В романе "Генерал коммуны" писателя Евгения Белянкина по-прежнему волнуют вопросы общественного долга и гражданской смелости. Герои романа - агроном Сергей Русаков, человек твердого и решительного характера. Большое внимание писатель уделяет теме преемственности поколений. Жизненный подвиг отца Русаковых находит свое продолжение в делах его сыновей - Сергея и Ивана Русаковых.
Роман "Генерал коммуны" по идее и судьбам героев перекликается с романом "Садыя", написанным автором ранее. В свое время журнал "Молодой коммунист" писал о нем, как о романе, полном поисков и трудовых дерзаний нефтяников Альметьевска, а героиню его - секретаря горкома Садыю Бадыгову - журнал назвал прямой наследницей сейфуллинской коммунарки.
Содержание:
ГЕНЕРАЛ КОММУНЫ 1
САДЫЯ 46
Евгений Белянкин
Генерал коммуны
Садыя
ГЕНЕРАЛ КОММУНЫ
1
Хопер устал после дождевого паводка, утихомирился и лег в свое всегдашнее русло, разметав по выгону коряги, бревна, песок, камни… И теперь легким паром курилась вода, у берегов терпкая, с запахом лежалого сена.
Прямо от Хопра начинались улицы Александровки. В гору взбиралась ухабистая Красавка, она соединялась с Майской, выходившей к широкому выгону и старым колхозным конюшням. А там, где в Хопер впадала безымянная речка, разделявшая село на две части, приткнулась у берегов узенькая, с высокими ветлами, Лягушовка. В летнюю теплынь до самой зари здесь ненасытно квакали лягушки, выхвалялись одна перед другой.
После работы молодежь собиралась на Лягушовке, как в клубе. Так уж повелось с давних пор. Здесь веселились до самого поздна. А потом парочки расходились по укромным местам… Не было покоя тем, кто жил на Лягушовке, но куда денешься: привыкли.
Притихло по-над Хопром село Александровка, притихло и задремало. Не слышно ребячьих голосов, заглох тарахтевший за выгоном трактор, забились по конурам собаки… И лишь неугомонные лягушки горланили в темно-синей тишине…
На крыльце у Катеньки Староверовой Иван. Прижимает к себе Иван Катю - а у самого голова, словно от дурмана, кружится… Слышит он Катино сердечко, и дышать ему от этого и трудно, и легко.
И слова у Катеньки какие-то особенные, ласковые:
- Ты уж, Ванюша, не обижайся на отца… Он у нас только порой сердитый-то, а вообще добрый, даже очень добрый.
Не уразуметь Ивану Русакову доброту Катиного отца. У конюшни так ошарашил чересседельником, что до сих пор красная полоса. И рубашку стыдно снять…
А Катя продолжает свое:
- Надоело мне от людей прятаться, все по выгону, да по выгону…
Еще сильнее прижимает Иван Катеньку - чего уж там, ясно, что надоело прятаться - и ему так хочется поцеловать ее.
Катенька вдруг задрожала вся, отшатнулась:
- Ой, Ванюша!.. Папка мой…
А Кузьма Староверов уже рядом. И как он подкрался: ни ворота не скрипнули даже, ни калитка не взвизгнула. Словно с неба свалился Кузьма.
- Опять здесь!.. Я тебя, паскудника, отучу. И тебе, девка, достанется.
Иван увидел в руках Кузьмы не то плеть, не то палку. Нет, с Кузьмой силой не ему меряться…
Хотел было Иван выскочить на улицу, но путь ему Кузьма загородил. Под быстрый шепот Катеньки - "беги, Ваня, ой, беги" - перемахнул через перила крыльца - да в огород Староверовых. А огород упирался в речку. Кузьма доволен: ага, не убежишь далеко!
Плюхнулся Иван в речку, что с ранней весны запружена, и, как был во всем, так поплыл на другую сторону, тяжело и размашисто работая руками.
Кузьма с досады ломал колючий кустарник - запутался в нем и всячески поносил Ивана.
