- На войне ты, Гена, не был - вот в чем загвоздка, - в другой раз снисходительно выговаривал отцу дядя Петя. - А ежели был бы, не то б говорил. Ихняя порода известная… Насмотрелись за четыре года.
Отец взрывался:
- При чем тут, язви тебя, война? Она и в Германии-то сроду не была. Ты вот вроде начитанный, можно сказать, ответственный пост занимаешь, а разницу между фашистами и немцами не видишь.
- Для меня лично разницы нет! - отрубал, сердясь, дядя. - Не забывай, чей портрет висит в маминой комнате и почему он в траурной рамке. Степку нашего немец убил. А фашист он был или нет - мне плевать! Одно слово - немец.
В разговор робко вступала жена дяди:
- Да и то правда. Я, конечно, ничего не имею против Ксении Ивановны. Женщина она умная. Только… - Она умолкала, не зная, какой привести аргумент не в пользу Ксении Ивановны.
- Что "только", что "только"? - настаивал отец.
- И маме вон больше по душе Мария Васильевна, - уходя от прямого ответа, продолжала она. - И о Димке не забывай. А ну ребятня начнет дразнить мальчонка мачехой-немкой…
- Ну уж насчет Димы я спокоен. Слепые вы, что ли? - мрачнел отец.
Я улавливал настроение взрослых и по тому, как они замолкали, когда отец входил. Знал, о ком говорят. И мне казалось, что в доме затевается какой-то заговор, который теперь уже никакими силами нельзя было предотвратить.
Ксения Ивановна продолжала изредка наведываться к нам. Она тоже чувствовала растущее отчуждение и, наверное, думала с безотчетной тоской о том еще очень нескором времени, когда совсем забудется война и люди не будут так категоричны. Но, наверное, и ее тогда не будет на этом свете.
Ксения Ивановна пристальнее, чем всегда, поглядывала на моего отца, пытаясь разгадать его и понять. Ей очень нравился этот мягкий и неторопливый человек, хлебнувший тоже немало горя. И вот однажды почти веселым голосом она сказала:
- Представляете, что произошло со мной? Иду я мимо ветеринарного института - тротуар там примыкает к стене - и вдруг слышу, что-то упало сзади меня, даже валенок задело. Оглянулась - кирпич. Сверху свалился. Наверное, с крыши. Надо же…
Сказав это, она взглянула вначале на отца, потом на бабушку.
Отец удивленно откинулся, с досадой произнес:
- Как же это так, Ксения Ивановна! Вы же взрослый человек. Надо поосторожней быть. Ведь жизнь - одуванчик, дунул - и…
Бабушка недовольно поджала губы, замахала рукой, как бы отгораживая сидящих внука и сына от неприятных вестей.
- Век живу, - она покачала головой, - а такого не слыхивала, чтоб кирпич падал на голову. Как же он сам может свалиться?
- Может - не может! - перебил в сердцах отец. - Убьет, а потом разбирайся - может или не может. Вы уж там больше не ходите, пожалуйста, Ксения Ивановна.
Меня поразила нелепость всех сказанных слов. Ведь Ксению Ивановну могло убить!
- Там всегда падают кирпичи! - крикнул я зло. - На меня тоже чуть не упал. - Мой голос дрогнул, я побледнел.
Это окончательно вывело из себя отца.
- Ну так какого черта ходишь там? Я спрашиваю тебя! - Губы его дрожали.
Ксения Ивановна вздрогнула, испуганно притронулась к руке отца:
- Подождите, подождите. Не кричите на него, не надо, прошу вас. Он ни в чем не виноват. Просто иногда он встречал меня там.
Я опустил голову, упрямо выпятив нижнюю губу.
Отец вскочил:
- Вон из-за стола! Я тебя стучу вмешиваться в разговоры старше. Быстро! Иначе вышвырну, как паршивую собаку.
Я судорожно глотнул, глянул прямо отцу в глаза, отставил стул и быстро вышел из комнаты.
Спустя много лет, перед самой кончиной, отец скажет мне прерывистым шепотом: "Я знаю… Ты с того дня перестал называть меня папой. Прости, если можешь".
