- Опять угораздило, - сказал Сергей. - Насколько я помню, в прошлый раз что-то было подобное. Смотри, Иван, - скоро на тебя собак спустят.
- Ну, чего пристал… На этот раз я сам влетел. Поскользнулся…
- Шалопай ты, шалопай, - ухмыляясь, продолжал Сергей. - И чего ты к ней привязался? Ну, девчонка, как всякая девчонка…
- А ты чего к Наде привязался? - перебил сухо Иван и пошел к амбару: ему чертовски хотелось спать.
Сергей постоял немного во дворе и тоже пошел в амбар.
- Подвинься, я лягу с тобой, - сказал Сергей уже добродушно.
- Сереж, слушай, почему нас ненавидит этот Кузьма?
- А ты откуда это взял?
- Как откуда? Мы ему, что кость в горле. Злее мартьяновского кобеля Кузьма…
- Так ты… Из-за Кати.
- При чем тут Катя? - И Иван сердито отвернулся к стенке.
…Помнит Сергей времена, когда неразлучными были отец и Кузьма Староверов. Вместе фронт прошли.
- С Кузьмой у нас все пополам, - не раз хвалился отец, - и хлеб, и табак, и сама жизнь… Кто с нами Мазурские болота прошагал, знает ей цену.
До войны отец, как и Кузьма, был трактористом. Но в послевоенные годы на тракторе уже не работал. Все село захотело, чтобы отец председательствовал в сельском Совете. Именно в эти годы и закрепилась за ним кличка "Генерал коммуны".
В двадцатые годы в Александровке первая коммуна создалась. А потом на базе коммуны организовали колхоз. И назвали его сельчане - "Коммуна". Было в этом слове что-то доброе и родное, как память о боевом прошлом.
До войны отца на сельхозвыставку посылали, а после войны он тоже не последним в колхозе был… На собраниях выступал горячо, смело. Вот и сказал как-то на отчетно-выборном: каждый колхозник в "Коммуне" нашей должен быть генералом… А это значит - хозяином себя чувствовать… Быть генералом - и ответственность другая… Вот что я думаю когда о генерале-то толкую. Правильно говорю?
Об этом Сергей хорошо помнил. Колхоз после войны был слабенький, и когда укрупнили - тоже дело не пошло. Потому, видимо, в районе и решили: образовать в Александровке совхоз. Колхозники как один против. Отец - тоже.
- Рушить колхоз? Люди ради него через многое прошли, - говорил он, волнуясь. - Не просто в него вступали-то! Как же так теперь не считаться с людьми?
Вот в этом поединке за колхоз все и увидели в отце "генерала". С тех пор как завидят его колхозники, так улыбнутся: "Генерал наш идет". Уважением село не обходило его. Бессменно председательствовал он в сельском Совете…
Кузьма шутливо спрашивал друга:
- Ну, генерал, что делать будем?
- Что делать? Надо, чтобы колхозники хорошо жили…
Кузьма одобрял:
- Это ты, Павло, правильно придумал - увеличить приусадебные участки. Народ кормиться должон. Поступаешь справедливо…
Но однажды весной в село приехал председатель райисполкома и привез дурную весть…
- Распоряжение дано, - заявил он, - надо всем разъяснить.
Отец тогда возразил:
- Ну, а чем огороды помешали? Тем, что люди сытно живут?
- Огороды - это пережитки, - сказал председатель. - Это от кулачества. Неужели, Русаков, ты воевал за огороды?
- За Советскую власть.
- Ну вот.
Председатель райисполкома строго глянул на Русакова.
- Видно, ты частной заинтересованностью собираешься колхоз поднять? - И повысил голос: - Не выйдет! Не разрешим! Не теми методами хочешь ты, Русаков, благополучие в дом принести!
- Значит, никак…
Председатель райисполкома вплотную подошел к отцу. Это Сергей хорошо помнил.
