Горничев немедленно вызвал начальника метеостанции:
- Какова температура морской воды?
Синоптик подтвердил самые худшие опасения. Вместе с тем он доложил, что снова ожидается мороз.
Это обнадеживало в другом: осядет туман. Ах, если бы не туман! А пока он плотный - хоть ножом режь. Несколько дней над гарнизоном, над морем, над сопками клубами висели слоисто-дождевые облака. Из них выпал снег. Потом тучи опустились ниже, легли на покатые спины сопок, их мглистая пелена скрыла острие радиомачты, и вот все вокруг укутала беспросветная вязкая завеса. Воздух перенасыщен влагой, как на дне глубокой сырой ямы. Север. Обиженный природой Север. Дьявольский климат.
Сегодня произошла еще одна неприятность: туман прижал к земле и вертолеты. При нулевой видимости в воздух смогли подняться лишь два вертолетных экипажа, остальные сидели в кабинах своих машин на аэродроме.
В недавнем прошлом полковник Горничев читал в местной газете статью о поисках группы заблудившихся геологов. Их искали что-то около месяца. При этом один вертолет, идя бреющим полетом над тайгой, зацепил хвостовым винтом за вершину высокой ели. Винт сломался, летчик вынужден был срочно посадить неуправляемую машину.
В конце концов геологов нашли, но Горничев, как, наверно, и другие читатели, возмущался: до чего же плохо были организованы поиски! Теперь полковник понимал, что судил он тогда опрометчиво. Оказывается, стечение обстоятельств иногда может быть поистине безысходным. Шутка ли - обследовать огромную территорию! Да еще при плохой погоде, как нынче. Не только ночью - даже днем в непроглядном тумане пройдешь в трех шагах от человека и не заметишь его. А он, чего доброго, не в силах и сигнал подать.
Море не тайга, к тому же у Куницына оранжевая, хорошо видимая с воздуха лодка. Но туман, туман! Он делает все усилия бесполезными. Два вертолета, которые разрешено выпустить с аэродрома, пытаются снижаться до самых волн, однако поверхности воды не видят. Это опасно, крайне опасно.
Единственная надежда на катера. И то, пожалуй, все зависит от случая. Куницына можно заметить лишь случайно, радиопередатчика у него нет.
В довершение ко всему возникло подозрение, что в кабину его самолета не был уложен комплект "НЗ". Значит, он остался без бортпайка, без медикаментов, без ракет.
Кто-то сказал, что человек в ледяной воде может протянуть немногим более часа. Полковой врач не отрицал. Пришлось посоветовать ему, чтобы больше никому…
А тут еще пополз слушок, что Куницын и катапультироваться не сумел. Этого не должно быть, но слишком уж непонятно, почему оказалась в море капка. Возникает подозрение, что летчика "раздело" взрывом.
Вспомнилось: теряя в знойном мареве очертания, далеко-далеко видна посреди выжженной степи одинокая пирамидка - обелиск с красной жестяной звездой. На нем надпись: "Здесь погиб лейтенант…" Горничев забыл фамилию летчика, но в память с болью врезалось одно: было ему немногим более двадцати…
Что ж, авиация есть авиация, но паниковать, прежде времени опускать руки непозволительно. Когда научишь мало-мальски летать, отдашь зеленому юнцу, вчерашнему школьнику, всю душу, всего себя отдашь, полюбишь, как сына, и тогда каждая его ошибка горше собственной. А терять летчика - сердце терять…
Мысли кружились, точно снежинки в метель, все время возвращаясь к Куницыну. Этакий плечистый детина! Истребитель по всем статьям. Должен выдюжить. Поддержать бы, правда, не мешало хоть как-нибудь, пока видимости нет. Прогудеть над ним - и то дело. Чтобы понял: ищем…
Вертолеты - в воздухе. Суда - в море. Тоже риск немалый: в тумане и столкнуться недолго. Моряки - те сирены включают, а вот в небе…
- Командный пункт на связь!
- Капитан Перфильев слушает вас.