Зооветеринарный институт, прозванный в шутку коннобалетным, занимал мрачное угловое здание неподалеку от вокзала. Построенное пленными японцами, оно вызывало в памяти старинные крепостные казематы с узкими глубокими окнами, каменной оградой, увенчанной металлическими пиками, высоченной двухстворчатой дверью в темной нише.
Я внимательно исследовал каждый метр тротуара. Никаких кирпичей и осколков на утоптанном снегу не было. Запрокинув голову, долго изучал край крыши: соображал, как и откуда мог свалиться кирпич. В одном месте мое внимание, привлек какой-то предмет, чуть-чуть торчащий из-за края. Я перешел на противоположную сторону улицы, но разглядеть предмет так и не удавалось. Тогда-то и родилась мысль слазить на крышу и посмотреть. Я обошел институт - у парадного входа курили студенты. В фойе было темно, я незаметно прошмыгнул мимо дежурной. Под широкой лестницей оказалась дверь. Она вела во внутренний двор. Я сразу увидел узкую пожарную лестницу сбоку на стене. Однако дотянуться до нее вряд ли смог бы даже взрослый человек. Я огляделся, подыскивая какой-нибудь ящик. Возле разобранного трактора ходил человек.
"Веревка! Вот что". Бистро сбегал домой и украдкой взял в кладовке бабушкину бельевую веревку. Вернулся. Человек куда-то ушел. Выждав некоторое время, я привязал к веревке железяку и метнул ее на лестницу. Подождал, пока железяка опустится ниже, схватил ее, продел в петлю и затянул. Порядок! Только сейчас почувствовал страх перед отвесной стеной, даже спина моя как бы ощутила пустоту. Противно заныло в самом низу живота. Я оглянулся и лизнул сухие губы. "Подумаешь, только поднимусь, гляну на эту штуковину и - назад". Таким способом намеренно упрощенная задача поглотила часть страха. Я подтянулся, ухватился за первую перекладину лестницы.
- А-а, попался! - закричал кто-то сзади и дернул меня за ногу. Я разжал руки. Передо мной стоял усатый человек в промасленном комбинезоне. Его вытаращенные глаза на чумазом лице казались неестественно белыми. - Марш отсюда, стенолаз! Нашел тоже игрушку. Увижу - уши пообрываю…
- Ладно, - протянул я небрежно. - Веревку вот отвяжу.
- Я те отвяжу! А ну - брысь…
Бабушкина веревка плакала. "Буду помалкивать, - решил я. - Стирали недавно, а там авось забудется". Поздним вечером я сказал, что сбегаю к Леньке Кузнецову переписать задание, а сам помчался к институту. Входная дверь оказалась запертой. Обошел вокруг здания, зачем-то потрогал заиндевевшую от стужи стену. Вернулся назад.
Во сне мне привиделся чердак родного дома, где мы с Ленькой устроили штаб подпольной организации ЮМ - юные мстители. Объектом наших террористических актов был мрачноватого вида старик, живший в конце улицы. Ставни его дома на ночь запирались на маленькие замочки, а за высоким забором гремела цепью свирепая псина. Взрослые поговаривали, что во время войны он не то выдал немцам партизана, не то сам служил полицаем. Этого было вполне достаточно, чтобы время от времени на его воротах появлялась свастика. Но однажды "предатель" устроил на своем чердаке засаду и плеснул оттуда на "юных мстителей" разбавленной кислотой. К счастью, обошлось - повылазил лишь мех на шапках и воротниках.
Утром я озаренно улыбнулся: "Ну конечно же! Раз есть крыша, значит, должен быть и чердак. Ха-ха!"
