А где-то там на берегу светит солнце, на пристани поселок встречает рыбаков, там весело, и стучат моторы, урчат рыбонасосы, и никто не спросит о нем, никто не придет встретить… Ему сейчас стало жаль Агафью, и он не хотел, чтоб она умирала, а лучше б скорее выздоровела. Тогда и тепло теплом в очаге и дом домом. Но он знал, жена никогда уже не поднимется, и боялся, что дом останется пустым, невеселым, холодным.
Марию ему на себе не женить, а Варвара совсем помешалась на Павле. Интересно, будет ли она на берегу?
Павел Игнатов долго не мог заснуть. Он ни на минуту не забывал Марию, разве только тогда, когда спасал Водовозова. Утром на берегу она обязательно придет встречать его, радостная или задумчивая, придет встречать не рыбаков, а его, Павла. Ведь у них все уже решено. Разве он не помнит ее, всю, тихую и строгую, печальную и веселую, и их первый осторожный поцелуй, когда она вздохнула, встречи на берегу, разговоры, объятья, когда ей становилось холодно, и ту первую ночь, когда он назвал ее своею женой.
Он постучал в ее окно, притаился, прислушиваясь, подождал. Не проснулись бы дети!
Она вышла на крыльцо, позвала:
- Павел.
Стоит, чему-то улыбается, обхватив себя руками, в платье и платке, накинутом на плечи.
- Иди, Павлуша. В доме никого. Дети у сестры.
"…Да, что еще она говорила?" - не вспомнить. Все было как во сне. Он только помнит, как обнял ее, поднял на руки, как она обхватила его шею горячими руками и прижалась к нему вся, целовала его и все шептала: "Что же ты со мной делаешь? Не надо бы этого…"
За окном слышно было - хлопает от ветра незапертая калитка, чуть плещется тихое ночное море, шуршат на берегу тяжелые от соли высохшие сети да смотрятся в стекла окна одинокая грустная луна и крупные зеленые звезды, будто подглядывая.
Сладкий, томный и теплый сон-забытье. Горячие смеющиеся губы Марии, пахнущие молоком и вереском, ее упругое прохладное белое тело.
Очнулись. Она долго смотрела ему в глаза, наклонившись над ним, гладя его по щеке, и глаза ее светились виновато.
Радостно вздохнул:
- Ну, вот… - и с хорошей усталой улыбкой на губах откинулся на руки. - Теперь мы… и родные. Что молчишь?
Он привлек ее к себе, зарылся головой в грудях, отпрянул счастливый:
- Ночь. Все народы спят.
- Какой ты здоровый, могучий. И руки у тебя большие, крепкие. Ласковый ты…
Вдруг поднялась на локтях, будто испугавшись чего-то, и Павел заметил слезинки на ее ресницах.
- Что же я наделала, а, Павлуша? Грех-то какой.
Павел сказал спокойно:
- Не грех это, - и смолк, задохнулся: видно, не находил слов объяснить, что же это такое, если не грех.
- Не знаю… А только хорошо мне с тобой, Маша. И днем и ночью. И много еще будет наших ночей. Люблю я тебя давно. Все думал, когда ты станешь совсем моей.
- Ну, вот, теперь я вся твоя, - печально выдохнула она и добавила: - Люблю ведь, а боялась чего-то.
- Жить будем.
- Ведь я баба, да еще с детьми… Как же ты решишься на такое?!
- Ты… Маша. А дети… Люблю я их. И тебя люблю, известно! Жить будем дружно, весело.
- Как же это дружно и весело жить?
- Вчетвером не заскучаем. Всем по песне найдется!
- Целуй меня…
…На берегу толпился народ. Встречающие махали руками и платками, слышались приветственные крики, гвалт детей.
Сейнер, подтянув за собой два баркаса на буксирном канате, подрулил к пристани. Началась у причалов разгрузка.
Рыбонасос перекинули в трюм, и вот уже по транспортеру в рыбные цеха поплыла рыба - серебряно-белые косяки большого улова.
Павел и Водовозов сходили по дощатым трапам на берег.
8. Встречай, волна!