Штурман наведения Перфильев дежурил и в тот день, когда Куницын выполнял свой последний полет. Он, похоже, так и не уходил с аэродрома.
- Следите, чтобы не сближались вертолеты.
- Есть…
Была предусмотрена каждая мелочь, и оставалось лишь одно - ждать. За окном по-прежнему висела мрачная мгла. Сквозь нее самое острое зрение не могло различить предметов даже в нескольких метрах. В кабинете было холодно и тихо. Кто-то, боясь потревожить, прошел, осторожно ступая по скрипучему полу, и в коридоре тоже тишина. Все в эти дни ходят поникшие, в глазах - тревожный вопрос: "Не нашли еще?"
Куницын из тех людей, кто быстро находит общий язык с другими. Добряк… Вернется из полета - на лице еще след от кислородной маски, на шее красные пятачки - отпечаток ларингофонов, а в глазах уже счастливая улыбка. Похвалишь - смущается, устал - не подаст вида…
Есть летчики - много лет в части, а их и не знает никто, кроме командира да техника самолета. Что греха таить, есть и такие, кого недолюбливают за хвастовство и высокомерие. Иные, смотришь, играют роль своего парня в доску, но и к ним относятся с холодком, чуя фальшь. Куницын никогда ни перед кем не заискивал, не хвастался, хотя летает - дай бог каждому. Он был прямым и честным, не скупился на совет и помощь. Его сердце было открыто для людей, и они тянулись к нему.
"Почему "был"? - спохватился Горничев. - Он есть. Только его нужно найти. Эх, какая жалость - нельзя подняться в воздух самому! В гарнизон прибывает комиссия для расследования причин аварии, надо приготовить все необходимое для работы, а тут еще замполит подполковник Дегтярев - совсем новичок в полку, недавно прибыл из академии и не успел как следует познакомиться с коллективом".
Постоянные, привычные и непривычные, заботы, необходимость решать неотложные вопросы, выслушивать донесения и тут же отдавать новые приказания - все это помогало Горничеву быть собранным и распорядительным. Но подчас мысли становились сбивчивыми, временами приходило глухое раздражение: что он - волшебник? Есть обстоятельства, перед которыми любой беспомощен.
Он знал причину такого настроения и гнал от себя уныние. Ему не дано права показывать свою, хотя бы и минутную, растерянность. Наоборот, сам должен вовремя ободрить приунывшего, предупредить неуместное скептическое слово, помочь людям преодолеть нервное напряжение, так или иначе разрядить обстановку.
Что еще предпринять? Человек дороже всего. Поэтому надо при первой же возможности, при первом проблеске погоды поднять и реактивные самолеты. Командующий поймет необходимость такой меры или пришлет дополнительную группу вертолетов.
Горничев встал, прошелся в раздумье по кабинету, потер уставшие от бессонницы глаза. Взглянул на часы. Почему нет очередных донесений? Еще не время? Нет, не потому. Поисковым группам пока что докладывать нечего. Да и мало их, мало. При такой погоде нужно удвоить, утроить число команд. Но где взять людей?
Полковник решительно шагнул к телефону:
- Соедините меня с командующим!
Услышав знакомый спокойный голос, он вдруг заволновался, боясь, что слишком сбивчиво и бессвязно излагает свои соображения. А через минуту лицо его просветлело. Оказывается, генерал уже отдал соответствующие распоряжения. Помимо авиаторов на поиски капитана Куницына вышли солдаты и офицеры других частей. Они прочесывали берег, где мог оказаться приземлившийся с парашютом летчик, заботливо делали пометки на деревьях, ставили указатели направления на ближайший поселок, оставляли записки со словами: "Держитесь, вас ищут".
Сделано было несравнимо больше, чем мог ожидать Горничев. Ему стало неловко за свои недавние сомнения, и он с чувством сказал:
- Большое вам спасибо, товарищ генерал. От имени всего нашего гарнизона.
- Передайте людям, что будет сделано все возможное, - послышалось в трубке. - Да, и вот еще что. Смотрите, чтобы при поисках не случилось никакой неприятности.
