, подпорки гнилые не подсунь.
- Узнаешь их, какие они, - огрызнулся Павел. - Самые толстые выбирал.
- На сердцевину глядеть надобно. Вон, доброта какая, - Тимофей поковырял пальцем прелый обломок подпорки. - По бабьей сердечности ты мастер большой.
Тимофей лег на брюхо, пополз по песку, осматривая баркас; ласково пошлепал по осмоленным бокам и сказал:
- Просох. Время спускать на воду, а то, чего доброго, расхряпают.
- Водки купишь, Николаич, - на плечах снесем! - крикнул ему рыбак, конопативший рядом баркас.
- Две литровки ставлю.
- Мало. Прибавь еще одну.
- Ладно. Пашка! Лезь на баркас.
Тимофей подошел к баркасу, уперся спиной в накренившийся бок. На руках и шее свинцовыми прутьями вздулись жилы.
- Взяли?
- Есть, Николаич! - откликнулись рыбаки.
- Скатывай!
Баркас закачался на согнутых спинах и медленно пополз килем по круглым дрючьям, разминая и вдавливая их в песок. Он скользнул через последний дрючок и сытым, изнывающим от жажды буйволом ткнулся носом в воду. Тимофей забежал вперед, закричал:
- Не бросай! Сажай его на воду! Еще половинку прибавлю.
Под дружным нажимом плеч баркас рывком лег на волну, закачал высокой мачтой и стал круто заносить кормой. Трое ребят сели на подчалок, бросили Павлу конец веревки и на буксире повели "Черного ворона" вглубь.
- Довольно! - крикнул Тимофей, вытирая картузом мокрое лицо. - Ставь на якорь!
Павел бросил якорь и пересел на подчалок. Баркас вздыбился, загремел якорной цепью, порываясь выйти на простор.
- Как конь норовистый, железным недоуздком звякает. Ишь ты! - кивнул на баркас Егоров, выливая из сапог воду. - Тяжелый, дьявол. Чуть плечи не поломал.
Тимофей горделиво поднял голову и посмотрел на море. "Черный ворон" нырял в пенистые волны и, осыпая себя брызгами, высоко взмывал окованной грудью, норовя сорваться с якоря. Рядом с ним звонко шлепался бортами о воду двухтонный баркас, переваливался с боку на бок. Выжимая портянки и не глядя на Тимофея, Егоров как бы невзначай проговорил:
- Вот и помогли Николаичу. Всегда вызволим. Славного человека на плечах вынесем.
Тимофей зажал в кулак бороду.
- Сорочка́ я тебе дам, только языком не ляскай.
- Благодарствую.
Егоров обмотал портянкой ногу, сунул в сапог, прислушался.
- Наши ребята поют.
Тимофей не отозвался. Увидев Урина, торопливо зашагал ему навстречу. Урин тяжело шел берегом в распахнутой парусиновой винцараде и, обнажив бритую голову, водил фуражкой по лицу и шее. Приблизился к Тимофею, повалился на песок, отдышался и сказал:
- Уладил. Подгорные на собрание не пошли… К тебе идут… А за ними, пожалуй, все хлынут.
- Поглядим, как отблагодарствуют… - Тимофей поиграл колечками усов и прикусил их.
Песня становилась слышнее и вскоре выметнулась из-за обрыва пьяной разноголосицей:
- "Ворон", "Ворон" чернокрылый,
"Ворон" в море нас зовет…
Наверху показалась большая толпа рыбаков, направлявшаяся вниз. Тимофей и Урин, минуя толпу, пошли вверх. Рыбаки замахали руками, двинулись наперерез.
- Тимофей Николаич! Да погоди же ты!
К нему подбежал один рыбак, дохнул в лицо водочным перегаром:
- Куда удираешь?
- На собрание.
- Да какое же собрание, когда весь хутор на берегу? - и повернулся к товарищам: - Слыхали, что Николаич сказал?