Глотая слезы и злясь на подступивший к горлу комок, Варька оттолкнула лодку от берега, прыгнула к веслам - и сразу качнулись небо, берег и спокойное вечернее море.
Хотелось побыть одной, уйти далеко-далеко, спрятаться, а потом и рассеять обиду…
Перед глазами все еще стояла веселая и шумливая толпа, рыбаки, гордые и усталые, сходящие на берег, гремя сапогами по дощатым настилам пристани.
Она снова как бы увидела воочию всех этих близких, родных, понятных ей людей - и среди них счастливую Марию, которую вел, полуобняв, Павел, Водовозова, растерянного, жалкого, и себя, одинокую, стыдящуюся…
Она так хотела, чтобы Павел подошел именно к ней, Варьке, или хотя бы кивнул ей, поприветствовал, но он прошел мимо, даже не взглянув, а может и не заметил. Водовозов подошел к ней тогда, спросил:
- Меня встречаешь?
Взгляд у него был робкий, голос радостно-ожидающий, лицо усталое, небритое.
- Нет. Всех встречаю.
А Павел с Марией уже поднимались по косогору к ее дому. А потом скрылись за калиткой.
Пошла она тогда по берегу прочь от счастливого шума, не зная, девать себя куда, ушла далеко, к маяку… До вечера она бродила по поселку, по берегу, по сопкам в надежде встретиться с Павлом, но его нигде не было.
Всё!
Остались в душе любовь и обида. Обида пройдет, а вот любовь-то куда девать?!
Да, Павлуша! Тебе хорошо теперь, радостно. Пристал ты к берегу, к сердцу Марии. Вот и началась у вас жизнь, как положено людям… А мне куда девать себя, кто пристанет к моему-то сердцу?! Ведь оно стучит только тебе навстречу, только тебе!
Варька и не заметила, как ушла лодка далеко от берега, как в борт ударила невесть откуда набежавшая первая волна, накренила лодку, ткнула носом в пенный гребень и обдала холодными брызгами.
"Надо бы к берегу", - Варька оглядела небо.
Покачивались у горизонта чугунного цвета облака. Над головой - серая пелена. Заморосило. По воде разбежались белые барашки пены.
Еще волна. Теплый упругий ветер погнал ее к берегу.
Пока не страшно. "Будет буря… ну и пусть!" Не страшно? Нет, не страшно!
Не раз встречала в море непогоду на такой же надежной рыбацкой лодке. Всегда прибивало к берегу. Вот и сегодня, если счастливая - донесут до земли на своих плечах волны. А нет - так нет!
Варька взмахивала веслами под железный скрип уключин: чьюр! чьюр!, смотрела сквозь моросящую пелену вперед, и когда корма опускалась, она видела громадный темный берег с тусклыми огоньками рыбацких домов, потом корма взлетала вверх, закрывая небо.
Корма снова опускалась, и тогда берег опять показывался, но был уже меньше, не таким громадным и темным, а огни становились еле-еле заметными. Так уходил берег, терялся в волнах.
И уходила Варька в море, удаляясь от прежней Варьки.
Берег уже скрылся, и ей показалось, что потопили волны и берег, и ее прежнюю жизнь…
И вот оно, это могучее, щемящее чувство свободы, той свободы, когда человек один и море одно, но они - вместе!
Кажется, воля и мужество, дремавшие где-то в глубине души, охватили все существо человека, наполнили сердце восторгом, гордостью и отчаянной радостью, и вот вырвались наружу, и нет страха, нет сомнения ни в чем…
Если шагнешь в глубину воды у берега - не пройдешь и шагу. А коль пройдешь, то сразу с головою возьмет тебя море, напоит соленой водой и тяжестью прижмет ко дну. И пусть ты сначала вздрогнешь от страха и перестанешь верить в дали, в простор спокойно-голубой, и пусть на чугунный берег, на глыбы, море выстрелит тобою, как пробкой, и, давясь от смеха, вслед тебе начнет раскатывать свое презрительное эхо и свои гремучие ветра… Ты там, где на песчаную корму берега накатывают волны, назло морю подставишь плечо волне, войдешь в нее и назло морю заставишь себя сквозь толщу вод пройти по дну.