- Понял, товарищ генерал, - ответил полковник Горничев. И добавил по‑уставному: - Есть!..
САМЫЙ СТРОГИЙ ПРИКАЗ
К тому времени, когда Куницын снова пустился в свое рискованное плавание, шторм утих, но море еще хранило память о нем. Даже при безветрии оно сильно волновалось, и летчик сквозь тонкую ткань днища чувствовал его нервное колыхание. Волны, как живые существа, толкали его то в один бок, то в другой, будто недовольные появлением человека. Чудилось: весь мир - одно сплошное море. Сотни, тысячи километров заполнены этой зыбкой массой. И кажется, на всей планете нет ни клочка суши.
Он оглянулся. Не лучше ли, пока не поздно, повернуть назад? Нет, острова уже не видно. Да и зачем возвращаться? Там, на голой скале, мокрый камень высасывает последние капли тепла.
В лодке вода. Набралась сквозь дырки в днище. Пружинящие оранжевые борта чуть выступают над водой, и, когда Куницын налегает на них, волны касаются лица.
Какой он все-таки беззаботный и непредусмотрительный: забыл оставить на острове записку. Можно было карандашом нацарапать несколько слов на доске, на двери, на стене домика. Впрочем, поймут и без того, что он был там. По груде поленьев, по разбитому выстрелами фонарю маяка…
Вперед. А какой курс? Если отсыревший компас не врет, его начало сносить влево. Течение? Попробуй пойми… Ну ладно, отклониться влево не страшно: середина моря, его наиболее глубоководная воронка, должна находиться справа.
Хотя руки устают, грести веслами-дощечками гораздо удобнее, чем ладонями. Все чаще приходится делать остановки, давать отдых ноющим мускулам. А что, если грести попеременно то одной рукой, то другой? Получается. Надо бы раньше додуматься до такой простой истины.
Больше всего работал правой. Без попутного ветра, который подгонял его вчера, лодка двигалась медленнее улитки, но все же двигалась. Тело постепенно перестало ощущать холод. Согрелся? Вряд ли. Скорее всего, прозяб до бесчувствия. Сильнее, сильнее грести, не дать остановиться стынущей крови. Вон как посинели кисти рук! Похоже, что их окрасила под свой цвет темная, почти черная вода.
Странно, вода здесь какая-то мутная. И не отражает ничего, словно глаз мертвого. В Черном море куда светлее. Все наоборот… Короткий, как мимолетная улыбка, северный день быстро иссяк. На море ложилась ночь. Вторая ночь. Снова до самого рассвета, на целых семнадцать часов, придется оставить надежду на то, что его подберут.
Иногда в темноте Ивану казалось, что он слышит какой-то шум, словно где-то в отдалении шли автомобили. Когда он, совсем еще мальчишка, находясь в прифронтовой полосе, не спал ночами, в их сырой подвал вот так же глухо доносился гул невидимого боя.
Может, это самолет? Вот бы в кабину! Считанные минуты - и дома. Или хотя бы катер… Стоит оказаться на его борту, и сразу прекратятся все муки.
Как только летчик напрягал слух, звук исчезал. Неужели с наступлением ночи поиски прекратили? Нет, такого не должно быть. Если бы он был там, на берегу, и знал, что где-то в море мечется человек, то не дал бы покоя ни себе, ни другим.
- Ну ничего, - говорил он вслух, отгоняя щемящий душу страх. - Я выберусь и сам. Все равно выберусь…
Ему отчетливо виделось, как он доплывает до берега, выползает на насыпь железной дороги, которая проходит неподалеку, и ложится на шпалы. Стоять он не в силах, слишком болят ноги, но машинист заметит его, остановит поезд:
"Садитесь, товарищ капитан. Располагайтесь в вагоне как дома. Посмотрите, как по Руси поезда ходят".
"Вот спасибо!.."
