- Помощник… Хоть в юбку наряжай его да в три шеи из совета… Зотов! Пиши! - и ткнул пальцем в стол. - "С нынешней весны объявляется запрет на самовольный лов рыбы в государственных водоемах. А потому всем рыбакам надо непременно явиться в совет для подписания договора на сдачу за деньги всего улова представителю рыбного треста. Кто пойдет супротив и не пожелает заручиться правом на лов, в море пущать не будем. Милиции и членам сельсовета строго блюсти порядок".
Кострюков внимательно просмотрел написанное, показал представителю треста. Тот кивнул головой.
- Хватит. Подробнее я буду пояснять устно.
Бумажка качнулась в воздухе, мягко легла на стол.
- Еще сорок штук таких, и жарьте по дворам. А ты, Анка, за берегом приглядывай. В море выпускать только с договорами. Воровать не дозволим, - и вышел из-за стола.
По улице прогремели дроги, послышались голоса. Хутор пробуждался. Заворочался и Григорий, перевернулся на спину. Видимо, ему приснилась гулянка; он, зевнув и уставившись полуоткрытыми глазами в стену, невнятно пробормотал:
- Глоточек один… Только глоточек… что ж вы… позабыли обо мне?
Кострюков взял его за волосы, приподнял голову.
- Нет, не забыли. На очередном партсобрании будем говорить о тебе, - и вышел во двор.
Словно веслом по голове ахнули, вышибли хмель. Шире открыл глаза, на локтях приподнялся. Возле Дарья сидит, гневом дышит на него.
- Когда за разум возьмешься, Григорий?..
Никогда не видел Дарью такой злой. Не узнал ее. Отвел глаза в сторону и ни слова в ответ. А она ниже гнет голову, сильнее обжигает дыханием.
- Стыдно тебе… А мне? А товарищам твоим каково перед людьми?
Григорий закусил губу, отвернулся…
Раннее утро полоскало улицы свежестью, бодрило людей. А Кострюкову было душно, прошибало по́том. Он снял картуз, пиджак и расстегнул ворот рубахи. Косматая голова то ложилась на плечо, то клонилась на грудь. И казалось ему, что под ним тонким льдом гнется земля, ускользает из-под ног. Люди смотрели ему вслед, переговаривались:
- Досиделся в совете, что ни голова, ни ноги не слушаются.
- Похоже на то. Видать, с тайной гулянки ковыляет.
Кострюков слышал и понимал, что говорят о нем, но не обращал внимания и ускорял шаг. Возле обрыва остановился, море глазом обнял. Внизу скучающе стояла покосившаяся родная халупа, прислушиваясь к шелесту воды.
"Не грусти. Пришел!" - хотелось крикнуть, как живому существу, махнуть картузом, но помешал долетевший знакомый кашель. Обернулся и увидел Душина на пороге крайней хижины. Он сидел на корточках, дымя цигаркой, и напряженно смотрел в полуоткрытую дверь.
Кострюков хотел окликнуть его, но Душин торопливо поднялся и скрылся за дверью.
"Прячется", - подумал Кострюков и, повернув к хижине, заглянул в открытое окно. На кровати стонала роженица, билась в судорогах. Возле хлопотали женщины, а у печи стояли Душин к муж роженицы.
- Рассыпается, - тихо сказала одна из женщин и поманила Душина к кровати.
Душин подошел к отцу, близко поднес к его лицу ребенка.
- Сын…
У рыбака радостно засияли глаза.
- Да ты завсегда сынов принимаешь. Руки золотые у тебя.
Кострюков осторожно постучал по стеклу. Увидев председателя, Душин растерялся, забегал с ребенком по комнате, не зная, куда положить его. Сунул в руки отцу, схватил аптечку и - во двор. У ворот напоролся на сердитый глаз Кострюкова, остановился. Переложил аптечку под мышку другой руки, глаза - в землю.
- Больше не буду. Бабы жалостным плачем доняли.
- Иди в совет… Работой займись.
Душин вышел на улицу и, не взглянув на Кострюкова, направился в совет.