- А еще на агронома учится, сопляк! Срам какой… На чужое крыльцо, как на собственное, заявляться стал… Проучу, проучу…
Иван тем временем с трудом вылез на скользкий, глинистый берег. Так и есть - сандалию смыло. Обидно стало: новая, брат Сергей в подарок ко дню рождения привез.
И отчего у Катеньки такой бедовый отец? Прямо как у Мартьяновых кобель: никому от того кобеля покоя нет, всякого прохожего облает и норовит за штанину схватить.
И, успокоившись немного, поплелся Иван домой, поеживаясь, всем телом ощущая мокрую, прилипшую одежду.
Пошел через выгон - ночь-то ночь, да вдруг еще знакомых на улице встретишь? Пристанут: мол, кто же тебя, Иван, искупал?
Мысли у Ивана были гневные. "Ладно, Кузьма, старайся. А нам с Катенькой все равно быть вместе!"
Полоска от луны стелилась по дорожке, словно боясь, что-Иван ненароком может заплутаться… Жалко Ивану новой сандалии, брюк жалко - были с иголочки… А дорожка - брось пятак - найдешь - вилась и вилась по выгону прямо к саду Русаковых.
2
А у Староверовых между отцом и дочерью - баталия. Мать, Марфа, не ввязывается, делает вид, что крепко спит, умаявшись за день. И хотя Кузьма не раз заглядывал в горницу и окликал Марфу - не откликнулась, не выглянула из-за ситцевого полога.
Дочка подвернула фитиль лампы, давая понять отцу, что пора кончать надоевшие эти разговоры. Но отец еще не остыл. Вернулся с огорода не то что злой, а просто в ярости. Бывает же так: хотел другого проучить, да сам попался. Угодил Кузьма по забывчивости в яму, до краев наполненную водой - сам когда-то рыл для яблонек… Пришел домой с надеждой увидеть дочку виноватой. Да где уж там!
Молодежь пошла, не то что раньше. Смех разбирает Катю, знает, что отец не простит за это - да разве остановишься. Одежда у отца мокрая, усы топорщатся, похожие на ржаную солому, к бровям и к усам кусочки глины прицепились. Стоит он перед осколком зеркала, зеркало в русскую печь вделано, и выколупывает непослушными пальцами эти кусочки глины из усов, из бровей, как никогда, сердитый…
- Вы бы, папка, под умывальник, - смеется Катя.
- Баста! Девять часов - быть дома. Ишь распустилась как - совсем совесть потеряла.
- И ничего здесь стыдного - ну, посидели… Чего плохо-го-то, папа? Ваня про город рассказывал… Интересно послушать - парень-то толковый, головастый.
Лучше бы Кате помолчать, а тут отца будто оса ужалила. Вспыхнул весь, под правым глазом синяя жилка обозначилась, Кровь мелкой дрожью заходила.
- Влопалась девка! В кого влопалась, дура! Головастый, смотри какой… Все они, Русаковы, одинаковые. Все одной веревочкой перехвачены.
- Вы же сами знаете, папа, - хорошие они.
- Запрещаю водиться с Иваном - вот мой весь сказ.
- Это почему?
- Запрещаю - и все.
- Да что вы, папа, так и будете за пазухой зло всю жизнь беречь?
Кузьма с минуту стоял перед дочерью, почти потеряв дар речи. Стоял, подыскивая весомое, грубоватое словцо, чтоб на место поставить несносную девчонку. Да где оно, это словцо-то? Был бы парень перед ним - матюгнул бы как следует… А здесь все деликатничай. Говорил Марфе - роди сына, спокойнее и для дома, и для души, а она удружила…
Вот, возьми, какая! Слова сказать не даст.
Кузьма, покачивая головой, засеменил в горницу. Но вскоре вернулся на кухню, то в печурку лез, то кисет с табаком искал, то спички…
"И чего им, родителям, надо - спали бы, на работу завтра! Будто молодыми не были", - вздыхала про себя Катя в постели и, приподняв из-под одеяла голову, насмешливо сказала:
- Папа, спать пора.
Отец пробурчал что-то, потушив свет, ушел в горницу. "Так и есть, разбудил мать", - подумала Катя.