Иван улыбается своим мыслям. По России поезда здорово ходят. Далека отсюда Сибирь, а на скором всего несколько дней ехали. Только лучше мчать прямо на юг, от моря к морю. Выедешь в мае - сначала снег, зима, в Ленинграде - уже весна, а в Туапсе - жаркое лето. Хорошо ехать от зимы к лету, от холода - к зною. Вагон мягко покачивается, в открытые окна ветерок веет, и бегут, бегут за окном бескрайние родные просторы…
Опять задремал.
Курсантская рота авиационного училища идет по городу. Прохожие останавливаются, улыбаясь, смотрят на подтянутых, молодцеватых парней.
- Летчики идут…
- Орлы!..
"Пал с неба сокол с разбитой грудью…"
Это - урок литературы в спецшколе Военно-Воздушных Сил. Курсанты поочередно читают наизусть "Песню о Соколе".
"А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся…"
Вниз - страшно. Но если надо… Как Гастелло!..
Сплю? Песню!
Славное море священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка.
Хорошая песня. Русская. А Лиля любит другую.
Ой ты, Северное море…
Тоже красивая песня. И у Лили приятный голос. Ему нравится ее голос. Когда соберутся друзья, она веселая, компанейская.
"Лиля, ты знаешь, какая у меня профессия. Если со мной…"
"Не надо об этом, Ваня…"
"Лиля, подожди. Я о детях. Ты расскажи, каким был их отец…"
"Почему был? Есть. И будет!.."
Какие бессвязные, отрывочные мысли! От слабости. Слабеют руки. Почти бесчувственные пальцы отказываются держать дощечки. Сжать. Грести. Движение - это жизнь. Только в нем спасение. Пусть это граничит с безрассудством - блуждать по морю вот так, как он, в темноте, черепашьими темпами, устремляясь невесть куда, - и все же плыть надо: еще нелепее погибнуть здесь в бездействии.
И он плыл. Греб, не зная сам, откуда у него берутся силы.
Словно в награду за это нечеловеческое упорство, ночью, в сплошной темноте, на горизонте метнулся из стороны в сторону луч прожектора. Потом донесся гул мотора, в небо взлетели три ракеты. Сомнений нет: это катер. Значит, его ищут и ночью…
- Э-гей!.. Сюда! Сюда! - закричал Куницын. - Я здесь! Здесь я!
Катер шел, шаря лучом по волнам, вроде бы совсем недалеко: иногда были видны озаряемые ярким светом пенные гребни водных валов. Ох, и высоки же они! Или это оттого, что он плывет лежа на борту? Распрямиться, чтобы набрать побольше воздуха, и крикнуть во весь голос:
- Эге-ей!.. Сюда-а! А-а-а!..
Как он кричал! Он сам удивлялся тому, что еще может издавать такие звуки. Но катер прошел стороной. И опять в пустынном ночном море Куницын остался один.
Ему показалось, будто нечто подобное он уже пережил. Где? Когда? Вспомнить трудно, но, честное слово, было. Только не в море, не в воде. Зимой, в заснеженном лесу. В вершинах деревьев вот так же, как сейчас над волнами, шумел ветер. И так же, как сейчас, у него страшно болели ступни ног. Он шел, опираясь на палку, и вдруг застыл у поворота узкой лесной дороги: там стояли подбитые немецкие вездеходы, а вокруг них валялись трупы гитлеровцев. Партизаны… Может, они еще не ушли далеко?
- Ого-го… Партизаны!.. Партизаны!..
Бред. Это было не с ним. Это было с Алексеем Мересьевым. Он читал "Повесть о настоящем человеке", смотрел фильм и переживал так, будто все происходило с ним самим.
"Иван… Ты дрожишь… - На руку легла теплая ладонь Лили. - А еще летчик".
"Тише. Мересьев…"
Куницын часто спрашивал себя:
"А я на месте Мересьева смог бы так?"
"Смог бы!"
Он готовил себя к этому. Морально. Полковник Горничев говорил:
- Волю нужно тренировать так же, как и мускулы. Летчик не имеет права быть слабым, безвольным ни физически, ни психологически.
Иван со смущением слушал командира. Не так как-то надо говорить об этом. Проще, доходчивее. А впрочем, дело не в красиво построенной фразе. Важна суть, точность мысли…
Он закалял себя изо дня в день. Тренировал и мышцы, и волю. Много занимался спортом, ходил на охоту, учился быть хладнокровным в небе.