А в бурю!.. В грудь твою ударами забьет тугой ветер крыльями, а ты назло ему выпрямишь парус, поймаешь в полотна дыхание морских громов, а когда успокоится море и, став голубым, голубым, прошелестит, прошепчет тебе: "Ты ма-ленький, человек, а я-то, море, - вон какое!"
Ты крикнешь в ответ: "И я - такая!" Всю жизнь нам по пути с тобою, море! Поднимай мою лодку на плечи волн, качай ее, кидай ее, кидай до самого неба - не страшно!
Варька опустила весла. Они упали, скрипнув, и заплясали, шлепая лопастями по воде. Лодка взлетела на гребень и ухнула вниз.
- Плыви, куда хочешь!
Варька крикнула, раскинув руки: "А-а-а!", но ее голос потонул в шуме ветра и громких ударах волн о борта.
Волосы ее распушились. Вся она была - порыв, руки раскинула, будто птица крылья, готовая вот-вот взлететь.
Сразу перед нею встали лица любимых и нелюбимых людей: Павла, Водовозова, Марии, ее детей, подружек, рыбачек, поселковых парней… Могли бы они вот так, как она, отдаться (на волю волн?! Рыбаков и то спасают рули, моторы и весла. Павел смог бы! И еще кто-нибудь, душу которых она не знает…
Там на берегу люди.
А что она им?! И что они ей?! Там все для всех, и ничего для нее! Осталось только это вот бурлящее, темное, могучее и глубинное море наедине с нею, ей по плечу и - только ее! Как любовь, захлестнувшая сердце через край, неистраченная… Не потонул в этой любви ни один человек, не изведал, а только коснувшись чуть, отошел в сторонку и полюбовался.
Варька упала на перекладину, не устояв, обхватила голову руками и почувствовала вдруг, как накатила тоска, подкралась бедою к сердцу, тяжелая, как море, горькая, как полынь с лебедой.
Какой-то внутренний боязливый и заботливый голос шептал ей: "Варька, Варька, ты сходишь с ума! Вернись! Погибнешь одна-то. Что тебе сделали люди плохого…" Люди! Ни один не под стать ее душе. Даже Павел не заглянул в ее глубины, не понял до конца, а только пожалел. Только море под стать. Только море и только горе…
"Варька, вернись! - стучит в висках. - Сумасшедшая!" - отстукивает сердце.
"Я не Варька! Я - Варвара теперь!" - отвечают мысли.
Павел читал однажды стихи: "Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега". Это ей он читал.
Рыдания подступили к горлу, сдавили грудь. Затряслась в плаче от обиды, от страха и острого одиночества.
…Закружилась, затерялась лодка в Охотском море, и ни далекий блеклый луч маяка, ни волны, которые катил ветер к берегу, ни весла, ни люди, ни Павел, никто, казалось, не спасет ее теперь…
Варвара кричала, рот заполняли соленые холодные брызги. Дальше кричать не было сил - устала. Она, озябшая и промокшая, уткнулась в ладони, сползла на днище и успела укрыться брезентом…
* * *
Шторм стихал. Ливень, хлынувший внезапно, пробивал струями волны, прижимал, разглаживал их и заполнял собою и небо, и море, и землю.
От удара морского грома, чугунно гудели прибрежные скалы, молнии распарывали темноту, люди спали, и никто не знал, что где-то далеко в море волны швыряют и кружат, как щепку, одинокую лодку.
Человек вышел из-под навеса, где сушились сети и качалось желтое пятно фонаря, обошел бочки, по которым барабанил ливень и, пригибаясь, направился к берегу закрепить лодки. Он боялся, что их сорвет с привязи и унесет в море.
В зияющей, как пропасть, темноте ничего нельзя было разглядеть, только по гудению волн угадывались в нескольких метрах море, да по дробному шлепанью ливня о камни и скрежету гальки - берег.
Маяк вдали на скалах стрелял длинным ярким лучом, рассекал грохочущую тьму напополам, просеивал клубящийся воздух и тускнел где-то там, где гремели грома.
Взрывались в небе молнии и ненадолго освещали волны и скалы, словно лунным светом.