Вполголоса, чтобы не слышала дочка, Кузьма отчитывал Марфу. Катя напрягала слух, но сон одолевал ее, хриплый голос отца становился далеким-далеким, а все слышнее чудился ей Ванюшин голос. И она сладко заснула…
3
Ночью над селом разразилась гроза. Сверкнула молния: как будто вспыхнуло все вокруг и тут же потонуло в кромешной тьме. И тогда, словно старая разбитая телега по мостовой, раскатисто прогрохотал гром. Стонали и дрожали стекла. Когда грозовые разряды были близко, то казалось, что рядом где-то взрывались бомбы - вслед за огненным вихрем раздавался оглушительный удар, один такой удар пришелся где-то вблизи Майской улицы, за выгоном…
В домах засветились кухонные оконца. Марья Русакова тоже зажгла лампу, на всякий случай.
Сын Марьи Сергей, лежа на кровати с папироской, мрачно слушал, как порывистый ветер вперемежку с дождем хлестал по стеклам окон и гулко барабанил дождь по железной крыше. Комната то и дело освещалась магниевой вспышкой. И всякий раз отяжелевшая, беременная Надя, жена Сергея, съежившись, припадала к Сергею.
- Какая все же я трусиха!
На улице вроде бы утихомиривалось. Все тише стучал дождь по стеклу. Туча уходила на восток. Но ветер изменил направление, и на Александровку снова низверглись потоки ливня. Ветер рвал с крыш солому, завывая со стоном, раскачивал в овраге ветлы, гнул к земле вишню…
- Что будет, Сережа, что с урожаем-то будет! - Марья бросала на сына тревожные взгляды.
- Да, пшеничку зыбинскую жалко, - понимая тревогу матери, тихо говорил Сергей. - Крупная пшеница. Примнет ее…
И Сергей тяжело вздохнул.
- Вот не везет. Как только уборка, так и дожди в придачу… будто в сельпо: к хорошему товару в нагрузку.
Марья привернула фитиль лампы, задернула в комнате занавески.
И вдруг в избе все вспыхнуло, словно зажглась одновременно тысяча ламп. В комнате виден был каждый предмет, даже фотографии на стене. И сразу за вспышкой дом потряс удар такой силы, что дом закачался, будто сложен был не из дубовых кондовых бревен, а из спичечных палочек. Сергея точно подкинуло - миг, и он был на ногах. Вскочили все: тетя Марья, Надя. Сергей подбежал к окну и распахнул его. Певучие удары колокола ворвались через окно. Наде стало жутко.
- Ой, горим, ой, горим!
Марья торопливо застегивала кофточку.
- Иван-то, как ушел - и не возвернулся…
- Не пропадет твой Иван. Известно где, на свидании с Катей Староверовой. А может, пришел, в амбаре спит…
Сергей, поспешно одевшись, выскочил на крыльцо. Темь - глаза выколи. Тихо по кустам шуршали капли дождя. А пожарный колокол бил и бил. Рядом послышалось чавканье, кто-то шел по грязи в сапогах.
- Это ты, Иван? - беспокойно спросил Сергей. - Что там?
- Не то старая конюшня горит, не то омет соломы.
- Мама, где лопата? Иван, найди лопату! - И Сергей схватил стоящие на крыльце ведра.
За огородами, на задах, горела старая-престарая, давно заброшенная конюшня. Высоко кверху взметнулось пламя. Кругом жарило - не подступиться.
Словно облили керосином - конюшня сгорела дотла. Раскидывая остатки, обуглившиеся чурбаки и головешки, мужики обсуждали случившееся.
- Вот был удар! Силища какая, запрячь бы на пользу колхоза! - говорил восхищенно комбайнер Аркаша Шелест.
- Кой день льет, - заметил горестно Тимоха Маркелов, - а пшеничка-то в поле.
Кузьма Староверов, бывший бригадир тракторной бригады, а теперь пенсионер, сумрачно добавил:
- Если так будет лить, погибнет пшеничка!
- Что и говорить, дядя Кузьма, полегла, так по земле и стелется…
…Сергей ушел с пожара последним. Небо просветлело. Возле дома в луже обмыл сапоги, медленно поднялся по ступенькам крыльца. На крыльце, закутавшись в шаль, ждала Надя.