"А я на месте Мересьева смог бы так?"
"Смог бы Г"
"Так докажи теперь на деле, что это не просто слова".
"Докажу. Но…"
Мересьеву было, пожалуй, немного легче. Он шел и полз в сухой одежде. Ел кору и ягоды. И еще - снег. А снег - это вода…
Как тебе не стыдно! Ты опять жалеешь себя, ищешь оправдания своей слабости, ищешь лазейку, чтобы счесть тяготы, выпавшие на твою долю, самыми невыносимыми. Сравни: Мересьева не искали - тебя ищут. Не нашли? Но днем был моросящий дождь, а ночью - темень. Потом, море не озеро. В его бесконечном пространстве найти человека так же трудно, как иголку в стоге сена. Терпи, жди утра. Утром обязательно найдут.
Утро, едва забрезжив, повергло Куницына в смятение: на море лег туман. Густой, непроглядный. В трех шагах ничего не видно. Ну и дела…
Стало еще холоднее. Ноги временами сводила судорога. Хотелось вытянуть их, но сделать этого было нельзя: лодка сразу опрокинулась бы. И он лишь время от времени менял позу, покачиваясь, двигал ступнями.
Сквозь туман вяло пробивался рассвет. Вдруг в тишине родился какой-то неуверенный, словно стыдливый, звук. Он быстро перерос в гул. Это был вертолет. Описывая широкие круги, вертолет рокотал иногда совсем рядом, то приближаясь, то уходя в сторону, но был не виден. Куницын понимал, что летчикам еще труднее заметить его, и все-таки перестал грести, надеясь на лучшее.
- Ниже… Ниже… - шептали губы.
Ниже вертолет спуститься не мог: слепой полет в тумане над самым морем опасен. Гудение становилось все тише, тише, и вот уже снова ни звука, только серое море да серая мгла.
А это что? В воде мелькнуло какое-то темное тело. Акулы здесь вроде не водятся. А впрочем, кто его знает? Если в открытом море встречаются полярные акулы, то разве они не могут заплывать и сюда!
Пристально вглядываясь в воду, Иван с досадой поморщился. Он совершенно не знает этого моря. Слышал, что в нем обитает около полусотни видов рыб, но помнил лишь о таких, как семга, сельдь, треска, камбала и навага. Дальше его познания не простирались. Эх, а еще рыбак…
Пусто кругом. Просто очередное наваждение сквозь дрему, игра воображения. Ведь ему сейчас не было бы никакой пользы даже от того, если бы вокруг лодки собрались все живущие в море рыбы. Голой рукой их не поймаешь. Нужна хотя бы удочка. В парашютном ранце была леска с рыболовными крючками… Была…
Туман постепенно редел. Как сквозь матовое стекло, открывалась взгляду строго-холодная, безрадостная поверхность мутно-серого моря, тяжело волновавшегося в тумане. Но впереди в самом деле что-то плывет. Что? Или кто?
Это был тюлень. Вынырнув, он держался в отдалении. Его, наверно, пугала форма и оранжевый цвет лодки. Затем, видя, что незнакомое, необычайной окраски существо двигается медленно и неуклюже, он осмелел и подплыл ближе. Куницын с любопытством следил за тюленем и даже заговорил с ним.
- Ишь ты, млекопитающее… Плыви рядом, - приглашал он, радуясь, что встретил не акулу. На этих животных охотятся, а они по глупости своей иногда близко подпускают человека.
Тюлень дразнил его. Пошевеливая ластами, он легко скользил по воде, нырял, показывая лоснящуюся спину, потом, тоже не без любопытства, уставился на летчика своими немигающими глазами, будто что-то соображая. Иван, стараясь грести без плеска, украдкой подвигался к нему. Им скорее руководил инстинкт, нежели мысль: "Вот бы хватить ножом!" Но тюлень, почуяв подвох, нырнул, выплыл далеко в стороне и скрылся из виду.