- Не пускай его, кум! - отозвались из толпы. - Пущай погуляет на нашем собрании, а потом идет в совет.
- Брюляй парус, Николаич. Не отпустим.
Тимофей хитровато посмотрел на рыбака:
- А ради чего гулянку затеваете?
- Да как же ради чего? В море скоро выходить, а кто поведет? Атамана будем выбирать.
Тимофей покачал головой:
- Нет, не пойду. Без меня обойдетесь.
- Никак нельзя, Тимофей Николаич.
- Почему?
Рыбаки переглянулись, ближе подошли. Кто-то крикнул:
- Качай атамана! - и его подхватили на руки.
В глазах Тимофея колыхнулось небо, изогнулся обрыв, потянулся вверх. Он зажмурился, обхватил руками лицо.
- Довольно! Задохнусь!
- Качай!
- Сердцем слаб, братцы!
Егоров растолкал толпу, вцепился в одного рыбака.
- Хватит! Гляди, в самом деле слаб. Случится грех, без водки и без сорочка́ останемся! - Он вырвал из рук рыбаков Тимофея, посадил на песок.
Тимофей перевел дух, поднялся.
- За честь благодарствую. Но не приму ее.
- Как?
- От греха подальше.
- Какой грех? Тимофей Николаич, не дури. Больше нам некого выбирать. Твой отец наших родителев в море водил, и тебе нас водить. Завсегда по-старому останется, пока здоровьем не захромаешь.
К нему наклонился Егоров:
- Супротив народа, стало быть?
Тимофей постоял в раздумьи, вздохнул:
- Супротив я никогда не шел. Ладно.
Порылся в кармане, бросил на песок деньги:
- Пятьдесят целковых на пропой.
- И моих столько же, - отозвался Урин, раскрывая бумажник.
За окном взметнулась рука, дробно зазвенело мутное стекло. Дремавший в углу представитель рыбного треста вздрогнул, схватился за портфель. Евгенушка и Анка прервали разговор. Вбежала Дарья.
- Никак заснули? Пробудитесь!
Душин вытянул шею.
- Чего ты?
- А того, что берег пьяный шатается. Кого на собрание ждете? Полюбуйтесь! - Дарья выбросила руки по направлению к морю. - Водкой давятся.
Кострюков подергал себя за нос, кинул на Анку глазом.
- Объяви еще раз, что о другом будет речь на собрании. Кто не пожелает явиться, в море не пущу… - И повернулся к представителю треста: - Видали? Боятся. Думают - об артели толковать им будут.
Представитель треста зевнул и отвернулся к окну, за которым в сумерках тонула широкая улица.
…На берегу в пьяной песне изнемогал рыдающий баян.
Двое рыбаков, в обнимку стоя у обрыва, покачивались, брызгали друг другу в лицо слюной:
- "Ворон", "Ворон" чернокрылый,
"Ворон" в море нас зовет…
Третий на животе ползал у их ног, бороздил носом песок, переваливался на спину и топырил синие губы:
- Атаман… прощаясь с милой…
Эх… да…
Водку… кружкой… ррраздает…
- Дошли… - горько усмехнулась Анка, глядя на рыбаков.
Возле гармониста вразвалку сидел Тимофей, расплескивая из кружки водку.
- Пей, братцы. Еще сотенную даю. Пашка! Плохой у тебя батько, а? Погляди, честь ему какая. Пей и ты. Нынче дозволяю тебе…
Павел выпил, швырком отбросил кружку, широко зашагал к вешалам. Вокруг Анки топтались рыбаки, шатко надвигались на Евгенушку. Она нырнула под вешалу, ударилась лицом о балберу и, оставив под чьим-то сапогом слетевшую с головы косынку, побежала к хутору. В руках Анки блеснул никелированный браунинг.
- Назад, не то всю обойму всажу.
- А ты что, как щука, хвостом винтишь? В мутной водице бубырей ловить пришла? В ярмо нас кличете?