- Такое разъяснение есть: отрезать у всех до минимума, а кто не выработал трудодней - совсем… Нечего церемониться!
Не забыть Сергею унылого дождливого вечера, когда, не стряхнув воду с плаща, в дом вошел Кузьма.
- Павло, неужто правда?
- Правда.
Кузьма стоял молча. Было заметно, как мелко, будто в ознобе, тряслась левая, раненая рука.
- Так вот что, - сказал он, - ты хоть и власть, и сила, и генералом коммуны зовешься, а резать огороды не дам… Понял? А сам придешь отрезать - режь, но забудь нашу дружбу!
- Пойми, Кузьма…
- Не хочу ничего понимать, я тебе все сказал…
Отец просыпался ночью от удушливого кашля.
- Тяжко тебе? - спрашивала мать.
- А думаешь, легко!
- Откажись… Послушайся Кузьму.
- Ты что, с ума сошла? Без меня под горячую руку мало ли каких дров наломают… Нельзя этого делать, Марья.
Огороды были урезаны, и с этих пор Кузьма перестал бывать у Русаковых. Отец тосковал по другу. Иногда подзывал к себе сына, брал за плечи и говорил ласково:
- Сбегай за Кузьмой… Или нет, скажи лучше, что я, мол, вечерком приду. Пусть будет дома… - вдруг легко отдергивал руку, говорил другое:
- Не надо, я сам.
И вечером оставался дома.
Постепенно отношения между семьями стали холодные. Ходили слухи, якобы Кузьма давно простил бы отцу, не приди тот резать к нему огород сам. "А то, вишь ты, сам пришел! Ну, а если бы тебя послали голову рубить?"
Только в тот год несчастье семью Русаковых постигло… Зимой отец на тракторах в леса Саратовской области ездил - строить клуб в селе собирался. В поездке простыл сильно, заболел воспалением легких. Под новый год умер. Хоронили его с музыкой, всем селом. Кузьма на похоронах плакал.
- Вот и пойми ее, жизнь-то… - слушая, как во сне что-то бормочет Иван, думал Сергей.
Почему ненавидит нас этот Кузьма?
Сергей заботливо накрыл Ивана одеялом. В амбар просачивались первые лучи. На дворе уже копошилась по хозяйству Надя. Сергей вышел к жене.
- Ну что тебе не лежится? Зачем все это? Глядишь - оступишься ненароком, беду наживешь.
- Да я по мелочам, - оправдывалась Надя, - вот кур выпустила да корму им дала.
Сергей взял жену за руку и, вглядываясь в ее бледное, отечное лицо и глубоко запавшие темные в утренних сумерках глаза и видя, как тяжело, неуклюже она ступает и осторожно несет большой свой живот, думал о том, как трудно ей, и жалел ее.
- К тебе Аркаша Шелест приходил, - сообщила жена.
- А зачем я ему? Опять небось с Остроуховым сцепился.
- В самом деле, шкурник ваш Остроухов. И почему до него рука начальства не доходит?
- Что он сказал-то, Аркаша?
- Известно что! Возмущался… Почему Чапай не хочет платить Румянцевой? Что она - иль не колхозница!
- Успокойся, Надя: заплатит Чапай как миленький.
Из дому вышла с ведром Марья, мать Русаковых.
- Сходи, Сережа, за водой. А что Ивана не будите? Завтрак готов. Опять небось явился на рассвете.
- С вашей легкой руки, мама. - Сергей взял ведра. - Вот сушатся его портки.
Тяжело вздохнула Марья и, поправив платок, покачала головой.
- И в кого такой непутевый уродился.
Пока Сергей ходил за водой, Иван поднялся и теперь делал во дворе зарядку. Потом попросил брата полить ему. Вода тонкими холодящими струйками стекала по крепкой, упругой спине.
"Отъелся на мамашиных-то хлебах, - шутливо подумал Сергей. - Как бык стал…"
Иван выпрямился, Сергей подал ему полотенце.