Человек еле дошел до причала. Приходилось нагибаться вперед, боком, будто раздвигать стену. Здесь, на песчаной косе, волны, разбежавшись в море, разливались половодьем, и только у причала гулко ударяли о мостики и гремели цепями на лодках.
"Стихает штормяга", - подумал он и вдруг заметил при вспышке молнии пустую лодку; он подождал, пока она не появится в ленте маячного луча, а когда лодка появилась, увидел, как весла прыгали по воде, вскидывались торчком.
"Наверно, оторвало от причала. Вот черт!" Он пересчитал лодки. "Нет, все на месте. Это чужая. А вдруг там есть кто?!" Мысленно представил расстояние и решил, что далековато от берега. Вплавь не добраться. "А-а, чем черт не шутит!".
Он выбрал полубаркас, снял цепь, оттолкнулся от осклизлого зеленого столба, мохнатого от тины и водорослей, прыгнул в лодку и, крякая, заработал веслами, держа направление по лучу.
Ливень не прекращался, но ветер уже стихал, а волны устало перекатывались, пошлепывая борта.
На горизонте появилась сиреневая дымка, вспыхнула теплая розовая полоска зари. Тучи с громами нехотя отплывали в сторону к далеким скалистым берегам. Вода еще ходила, качалась, пряча под белыми барашками свои темные рыбные глубины.
Одинокая лодка приближалась. Человек спешил к ней, ловко орудуя веслами, и вот уже лодки стукнулись бортами, скрежеща потерлись. Человек перегнулся, подтянул корму другой лодки, заглянул в нее и увидел что-то, накрытое брезентом.
Он ловко перемахнул к сиденью и чуть не упал на брезент. Откинул - и ахнул, увидел Варьку. Разглядел: бледное красивое лицо с закрытыми глазами, мокрые спутавшиеся волосы. Приподняв ее, почувствовал мягкое, горячее, бившееся в ознобе тело.
Он придерживал голову Варвары рукой, прислонив к плечу, прикрыв плащом ноги, и долго не мог откупорить флягу со спиртом.
Лодку шатало и подбрасывало, фляга вырывалась из рук. Наконец ему удалось откупорить флягу зубами.
Он осторожно разжал губы и влил ей глоток. Зубы стукались об алюминий. Она отпила, закашлялась, застонала со вздохом и открыла глаза.
- Кто это? - испуганно вскрикнула и отпрянула. Услышала глухой простуженный бас:
- Лежи, лежи знай. Глотни еще…
Глотнула раз, другой, откинулась на борт, вдыхая соленый воздух, ловя ртом влагу стихающего ливня. Снова закрыла глаза. Он, прикрепив цепью свою лодку, взялся за весла.
Рассыпалась тусклая фиолетовая молния, просвечивая капли ливня и капли брызг, похожие на ртуть.
И, когда Варвара снова открыла глаза, вздрогнула и пристально посмотрела на него в упор, узнала, обрадованно крикнула:
- Буйносов?!
Обхватила его голову руками, стала лихорадочно гладить небритые щеки и, не сдерживая слез, все повторяла печальным шепотом:
- Это ты, Федор? Это ты меня спас, Федя? Это ты, Феденька?
- Я-я! Вижу: носит лодку по морю, а в ней, вроде, и никого. Не думал, что ты… да я бы вплавь до тебя добрался. Со дна моря достал бы.
- Это ты, Феденька? Ох, судьба-то какая нынче. Вот и увиделись, вот и встретились. Скоро - берег…
…На берегу уже светало. Маяк потушил свой луч. Рыбаки проснулись и уже разделывают сети. Лают собаки. Вьются над крышами поселка Каменки дымки. К причалу подкатывает моторный катер из Аяна: привез почту.
Буйносов и Варвара идут рядом по берегу, плечом к плечу, молчат, оставляя за собой следы на песке. Последняя волна старается смыть эти следы, откатывает обратно, оставляя пену, которая закипает во вмятинах следов.
Варька глубоко вздохнула, подумала: "Ну и что же, что спас? Человек, стало быть, хороший… Отблагодарю его. Руку пожму… А кто знает, может быть, и без его помощи обошлось бы…"
Варвара останавливается и оглядывает все вокруг: и небо, и море, и берег, и скалы, и поселок.