- Погоди… В последний раз говорю, а ты хорошенько запомни: если не бросишь - прогоню. Мне нужен работник в совете, а не бабка повивальная. Ступай…
VII
Море вздувалось закипавшим крутым варевом, шумело, косматилось и тревожно билось о берег бугристыми волнами.
Бурунился негодованием и хутор, взбудораженный новыми порядками лова. Три недели праздно шатались по улицам бронзокосцы, не выходили в море. Пили водку, без толку кричали у совета и ни с чем расходились по домам. А рыба шла густыми косяками и уходила далеко вверх, в теплые заповедные воды Дона.
Душин сидел перед раскрытой папкой и рылся в бумагах, покусывая кончик карандаша. Представитель треста вяло щелкал замком портфеля. Ссутулясь, по комнате нервно ходил Кострюков, потрясая длинными волосатыми руками.
- Рыба идет. Табунами проходит мимо, а что мы имеем?
- Пока ничего, - вздохнул представитель треста. - А что будете иметь, пожалуй, и знать не хотелось бы.
Кострюков остановился.
- Осудят?
- Премию дадут, - съязвил председатель треста. - Ведь подумать стыдно, что апрель на исходе, а план ни на один процент не выполнен. Это преступление.
- Тяжкое… - вставил Душин. Отвернувшись к окну, добавил: - Рыбаки наши и поныне сидят дома, а рыбка уходит.
- Да. За такие дела по голове не погладят… - сказал Кострюков и нахмурился. - Ну, а как же быть?
- Арестовать Белгородцева и Урина. Выселить их из хутора.
Кострюков отмахнулся:
- Нельзя. Причины нужны.
- Можно. И причины есть.
- Нет. Не могу так.
- Раскисаешь?
Кострюков промолчал. Выпрямившись, сверкнул на окно глазом. По улице шли рыбаки, шумели. Душин ткнул через плечо большим пальцем.
- Идут. И опять бунтуются.
Рыбаки приближались к совету. Впереди Егоров. Он то и дело оборачивался назад, бил себя кулаком в грудь, возвышал голос:
- Не сдавайся, ребята! Пущай рыба уходит, пущай голодать будем, но в море не выходи!
- Эх-ха-ха… - вздохнул какой-то рыбак. - Для хлебороба - земля, а для нас оно… море… Давно кличет, кормилец наш. А мы?..
- Срамота да и только, - отозвался другой. - Чего ждем?
У Егорова задрожала челюсть.
- В ярмо пожелали?
- Так сказывай, что делать?
- Кто кормить нас будет?
- Он. Егоров. Да Белгородцев с Уриным, - раздался насмешливый голос Кострюкова.
Рыбаки обернулись к совету. У раскрытого окна стоял председатель. Егоров вцепился в него глазами, даже вперед весь подался:
- Правильно! Они кормили народ и кормят. Опроси хутор. При всякой беде помогают. А вы чем похвалитесь?
- Никому чести своей не продаем.
- Дело известное, что вы только покупаете. Но мы-то не продадимся вам. Сети порвем, баркасы потопим…
- И без того перед судом будете ответ держать, - перебил его Кострюков.
Егоров шагнул к окну, вскинул голову:
- За что?
- За срыв путины.
- Сам срываешь. Зачем на берегу нас держишь?
- А договоренность с трестом… имеется?
- Сказано уже, что в ярмо не полезем.
- И мною объявлено всем, что воровать рыбу не дозволю. Не допущу! - и Кострюков захлопнул окно. Постоял в глубоком раздумьи, направился к столу, тяжело оседая на ноги. Мысли теснились в голове. Он цеплялся за них в поисках выхода, но они быстро таяли, как зажатые в горячей ладони снежинки. "Или разрешить выход? Ведь время уходит… Сорвется путина". И сказал вслух:
- Как же быть? Где же выход?
- Выход один: в море, - отозвался Душин, без нужды перебирая заготовленные для рыбаков договоры.
- Верно, Душин, сказываешь, - поддержал Панюхай, переступая порог.
За ним несмело вошли двое рыбаков. Панюхай повел носом, приблизился к председателю, поправляя на голове платок.