- Поедешь сегодня во вторую бригаду.
- Я у тебя вроде посыльного. Может быть, еще куда-нибудь поехать? Когда я только комбайн свой получу!
Пошли завтракать. За завтраком Марья тихо, грустно говорила:
- Я и сама толковала покойному: иди, мол, объясни Кузьме, в чем дело-то… Уважь его, скажи, что ты не виноват. Не пойду, - уперся. - Он что, маленький или глупый? То ж воин земли русской…
- Если так, - лицо Ивана от подбородка до ушей стало пунцовым, брови насупились, - если так, пусть Кузьма и остается со своей обидой. Разве он колхозник? Не стал бы пенсию ему платить.
- Что ты говоришь? - ахнула Марья.
Сергей, пивший чай и мирно слушавший до этого мать, резко двинул ногой табурет.
- А ну повтори, что сморозил!..
- Выгнал бы я его из колхоза.
Сергей медленно встал из-за стола.
- Ишь ты каков.
Надя и мать, перебивая друг друга, с тревогой уговаривали Сергея.
- Ради бога, успокойся, Сережа, да он по глупости, Сережа…
Иван потупил глаза.
- А что его, Кузьму, жалеть… - пробормотал он, - какая польза от него…
- Ты мне это выбрось из головы. Вырос дубина, а ума… Ты думаешь, и вправду колхозу так поможешь? - Сергей набросил на себя пиджак. Воцарилось тягостное молчание.
"Ишь ты, красавчик…" - раздраженно думал Сергей, вглядываясь в лицо брата; не досталась Ивану гладкая суховатая кожа с глянцевым коричневым оттенком, как у него, Сергея: наградили родители младшего пухлыми румяными щеками, при малейшем волнении сразу покрывался пунцовой краской. Небось хотела мать сестренку, да в самый последний момент раздумала…
"Пижон несчастный, - горячился в душе Сергей. - Брюки в расклеш, два разреза на пиджаке, а извилин, видимо, маловато! Нарядили на свою голову".
- Скажи мне по совести - ну почему такие Иваны на свет родятся?
Иван молчал.
- Люди родятся для дела… А ты?
- Сергей, хватит. Нет у меня ни злости, ни подлости.
В прихожей тяжело зашаркали сапогами. Пришел Шелест, и Иван обрадовался ему. Разговор с братом угнетал его. В общем-то чушь сморозил, да как это доказать брату. Уж больно строг… И до того упрям… Ну, на что мне этот Кузьма сдался, пусть, леший его возьми, живет на здоровье!.. А что он отцу не был другом, об этом Иван и сейчас Сергею мог бы сказать…
Но Иван ничего такого не сказал.
Ввалился в горницу высокий, широкоплечий Аркадий Шелест.
- Сергей Павлович, когда это кончится? Почему колхозница должна выпрашивать свое… Заработала - отдай! Как будто не для нашего колхоза постановления писаны…
Иван воспользовался приходом Шелеста и незаметно выскользнул из дому.
7
В воскресенье с утра в доме Староверовых началась стряпня. Марфа, соседи, родственники - все, кроме Катеньки, которая еще нежилась в постели, были заняты делом. Из погреба достали приготовленные с осени для этого случая моченые яблоки и помидоры, банки с солеными грибами и огурцами. Во дворе на рогатине висела, ожидая разделки, туша барана. На столах белели голые куры.
Марфа прямо помолодела: лицо свежее, в глазах - светлая радость. И Кузьма будто доволен. Провел в сад электричество, чтобы зажечь вечером разноцветные огни; в этот день не ворчал Кузьма, такое бывало с ним редко.