Когда-то она жила здесь. Узнают ли ее люди…
Варвара глубоко вздохнула и подумала о том, что лично она разрешала бы законом жить у моря только сильным и смелым людям! Посмотрела на Буйносова. Было жаль его, Федора, человека, который спас ее.
Когда-то она читала где-то в книжке и помнит эти слова:
Мне все кажется: ты
Не ушел, не уехал,
Где-то рядом со мной…
Варвара задумалась: "Вот именно? Где-то рядом со мной…" - и заключила:
- …Лишь невидимым стал…
А жизнь у нее, у Варвары, начинается… сначала! Что ее ждет, она пока и сама не знает. Но твердо верит, что свой берег, свою жизнь - рыбацкое и семейное счастье она найдет!
Где-то там… за морем осталась прежняя Варькина жизнь, а здесь наступает новая, еще неизведанная для нее. Может быть, эта новая жизнь станет такой, о которой Варька всегда с отчаяньем и беспокойством мечтала…
Свердловск - Аян - Челябинск.
ЛЮБАВА
Повесть
Посвящается М. М. Окуневой, педагогу
1
Июльская жара прибила ковыли к потрескавшейся сыпучей земле, и тяжелый горячий воздух будто поглотил степь, закрыл огромное желтое солнце, дымчатое по краям, закружил округу в темном колышущемся мареве. Качается марево на ковылях - качается глухое бездонное небо, и растворившееся солнце подрагивает, мерцая. Поблескивают высохшие дороги, ядовитая зелень придорожных запыленных трав и камни - степные валуны. Все вокруг охватила глухая знойная тишина-дрема, и только изредка процвинькает где-то кузнечик, просвистит осторожный суслик, перебегая дорогу, да нечаянно зазвенит последний отчаянный жаворонок, и снова - жара, марево, ковыли и раскаленное солнце.
Твердая широкая дорога, древняя и избитая, белой лентой опоясала степь вкруговую и, пересекая железнодорожную насыпь, пропала за горизонтом. Тишину оглушил одинокий грустный гудок паровоза, который, дыша стальными боками и бодро лязгая колесами, тащил за собой четыре вагона - спешил к горизонту, в марево. Вот выбросился к небу вспуганный ястреб, закружил тревожно над оврагом.
Далеко-далеко виден всадник, он мчится по дороге, - должно быть, торопится навстречу поезду, к степному полустанку. Стучат копыта о твердую, как металл, дорогу - пыли нет, и в мареве всадник будто плывет по воздуху.
…Поезд остановился на полустанке, напротив нелепо большого белокаменного дома, покрашенного известью. Два деревянных домика с сараями по бокам расположились позади, окнами в огороды. Ни плетня, ни забора. Лестница спускалась с насыпи вниз к шлаковым кучам, и последняя доска ее ныряла в пыль дороги, заезженной вдоль и поперек подводами и машинами. Поодаль, рядом с туннелем, грустно стояла водокачка с цепью. Пыльно и малолюдно. Тихо. Только на бревнах лежали спиной к солнцу голые мальчишки и окатывали себя из ведра водой, громко взвизгивая и смеясь. Гуси стояли в луже у колодца, смотрели на поезд и не гоготали. Из вагонов выходили редкие пассажиры и разбредались кто куда, ища подвод и попутной машины. У колодца сидели с узлами ожидающие, не торопились, ибо давно знали, что поезд простоит здесь целый час, пока не пообедает машинист. В репродукторе здоровенный бас бодро пел "Пляшут пьяные у бочки"… Вот из окна паровоза выглянул чумазый парнишка, кому-то помахал рукой. Станционный дежурный в красной выгоревшей фуражке строго по форме поднял желтый флажок. Паровоз отцепился и поехал к водокачке набирать воду. Все так же тоскливо и дремотно, как всегда. Из заднего вагона вышла группа последних пассажиров с ящиками и мешками и уселась у колодца напиться воды. Они громко переговаривались, чему-то смеялись, и в этой тишине и дреме были слышны их голоса, перебиваемые басом радио…
- Ну вот и приехали, значит…
- А вода аж зубы ломит…
- Ну и сторона-страна…