- За жабры бери!
- Прижми ей хвост!
- Вырывай плавники! - И бросились на нее.
Анка странно взмахнула рукой, выронила браунинг.
С берега рухнул Павел на одного из обидчиков, схватил за пояс, вскинул выше головы, сердито потряс и перебросил через других. Сжал кулаки, отвел руки назад, пригнулся и, бросками передвигая ноги, пошел на рыбаков.
- Не сметь! Не сметь!
Рыбаки, ворча, отошли назад. Павел поднял браунинг.
- Схорони. Вгорячах стрельнешь, а потом жалковать будешь.
За спиной Павла кто-то крикнул:
- Гляди. Кобель за сучку вступился.
Павел вздрогнул, резко обернулся. В лицо ему ударил хохот пьяной толпы.
- Уйдем отсюда, - потянула его за руку Анка.
Поодаль от толпы стояли жены рыбаков. Они не осмеливались подойти к мужьям и терпеливо ждали, пока кто-нибудь из них, утопая в хмельном угаре, упадет на песок. Его брали за руки, волоком тащили до двора.
Только Дарья - ни на шаг от Григория. Беспрестанно толкала его в спину:
- Гришенька, довольно. Пойдем, кличут тебя.
- Погоди малость…
Он медленно посасывал из кружки водку и, передергиваясь всем телом, повторял:
- Горькая.
Не вытерпел Тимофей:
- Может, потому горькая, что за чужие денежки куплена?
- Горькая. Противная.
- Ну, что ж. Трескай и терпи. Время нонешнее горше водки, а мы же терпим?
Григорий исподлобья взглянул на Тимофея.
- Хватит тебе, Гриша, - вмешалась Дарья.
- Последняя.
Он выпил и сморщился.
- Время горькое? И власть советская, может, не по душе?
- На нас-то и держится она. Сиречь - мы кирпичи социализма.
- Как?
- А так… - Тимофей матерно выругался.
Григорий размахнулся и наотмашь ударил его.
Дарья вцепилась в мужа. Егоров сбросил с плеча ремень гармошки, Тимофея заслонил:
- Это за то, стало быть, что Николаич весь хутор из нужды вызволяет?
- За власть… Я кровью умывался за нее. А он…
Не досказал Григорий. Отшатнулся назад, разбросал руки и распятьем упал к ногам Дарьи. Перевернулся на брюхо, сплюнул сукровицей, пополз к обрыву.
- Братцы! Чего же вы глядите? Лупи подгорных!
Один рыбак подножкой сбил Егорова, навалился на него грудью. По песку скользнул кованый сапог, рыбака по скуле хряснул. Тот кувырнулся, тяжело застонал. Подбежал еще один, пустой бутылкой замахнулся:
- Куманек! И за что же ты свояка моего угробить пожелал?
Не успел куманек и словом обмолвиться, как бутылка звонко стукнулась об его голову, разлетелась вдребезги.
- Братцы! Верховые подгорных убивают!
Небольшая группа рыбаков бросилась к хутору, другая, развернувшись, пересекла им дорогу. Озверело бросались друг на друга, дрались кулаками, бутылками, в обнимку катались по песку, до крови искусывали лицо и руки. Одного рослого парня ударили ножом под лопатку. Он свернулся в кольцо и, загребая под себя руками, вскрикнул:
- Урезали! Ох, загубили! Предайте земле!..
Люди закружились, затопали, взревели.
Вдоль обрыва уходил Тимофей, вырываясь из рук Григория. Он был без картуза и винцарады. Ветер хлопал по телу ошметками разорванной рубахи. На повороте к вешалам споткнулся, упал на руки. Григорий поймал его за штанину.
- Стой, а то руль отобью. Власть, говоришь, поганая?