- Измаялись рыбаки, от безделья бесются. Спокон веков таких порядков не видывали. Эх, зря народ баламутите.
Душин дернул его за рукав, посадил рядом.
- Болтать зря тут нечего. Говори, зачем пришел. Договор подписать?
Понюхай посмотрел на него удивленно.
- На кой хрен он мне? Что ж я, чебак не курица, руками буду ловить? Вы нитку дали? Спасибо, Тимофей Николаич уважил… А дочка вернула ему, выдра окаянная. - Он закусил конец платка, другой потянул рукой, приподняв бороду, и кивнул на рыбаков: - Им-то, гляди, и надобно, а мне…
Рыбаки топтались у порога, мяли в руках картузы.
"Видать, сдаются", - подумал Кострюков и сказал вслух:
- Вы, братцы, ко мне?
Те подошли ближе, заговорили наперебой:
- Отпусти в море.
- Замучились на берегу.
- Тоска всю кровушку высосала.
Кострюков взял два договора.
- Это ваши. Подписывайте и нынче же отчаливайте.
Рыбаки внимательно просмотрели бумагу, переглянулись.
- Скостить бы надобно. По двести пудов многовато. Не управимся.
- Будет плохой улов - скостим, а сейчас нельзя.
- Зря! - сказал Панюхай и вышел.
Рыбаки стояли в нерешительности, шевелили морщинами на лбу, сворачивали и разглаживали руками договоры. Душин макал в чернила перо, протягивал им ручку. Представитель треста обратился к рыбакам:
- Государство обижать вас не станет. Оно будет выплачивать вам за кило селедки пятьдесят восемь копеек, за сулу - шестнадцать, за чебак - восемнадцать. Сверх того на каждые сто рублей будет выдавать полтора пуда муки, фунт табаку, сахар и другие продукты. А кто перевыполнит задание, премировать будем зимней и летней одеждой. Ну?
- Так оно, как будто, все ничего, а вот красная рыба по шесть-десять копеек дешево обозначена.
- Молочная, а икряная по девяносто. Это не дешево. Подписывайте, ребятки, и час добрый вам.
Рыбак взял ручку, еще раз прощупал глазами каждую букву договора, обмакнул перо и тяжело налег грудью на стол.
На улице их встретили молчаливо. Взгляды жадно устремились к рукам, в которых были крепко зажаты договоры. Потом кто-то крикнул, нарушив молчание:
- Заручились бумагой?
- Да! - бултыхнулось в толпу, словно в застоявшуюся воду, твердое, как кремень, слово и всколыхнуло ее. Всплеснулись голоса, вспыхнул возбужденный разговор. Рыбаки шумно обсуждали, как поступить, и не находили ответа. Одни предлагали подписать договоры, другие советовали повременить. Стоящий все время поодаль сутуловатый старичок порылся пальцами в короткой бородке, взошел на крыльцо совета и поднял вровень с головой руки.
- Ребята! Время новое, и порядки другие. Без договоренности в море выходить теперь не дозволяется, а оно кличет…
И все повернули головы туда, где шумело вспененное море, манило к себе.
- Кличет, говорю… А мы что делаем? Эх-ма… Такой срамоты наш хутор еще не видывал. Поступайте, как желается вам, а я… - он толкнул ногой дверь и вошел в совет.
Истосковавшиеся по морю рыбаки один за другим потянулись вслед за стариком. Видя, как быстро тает толпа, Егоров сжал кулаки, отошел за угол и рысью побежал на окраину хутора, откуда доносились разгульные песни подгорной бедноты и сухопайщиков. Из дворов выкатывались на улицу собаки, кружились, кувыркались, хватали его за ноги, но он не чувствовал их укусов и не слышал оглушительного лая. В конце улицы повернул вправо и ринулся прямиком вниз, по глинистому крутому косогору. Ветер срывал с его головы картуз, лохматил волосы, хлопал широкими полами винцарады, и Егоров напоминал огромную подпрыгивающую по земле раненую птицу. Внизу остановился, сбросил с мокрых плеч винцараду.