Сразу после уроков в школе, бросив дома портфель, я побежал к институту. Ничто не помешало мне подняться на третий этаж и еще выше на полэтажа по узкой лестнице. Тесная квадратная площадка была завалена ящиками, сбоку стояли ведра и швабры. На потолке угадывался люк. Я осторожно взобрался на радиаторы - звякнул задетый головой замок. Замок там! Я устало прикрыл глаза. Изогнувшись, нащупал, однако, металлическую дужку. Замок есть замок! Вот отверстие для ключа, вот петля… Что-то насторожило меня. Я сменил затекшую руку, приподнялся на цыпочки и в упор уставился на замок - средоточие всех сиюминутных зол. Гм, а где же вторая петля? Наш дом тоже запирался на висячий замок. Всегда ведь должно быть две петли: одна на самой двери, вторая - на косяке. Боясь разувериться в своем неожиданном открытии, я торопливо уперся в крышку люка - она скрипнула, подалась. Посыпалась сухая земля. Просунул руку в образовавшуюся щель и наткнулся на скобу. Подтянулся, а потом изо всех сил толкнул крышку вверх. Потолок вздрогнул от глухого удара. Порядок.
На захламленном чердаке стоял густой затхлый запах. В глубине тусклыми полосками лежал неясный свет. Огибая балки, я пробрался к огромному полукруглому окну, потрогал стекло. В оттаявший пятачок просматривались голые ветки деревьев, крыши дальних домов, коричневое здание вокзала. Близкие провода в мохнатом инее походили на корабельные канаты, какие можно увидеть летом в затоне. Переплет окна состоял из четырех расходящихся планок-лучей. Я поискал, за что можно ухватиться, но никаких ручек или задвижек на раме не оказалось. Прислонившись лбом к стеклу, сразу почувствовал острые обжигающие уколы ледяных кристалликов. Не хотелось мне разбивать стекло - боялся шума, боялся быть пойманным и наказанным.
Я снял шапку, приложил ее к нижнему сектору окна и, зажмурившись, резко даванул - стылое стекло звонко лопнуло. Пахнуло морозом и дымом. Я замер, прислушался. Стекло-то может кому-нибудь упасть на голову. Во дела… Я вытащил торчащие по краям осколки, высунулся.
Край крыши был совсем рядом. Вдоль него тянулся металлический барьер, почти занесенный снегом. Отступать поздно. С трудом протиснулся наружу, неловко повис вниз головой. Ворочая ногами, опустился еще ниже и коснулся варежками твердого наста, потом высвободил одну ногу, вторую - и неожиданно заскользил вниз. Я не успел даже испугаться: просто небо качнулось и поплыло куда-то вбок, завертелись деревья. Прямо перед собой, будто с колеса обозрения, увидел я институтский двор с пристройками. Я неосознанно открыл рот, чтобы закричать "мама", но мысль о том, что у меня нет мамы, неожиданно отвлекла и родила новую: "Почему же я никогда не слыхал, чтобы звали на помощь папу? Наверное, потому, что смешно. А если крикнуть "караул"? Нет, так кричат, когда кто-то грабит. И тут я нашел нужное слово и даже проговорил шепотом: "Помогите, пожалуйста!"
Я подтянул ноги к животу, одновременно поворачиваясь боком к барьерчику, прислонился к нему, и опять тошнотворный страх сковал мои мышцы, опять противно заныло в самом низу живота. Так я лежал довольно долго, пока страх сам по себе не утих и я не поверил в устойчивость своего тела, достаточную, чтобы не ощущать под собой бездну. Я отвернулся, поднял глаза к чердачному окну. Оно было совсем рядом. Попытался ползком подтянуться к нему, но каждый раз сползал вниз. Стали замерзать руки и лицо. "Если не шевелиться, можно уснуть и ничего не почувствовать, - вяло думал я. - И никто до самого лета не хватится человека, лежащего на краю крыши. А может, и летом никто не хватится".
Тогда я вспомнил про отца. Снова возникла передо мной его усталая фигура - там, на берегу Иртыша, когда утонула Тома. О Ксении Ивановне я все еще не думал, как не думал и о бабушке. Отец - вот кто стоял ночью перед моей кроватью, и я, сжавшись, делал вид, что сплю, - не хотел видеть отцовских слез… Если ползком продвигаться вдоль края крыши, то можно добраться до угла здания, где не было снега, а оттуда снова наверх. Там уже не страшно, останется пройти весь обратный путь, сползти к чердачному окну, и, по словам дяди Пети, дело будет в шляпе. Я втянул голову и, ухватившись за стойку барьерчика, подтянулся вперед. Правая щека омертвела, ломило пальцы. Через каждые два-три метра слизывал с губ солоноватые капельки снега. "А-а, ерунда, совсем мало осталось, - успокаивал я себя. - Доберусь, не маленький".