- Старая конюшня сгорела, - сказал Сергей и с невольной грустинкой вздохнул: когда-то в этой конюшне назначали они с Клавой свидания. Ну, что ж! И грустинка эта не о Клаве Мартьяновой, а о чем-то большем! О чем - даже сам Сергей этого не знал. Бывает так… Налетит на человека вот этакое, и на душе немного грустно - чего-то жалко из прошлого…
Но об этом Сергей ни слова не сказал жене. Да и как сказать об этом. Как сказать, что со старой сгоревшей конюшней ушло что-то из его жизни…
Вместе с Надей Сергей вошел в дом. Иван, оказывается, проголодался и на кухне рыскал по шкафчикам.
- Как горело! - У Ивана радостное оживление. - Не туда ударило. Вот по клубу стукнула бы молния, как я рад был бы! Небось новый построили б, железом или шифером покрыли… Срамота одна!
4
В эту ночь в райцентре не спалось Петру Степановичу Волнову. Начальник сельхозуправления то с тревогой поглядывал в окно, то, выйдя на улицу, долго, в задумчивой позе, стоял на маленьком крылечке, накинув на себя поношенный, военного образца плащ.
"Все беды от этого дождя… Все беды…" - думал Петр Степанович.
- Петя, ты прилег бы, - просительно звала из дому жена.
Волнов молча кутался в плащ, вглядывался в сторону Александровки, там то и дело появлялись красные всполохи.
"Все беды от этого дождя…"
Размяв папироску, Волнов закурил. Еще неделю назад перед началом уборки он был доволен собой. Сам секретарь обкома Еремин "отметил" его и другим посоветовал по нему равняться. Еще неделю назад ровные валки ложились за жатками и в Александровке, и в Вишневом, и в Бельшине. Урожай обещал быть богатым, и Волнов по-честному сказал секретарю обкома о том, что район выполнит свои обязательства с лихвой.
- Тридцать центнеров возьмете с гектара?
Волнов поскромничал:
- На круг восемнадцать-двадцать, Виктор Борисович…
А теперь Волнова знобило от своих же слов, сказанных секретарю обкома. "Какой там - восемнадцать… если погода не установится, то клади - девять, десять… а то и меньше".
Волнов вошел в дом и, не раздеваясь, прилег на диван.
- Петя…
- Я здесь, Леночка. Мне уже скоро вставать… Сегодня у нас райисполком, так до заседания я хочу побывать в колхозах…
5
Всю ночь воевал летний дождь с ветром; сверкала молния, раскаты грома напоминали канонады давно утихших боев. К утру наступило безмятежное затишье. Из-за посветлевшего леса медленно выползал огненный шар. Золотыми блестками стала покрываться гора, заискрился Хопер. Утреннее солнце не скупилось на ласку. Мягкая синева уходила по тропинкам, вытоптанным скотом, до самого горизонта. В ярко-радужных красках начинал свою жизнь новый, зародившийся день…
Петр Степанович шел по зеленому шелковистому ковру выгона. Поодаль неторопливо плелся шофер Василий.
"Девять-десять центнеров… - Волнов погружен в раздумья, - их тоже надо еще взять. Райком - хорошо, но надежда на Батова сейчас плохая; пока он будет рассусоливать, уговаривать председателей, хлеб сгорит в поле. Здесь надо и самому мозгами шевелить. Решительнее надо, надо всех в кулаке держать. Иначе стыдно будет в глаза Виктору Борисовичу смотреть…"
Волнов мял сапогами мягкую после дождя траву, поглядывая на видневшиеся вдали дома Александровки. Село пряталось в ложбине. С одной стороны оно упиралось в гору, справа его огибал Хопер. От горы подковой шел лес. А за выгоном, насколько мог видеть глаз, сразу начиналась, переливаясь и лучах солнца, пшеница.
Шофер Василий поравнялся с Волновым.
- Может быть, в правление заедем, Петр Степанович?
Волнов вытащил из бокового карманчика брюк часы, щелкнула со звоном крышка.
- В Александровку не поедем, - сказал Волнов дружеским тоном, - давай, Василий, лучше в Пески. Иначе на райисполком опоздаем.