На него вопросительно уставились пьяные глаза. Он перевел дух и глухо проговорил:
- Верховые сдались…
- Так и знал… - прохрипел Тимофей, швыряя стакан с водкой.
У Урина кровью налилась шея, искривились губы.
- Вот до чего довели людей, что они грабить себя дозволяют. Порядки… - зло усмехнулся он и посмотрел на Тимофея. - Я и то дороже принимал рыбу. По совести. - Он подпер щеку рукой, безнадежно уставившись в небо. Перед глазами низко бежали плотные облака, и он чувствовал, что вот так же, как проплывают мимо облака, из-под его ног ускользает земля. "Сколько денег ухлопал, разбазарил нитку, а толку, видать, никакого не будет", - подумал он.
- Нынче или завтра, а выезжать надо, - сказал Тимофей.
- Давно пора. Душе удержу нету, - вздохнул молодой рыбак, глядя на море.
- О том и говорю. А как же теперь будем счеты вести? Ведь сетки, почитай, мои да Урина, а договоренность с государством будете иметь.
- Пустое дело. Рассчитаемся. Да так, что и знать никто не будет.
- Правильно, Егоров. Поглядим - кто кого за нос проведет.
К Тимофею подошел один из сухопайщиков:
- Ты, Николаич, кормилец наш, не кручинься. Выбрали атаманом, так бери нас и веди в море. А желаешь, и на край света пойдем. За тебя головы своей не пожалеем. Эх, ты… как отец родной! - он обнял его, потянул на себя и ткнулся губами в колючую бороду.
Рыбаки пошумели, распили остаток водки и с песнями направились к совету. Тимофей и Урин спустились к морю, пошли берегом. Тимофей шел молча, понурив голову, а Урин забегал вперед, заглядывал ему в лицо, повторял:
- Как же так? Что же делать? Ведь разор. Понимаешь, разор да и только.
- Еще не разор и беда невеликая, - спокойно ответил Тимофей. - А чтобы не разориться вконец, тебе надобно "умереть".
- ?!..
- Умереть для хутора. Смыться.
- Да ты что, спьяна или сдуру?
- Не понимаешь?
Увидев на обрыве Павла и Анку, Тимофей наклонился к Урину, сказал на ухо:
- Поезжай в город к Филатову, скажи, какие порядки у нас. Договорись с ним насчет приемки и место изберите, куда подвозить рыбу. А тут я один управлюсь.
- А как же с домом?
Тимофей нахмурился.
- Бросить все. Лучше дом потерять, чем последних штанов лишиться. Хватит, не место здесь толковать о таких делах, - и повернулся к сыну.
Павел хотел уйти, но Анка удержала его:
- Боишься?
- Нет, - и выдернул руку.
Тимофей подошел вплотную, криво улыбаясь. "Сука", - поглядел он на Анку, а вслух сказал:
- Довольно праздновать, отгулялись, голуби. Ступай, сынок, в совет, договор подпиши. Нынче выходим в море…
Перед вечером бронзокосцы всем хутором вышли на берег. Рыбаки грузили подчалки сетями, бочонками с пресной водой, продуктами и отвозили к баркасам, стоящим неподалеку на якорях.
Тимофей перекрестился, обнял мать:
- Пора, - и пошел к подчалку.
Павел наскоро поцеловал бабку, украдкой взглянул на Анку и широко зашагал вслед за отцом. Он был в новых высоких сапогах с отворотами. Широкий красный пояс пятью накрутами обхватывал его стан. Прыгнув в подчалок, Павел снял широкую шляпу, помахал в сторону берега, улыбнулся. Над головой Анки затрепетала красная косынка. Тимофей высадил сына на меньший баркас и причалил к "Черному ворону".
Панюхай щурился на море, ворчал:
- Людям разгул да воля, а тебе каторга на берегу. Уважил человек ниткой, так нет же, поганка, отнесла.