И только теперь я подумал о Ксении Ивановне. Сегодня вторник, и до воскресенья еще далеко. Расскажу ей про крышу. Нет, пожалуй, не расскажу. Но откуда все-таки взялся кирпич? Может, с трубы свалился? Через некоторое время я с удивлением прошептал любимую поговорку отца: "Ин-те-рес-но девки пляшут"… Почему же мне тепло? Ведь я мерзнуть должен. Вон и пальцы будто к печке прислонены, только покалывает чуть-чуть.
Да и щеку совсем не чувствую.
Перед самым носом выросла большая воронка водосточной трубы. Из снега торчали веточки с прилипшими к ним перьями. Гнездо! Крыша здесь образовывала угол, я снег не держался. Через равные промежутки виднелись края соединений железных полос. Цепляясь за них, я на четвереньках поднялся вверх. Теперь назад! Но я опять вспомнил о Ксении Ивановне и оглянулся в поисках предмета, который свесился за край крыши. Я увидел его сразу. Добраться до него можно было, лишь снова спустившись к водосточной трубе, а там опять ползком вдоль барьерчика. Я вспомнил весь проделанный путь, снял варежку, приподнял нижнюю рубашку и приложил ладони к теплому животу. Так я долго сидел на коньке крыши и по сторонам не смотрел, хотя все же отметил, что отсюда виден почти весь левый берег, мост, протока и остров.
Наверное, можно было бы, вглядевшись пристальнее, найти крышу своего дома…
И я вдруг понял, что если не сделаю сейчас то, что задумал, всю последующую жизнь буду презирать себя за трусость и малодушие. И я сделал это, как что-то неприятное, но необходимое. Непонятным предметом оказался полузанесенный снегом рваный резиновый сапог. Не думая о последствиях, я со злостью метнул его на проезжую часть улицы и попятился назад, часто дыша и громко нашептывая: "Так-так! Так-так!"
На чердаке упал лицом на кучу тряпичной рухляди и долго лежал не двигаясь, лишь вздрагивая от внезапной волны озноба. Мне было страшно, и я не чувствовал радости от сделанного.
Все воскресенье я маялся: слонялся по комнатам, дул на оконные узоры, трогал вздувшиеся пальцы и щеку, пробовал читать.
А когда бабка пошла закрывать ставни, я даже не зажег лампу, сел в темноте на кровать и только тогда понял, что сегодня Ксения Ивановна не приедет.
Не приехала она и в следующее воскресенье. Отец встал, на удивление, рано:
- Пойдем, Димча, на лыжах пробежимся. Грех в такую благодать сидеть дома, - бодро сказал он и громко запел: - И тот, кто с песней по жизни шагает, тот не боится ничего и никогда…
Отец всегда путал слова, придумывал свои. Однако мне от этого не стало, как раньше бывало, весело: я не подтянул отцу, почувствовав в его поведении неестественную веселость, а в глазах не то беспокойство, не то озабоченность. "Ему совсем не хочется петь и идти на лыжах. Это все ради меня".
- Что-то не хочется. Лучше в Дом пионеров схожу, - пробурчал я и недружелюбно посмотрел на отца.
Отец ничего не сказал.
После завтрака я не пошел в Дом пионеров, а сел на своем стульчике возле окна и просидел так до самой темноты. В доме было непривычно тихо и тоскливо. Я впервые тогда сделал для себя открытие: вот, оказывается, как плохо может быть! Подходила бабушка, клала мне на голову теплую руку, то подсовывая творожные шанежки, то предлагая сыграть в "дурачка"… От этой ласки у меня щипало в носу, и, чтобы не разнюниться, я дергал плечами и мотал головой. Отец начинал на кухне, как бы для бабушки, читать книжку про Ковпака, но голос его постепенно стихал, он останавливался на полуслове, сморкался и присаживался к поддувалу печи курить.