Василий понимающе кивнул головой.
"Нет, Петр Степанович… - Волнов вернулся к своим прежним мыслям, которые не давали покоя. - Нет, Петр… Надо брать все в свои руки, если ты хочешь, чтобы с хлебопоставками хотя бы в десятку первых попасть. Хочешь - не хочешь, одни разговорчики у Батова пока, а здесь нужна железная хватка… здесь баснями соловья не кормят. - И Волнов, вспомнив последний спор с секретарем райкома Батовым, с доводами которого он был не согласен, улыбнулся, - не прав ты, Михаил Федорович. Твоя надежда на председателей преувеличена. Вот она, правда-то, в поле… лежит пшеница, да какая… В этой обстановке людей распускать нельзя, даже вредно… поверь моему опыту, Михаил Федорович… чем тверже, тем лучше. Без приказа не обойдешься. Нужна дисциплина. Где дисциплина, там и порядок. Вот тогда и надейся".
И Волнов опять улыбнулся, будто он сейчас действительно был не с шофером, а с самим Батовым. Улыбнувшись, впервые подумал о Батове как о человеке умном, но порой чересчур доверчивом к людям. "Все доброта наша, все доброта наша, - сожалеюще подумал Волнов, - а решения мартовского Пленума говорят о другом, о большой ответственности…"
Волнов остановился, закусил травинку, и лицо его выражало усталость.
"Тебе, Петр Степанович, эту дисциплину наводить не впервые… Что ж, хлеб просто так не дается…"
- Ну, Василий, - с задумчивостью сказал Волнов, - поехали.
- Слушаюсь, Петр Степанович.
- А правда, Василий, хлеб просто так не дается? Его еще надо взять.
- Конечно, Петр Степанович, его еще надо взять.
В Песках Волнов нашел председателя. Разговор с ним не успокоил Волнова.
- Вы говорите, Петр Степанович, что и в такую погоду можно взять не меньше тринадцати на круг? Навряд ли. Пять-шесть, куда ни шло.
Волнов понимал в душе, что председатель в общем-то прав. Но согласиться с ним не мог.
- В панику впали, Морозов, в панику, - грубовато бросил Волнов, - мне эти разговорчики не нравятся… Смотри, на бюро вызовем.
- Петр Степанович, в исполком опаздываем, - заглянув в кабинет, сказал шофер.
И это, может быть, спасло председателя от начальственного разноса.
Уезжая, Волнов был твердо убежден: уборку надо брать в свои руки.
6
Сергей задержался в поле. В темноте, возле своего двора, спотыкаясь о камни, он ругал брата: ведь сколько раз говорил ему - убери… Потом нащупал в калитке щеколду, дернул за нее и прошел во двор. Постоял немного - и прошагал к амбару: раньше в нем хранили зерно, а теперь в теплые дни обычно в амбаре спал брат.
Дверь открыта, а Ивана нет. Сергей оглядел дверь, поднял кем-то брошенную не к месту доску. Будить жену и мать не хотелось, решил лучше подождать загулявшего брата - вошел в амбар и, оставив дверь открытой настеж, сел на лежак. "Опять, наверное, возле Староверовых, - подумал Сергей, и досада взяла его, - а утром не добудишься и в поле как разваренная рыба".
Не выдержал, вышел во двор. Небо с востока светлело и, казалось, было ниже; редкие звезды гасли на глазах.
После смерти отца Сергей считал своим долгом держать брата в руках. А вот попробуй, вдолби ему - если мать за него горой! Чуть что: ты уж, Сережа, его не обижай! Все смотрит на него, как на маленького…
Долго ждал Сергей брата. Уснуть бы - да сон не шел. Загорланили петухи. Петухи горланят, а его все нет. Сергей не на шутку сердился. Вот уж, студентишка. Не надо было брать его к себе на практику. И не хотел. Уговорила мать, да и Надя ей помогла. Зачем послушался?
И вдруг из сада появился Иван. В трусиках и босиком. Одежду нес в руках. Увидев Сергея, оробел. Молча стал развешивать на бельевой веревке штаны, рубашку, пиджак.