Анка улыбнулась, обняла отца за плечи, намереваясь утешить его, но Кострюков толкнул ее в бок, заторопил:
- Удержи его. Не пущай. И себя и баркас погубит… Скорей, а то отчалит…
На берегу, возле подчалка, раскачивался на нетвердых ногах пьяный рыбак. Возле него всхлипывала жена, тянула за полу:
- Да куда же ты?.. Погоди… Грех может случиться…
Рыбак мотал головой, ронял картуз.
- Ни-и-икакого греха… Ни-и-икак…
Задрал к небу голову, запел:
- Ты, баркас-с-сишка,
Натянутый парус…
Вези туда-а нас,
Где ры-и-бий ярус…
Потеряв равновесие, пошатнулся, упал спиной на руки жены. Потом, сделав усилие, рванулся вперед, заковылял к подчалку, споткнулся. Анка подхватила его.
- Назад. Домой ступай.
Рыбак выкатил глаза, зубами заскрипел.
- Баба! - взревел он. - Уйди! - Крепко выругался, ткнул Анку кулаком в грудь и, пятясь, повалился в воду.
Товарищи вытащили его за ноги и, бросив в подчалок, отъехали от берега. Он покрутил головой, отфыркнулся и опять хрипло затянул:
- Ты баркас-с-си-шка,
Распу-у-щены гиты -
Вези туда-а-а нас,
Где сетки поги и-и-бли…
Кострюков сошел вниз.
- Стой! Велю всем на берег возвернуться на поверку. Пьяных не пущу. Не пущу!
Вскипел Тимофей. Загреб в рот бороду, не разжует никак, стал на корму, поднял руки, вращая вокруг глазами:
- Братцы!..
Рыбаки смолкли. Настороженно притих берег.
- Где мы? На берегу или на воде?
- На воде-э-э-э!
- Кто ваш ловецкий атаман?
- Ты-и-и-и!
- Кому вы должны повиноваться?
- Тебе, Тимофей Николаич!
- Ставь паруса! - приказал Тимофей, снимая с головы картуз.
Глухо заскрипела рея, взметнула просмоленный парус. Судорожно затрепетал у носовой части кливер, выпукло вздулся и замер. Качнувшись, "Черный ворон" круто лег на бок. Его подхватили волны, увлекая вдаль.
- С богом! - перекрестился Тимофей, стоя у руля.
Вслед "Черному ворону" дружно замахали крыльями парусов остальные баркасы.
Кострюков сердито посмотрел на Анку.
- Что же ты глядела? - упрекнул он ее и пошел наверх.
Навстречу ему бежала в сапогах и брюках Дарья. Она сунула под платок выбившиеся волосы, тревожно проговорила:
- Что теперь делать? Григорий опять натрескался. Не добудишься его.
Кострюков обвернулся и только теперь заметил одиноко дремавший у берега баркас Васильева. Усмехнулся невесело, покачал головой:
- Опять…
- Я одна пойду в море, - решительно сказала Дарья.
- Погоди, - остановила Анка. - Отец! Поезжай с Дарьей. Григорий заболел.
Панюхай повел носом:
- Не желаю на чужом. Мы к своему привыкшие.
На берегу топтался, с сумкой на спине, отставший сухопайщик. Он дымил глиняной трубкой и с досадой поглядывал вслед уходившим в море баркасам.
- Отстал, что ли? - окликнул его Кострюков.
- Малость задержался, и вот… Теперь Тимофей Николаич в обиде будет на меня.
- Желаешь в море?
- Да как же не желать…
- Езжай с Дарьей. Свою долю получишь сполна.
Сухопайщик, обрадовавшись, прыгнул в подчалок…
…Проснувшись, Григорий окликнул Дарью. Вышел во двор, заглянул в сарай. Ни Дарьи, ни сеток. До крови прикусил губу, бросился к берегу. В конце улицы, на повороте, столкнулся с Кострюковым. Скользнул растерянным взглядом по сторонам, сгорбился и стыдливо опустил голову.
- Поздно… Не догонишь… - холодно бросил на ходу Кострюков.
Григорий поднял глаза. Последний луч солнца упал на воду, и его захлестнуло волной. Баркасы уплывали к синеющему горизонту.