В моем дневнике появились двойки. Учительница вызвала отца в школу. Вернувшись, он тихо и долго толковал мне о пользе знаний, подробно рисовал картину недалекого будущего, когда я стану врачом или инженером и все люди будут уважительно говорить: "А что тут особенного? Они с отцом оба башковитые…"
- Завтра поеду на левый берег, - неожиданно оборвал я отца.
Он умолк. Но, видимо уловив в моем голосе какие-то новые нотки, промолчал. Вздохнула, но ничего не сказала и бабушка.
Ехать надо было шестичасовым поездом. Я промучился всю ночь, боясь проспать, а в пять растолкал бабку:
- Бабушка, достань мне хорошую одежду.
Причитая и кряхтя, бабушка поднялась, долго рылась в сундуке. Наконец вручила мне пропахший нафталином коричневый костюмчик, белую рубашку и шелковый бант в горошину.
- Бант не надо, не маленький, - серьезно проговорил я. - Денег дай. - Помолчал и вдруг ласково, совсем по-взрослому прошептал: "Горе ты мое луковое, что бы я без тебя и делал?" Бабушка немедленно откликнулась всхлипом и полезла в кошель.
- Пресвятая богородица, сохрани ты только мне внученька. Уж он такой… такой…
Я быстро оделся и прытко побежал по еще припорошенным снегом темным улицам города. В зале ожидания пахло хлоркой и гарью от круглых печей. Курили в проходе мужики, кто-то надсадно кашлял, ревел ребенок. Возле зарешеченного окошка кассы стоя дремала очередь. И в вагоне был этот же запах - послевоенной людской неустроенности.
Я не знал, где сходить, но спросить не решайся, словно боясь, что, если спрошу про геологоразведочный техникум, все тотчас же догадаются, зачем и к кому я еду.
На конечной остановке морозно дуло, посвистывали паровозы, позвякивали длинными молотками обходчики. Станции здесь как таковой не было - просто тупик. Поглубже вобрав голову в плечи, я зашагал в сторону высоких огней мясоконсервного комбината, долго петлял среди низких домиков с плоскими крышами, пока не вышел на широкую улицу с многоэтажными зданиями. Здесь мне объяснили, как пройти к техникуму, и вскоре я стоял перед массивным особняком. Я знал, что Ксения Ивановна живет при техникуме, но войти сразу чего-то побоялся.
Было еще очень рано. Поеживаясь, побрел вдоль металлической ограды, увидел людей, сидящих на корточках возле большой вентиляционной решетки на асфальте. Оттуда шел поток горячего и сытного запаха близких корпусов мясокомбината. Здесь же вертелись собаки, завороженные этим запахом. Подошел автобус и забрал людей. Я вернулся к техникуму и решительно толкнул тяжелую дверь. Как и полагалось, в глубине фойе сидела за столиком женщина-вахтер. Она сонными глазами немигающе уставилась на меня, а узнав, кто нужен, оживилась и все объяснила:
- На втором этаже, сынок, вторая дверь слева. Жди там. У них сейчас консультация.
Я нашел дверь, попробовал ее приоткрыть, но она так ужасно заскрипела, что я в страхе отпрянул, еще некоторое время побродил по коридору, а потом устроился на широком подоконнике. Теплые радиаторы приятно согревали ноги. Я прислонился к стенке и с облегчением прерывисто вздохнул, словно после долгого и опасного пути. Внутри что-то словно отпустило…
Проснулся от легкого прикосновения к плечу. И сразу увидел ее ласковые глаза и удивленную улыбку.
- Ты пришел? - Ее рука легла мне на голову.
- Приехал. Собрался вот и приехал…
Тесным кружком стояли девушки с тетрадками. Лица у них были приветливые, и мне от этого стало опять хорошо.
- Ты просто молодец, Димча! - сказала Ксения Ивановна, назвав меня так, как называл отец. Глаза ее на мгновение затуманились, как тогда в санатории, когда она пришла ко мне в палату. - Пойдем скорее ко мне, будем пить чай, а после обеда побродим в нашем парке. - Она обняла меня за плечи, притянула к себе.
В тесной комнатке, разделенной ширмой, сидела в кресле древняя старуха с трясущимся подбородком.