Тимофей сильным ударом ноги оттолкнул Григория, побежал в хутор. Григорий перевернулся, сполз к обрыву, полетел головой вниз. За ним покатились еще трое, зазвенели бутылки. Над обрывом взлетела кем-то брошенная гармошка. Слышно было, как она глухо ударилась о песчаный берег и замерла в последнем вздохе разбившихся голосовых переборов…
В конце обрыва Павел и Анка повстречали Дарью. Она тяжело поднималась в гору, обхватив поперек Григория. Он едва ковылял, обвисая в ее руках.
- Да иди же, иди. Совсем скапустился. Как теперь ответ будешь держать перед людьми? Совесть-то твоя где? Ведь спросят.
- Ничего… Совесть моя при мне…
- Пропил ты ее.
- Нет, - он замотал головой и стал оседать.
Дарья опустила его на песок.
- Не могу. Все силы вымотал. Паша! Помоги! - попросила она.
Павел взвалил Григория на спину и легко понес. По дороге Григорий вырывался, колотил Павла по голове, норовил укусить, но тот крутил ему руки и спокойно шагал по улице. В коридоре совета поставил его на ноги, открыл дверь и втолкнул в комнату. На пороге Григорий споткнулся, грохнулся на пол.
- Где это он налимонился? - спросил Кострюков.
- На берегу.
- На каких радостях.
- Атамана выбирали.
- Кто угощал?
- Мой отец, - сказал Павел, поднимая Григория.
Кострюков рванул шпингалет и открыл окно. С берега донеслась растрепанная ветром песня:
- "Ворон"… "Ворон"… чернокры-и-и-лый…
"Во-о-рон"… "Вор…он…"
VI
Издавна, от дедов и прадедов, пьяно шаталась по хутору беспросветная, израненная поножовщиной жизнь бронзокосцев. Вихрем кружилась в диких разгулах, чудовищем вздымалась над обрывом и, отравленная хмельным угаром, падала на землю с помутившимся разумом. Блекла, увядала, порастая горькой полынью и куриной слепотой. Вырвать бы этот бурьян, обрубить корни и сбросить под обрыв… Да не поднять одному, не осилить…
…В сельсовете шло собрание. За окном брезжил пепельный рассвет. Бледной вспышкой моргнула лампа и погасла.
- В совете - я. В парторганизации - я, и везде - один, - говорил Кострюков. - Руками и ногами заткнул прорехи. Осталось еще головой в какую-нибудь дыру ткнуться. А дыр-то немало. Видите? - указал он на Григория. - Коммунист лежит. С кем же работать? Ведь нас и без того на триста человек семь коммунистов да пять комсомольцев. Без того, говорю, мало, а мы что делаем? То пьянствуем, то рожать собираемся, то в море бежим топиться, по любовной причине, стало быть.
Евгенушка стыдливо опустила голову, подняла плечи. Загорелись щеки. Вскочила - и к двери.
- Куда ты? - задержал Кострюков. - Сиди. Не тебя касаюсь я. Знаю, что работаешь хорошо, и от учеников жалоб на тебя нет. Я вот кого, - он повернулся к Дубову. - Кто комсомольцами руководит.
- А что я? - и на Кострюкова уставились спокойные серые глаза с припухшими красными веками.
- А то, что два года буравишь любовью ухо Евгенушке, а сказал ты ей что-нибудь дельное? Толковал о комсомоле? Вовлек в свою организацию?
- Не все ж политикой заниматься. Ты-то не любил?
- Но дело не страдало. А у вас… Вон на хуторе сколько молодежи, хоть отбавляй. И ни один не в комсомоле; лоботрясничают. А все оттого, что никакой работы среди них не ведете.
Дубов нервно взъерошил шевелюру, досадливо бросил:
- На хуторе, кроме молодежи, и пожилых в достатке. А парторганизация тоже не гуще нас народом.
- Потому что один я. Один. С кем же работать? Кто помогает мне?
Возле Дубова заерзал на скамейке Зотов, выставил вперед скуластое сонное лицо.
- Ты нас пробираешь за любовные дела или за другое что, а вот Анке никогда не скажешь…
- Не цепляйся за Анку, - перебил его Кострюков.
- А толк-то от нее какой? - не переставал Зотов. - Тоже, кроме "крути-любовь", ничем не занимается.
- Тебе, что ли, тягаться с нею в работе?
- А чего ж ему не потягаться? - вставила Дарья. - Ногами выкручивает под гармонь здорово. Клуб ходуном ходит.
- А ты и на это неспособна.
- Хватит! - Кострюков встал, прошел к двери, толкнул ее ногой. В комнату ворвалась предутренняя морская свежесть. Он жадно открыл рот и уперся головой в косяк. - Евгенушка, покличь Душина! - И пошел обратно к столу. Посреди комнаты остановился, подергал себя за нос. - Жизнь обгоняет нас. Далеко ушла, чуть парусом маячит. А мы без паруса, без руля, на ветшалом баркасике кружимся на месте. Без бабаек. Руками гребем, - и, сцепив пальцы, прижал руки к груди. - Руками. Руками. Налетит шквал - килем в небо упремся и как один пойдем к чертовой бабушке в гости. Понимаете вы, что хутор в водке утопает?.. - и, опустившись на скамейку, добавил: - Хоть и клуб имеется… очагом культурным зовется.
Зотова подхватило со скамьи:
- А что же я, на канате должен тянуть народ в клуб?
- Без каната обойтись можно. Заведите шашки, книжки интересные прочитайте, в газетке кое-кого протяните, - а прежде всего о себе прописать надо; пьески полезные покажите или другое что. А ты только и знаешь, что фортели ногами выкидывать да девчат хороводить под гармошку. Культура это? В том-то и беда вся, что народ мимо проходит. Только пьяные к ограде тулются, когда "за малым" потребно сходить.
- Он сам стаканчиком не брезгует.
- Ты, Анка, обманом людей не путай. Пьяным меня никогда не встречала. В отместку, что ли? Милиционер… Всегда из-за тебя собрания срываются.
- Так ли?
- Не знаю. Известно только, что рыбаки под носом у тебя водку глушат, драки учиняют, а собрания пустуют.
- А ты прямо в клубе заливаешься.
- Врешь.
- А третьего дня кто девчат до крику щипал? Забыл?
Зотов заерзал на скамейке и сердито проговорил:
- Не виноват же я, что тебе Пашка Белгородцев синяки наставляет.
- Ну ты! - руки Кострюкова запрыгали по столу. - Латрыга. Выгоню!.. - и круто повернул голову. - Товарищ! А товарищ!..
Представитель треста открыл глаза, посмотрел вокруг. Поднял с пола портфель, приблизился к Кострюкову.
- Давайте все к столу, а то заснете там.
В комнате заскрипели расшатанные скамейки, и над столом склонились красные косынки и взлохмаченные чубы.
- Я коротко, - сказал Кострюков и на минуту задумался. - Вчера рыбаки не пришли. Не являются и нынче. А еще хуже - могут выйти в море. Чего ж, атамана уже выбрали, ставь парус и отчаливай… Так вот. Сейчас же надобно обойти все дворы и объявить, что рыбалить будут те, кто договором с представителем треста заручится. А так в море не пустим. Не дозволим воровать у государства рыбу. Станем на берегу и не пустим. Есть?
Над столом еще ниже склонились головы.
- А вы, товарищ, непременно доставьте сюда сорочо́к и нитки. Без них рыбак в море не выйдет и даже хвоста от рыбы не сдаст вам, хоть и договор будет. Тайком перекупщику сплавит.
- Первыми же автомобилями, которые придут за рыбой, все будет доставлено, - заверил представитель треста.
- Ладно, если так. - Кострюков увидел на пороге Евгенушку. - Ну?
- Нет его.
- Где ж ему быть?
- Не знаю, - и тихо добавила: - Видать, позвали куда-нибудь…
Кострюков сокрушенно покачал головой.