Затеяно все это у Староверовых неспроста: годовщина свадьбы стариков. Как-никак рука об руку сорок лет вместе прошли. И горе, и радость - чего только в жизни не было. Чужой хлеб не ели. Наработались! Вот они какие руки и у Кузьмы и у Марфы - все в мозолях да синих жилах! А на ладонях от мозолей желтые и коричневые пятна. Как ни пыталась отмыть их Марфа - ничто не брало, так и приросли эти пятна, так и въелись навечно. Да, жизнь дорожкой не стелилась. Два сына на фронте погибли. И в колхозе с дочерьми несладко было. Да что вспоминать горе!
Сейчас старшая дочь Вера в Белоруссии замужем. Любимица Катенька - младшая - при родителях, единственная радость на старости.
В обед приехала старшая дочь. Марфа всплакнула, а отец, обнимая гостью, ворчал, что внука не привезла.
- Ждал я его, Николу.
Катенька подошла к сестре последней и, не выдавая своей радости, сдержанно обняла ее.
- Вон ты какая вымахала! Невеста! - сказала Вера, целуя сестренку. Помнится Вере Катенька другой. Белоголовая, худенькая, с острыми коленками.
- Годы летят, - подтвердил Кузьма, еще не остывший от встречи, - старимся, и незаметно, а старимся.
Вера и Катенька, обнявшись, ходили по саду. Младшая, заметно стесняясь сестры, говорила о себе, о доме.
- А папа… изменился. С того дня как председатель уволил его по старости с работы, сделался ворчливым, все ему не нравится, не так…
- Он и раньше у нас такой был, - с улыбкой сказала Вера. - Вечно правды добивался. За что Чернышев, видимо, и не взлюбил его.
- Пока все ждет, что его опять позовут на прежнюю работу, а его не зовут…
- В последнее время он ведь бригадиром тракторной бригады был? - вспомнила Вера.
- Механиком главным. На этой должности теперь другой - Остроухов. Противный такой.
Вера знала из писем матери об уходе отца на пенсию, знала, почему председателю не нравится ее отец. Ей помнится, что в былое время, когда она зависела от Чернышева, как от начальства, она побаивалась председателя и в то же время уважала его ум, и властность, и изворотливую силу. К счастью, интересы молоденькой девушки и главы колхоза ни в чем не столкнулись, и она без помехи покинула село.
- А председатель-то прежний? - спросила вдруг Вера.
- Прежний, все тот же Чапай, да теперь агрономом у нас Русаков… - И Катенька покраснела. - Вот эту яблоньку я сама посадила, - поспешно переводя разговор на другое, сказала Катенька, - а эту с папой посадили…
- Кто же он? - будто не зная, спросила Вера. - Не доверяешь?
- Доверяю, - тихо сказала Катенька.
- А если доверяешь, чего же?
- Ваня Русаков, - тихо сказала Катенька. Вера крепче прижала к себе сестру и тихонько засмеялась.
- Я кое-что знаю, мама писала… А батя как?
- Батя! - вспыхнула Катенька. - Ничего не желает понять, заладил одно - слышать о нем не хочу - и все. И вообще я для него девчонка, сиди дома да вяжи кружева…
- Ты уж не девочка. Но до родителей это всегда поздно доходит. А Ваня - кто, студент?
- В области учится, на агронома!
Вера изучающе посмотрела ей в глаза.
- Папа не прав, - согласилась Вера.
…В саду поставлены столы. Сам Кузьма еще раз проверил электричество; вспыхнули лампы: красные, зеленые, желтые… Мечтал ли Кузьма под старость об этом? Кузьма задумался. Вспомнил свою свадьбу. В маленькой завалившейся избенке народу пропасть. Они с Марфой в углу, прижали молодых - не дыхнуть, не повернуться. Молодой, статный, он тогда по случаю женитьбы на побывку пришел из армии. Марфа - девка удалая, красивая, выбранная им в один вечер - с одного взгляда, как говорится. Пришли они однажды с другом, одногодком Павлом Русаковым на вечерку к Мокею Зябликову. Глаза у Марфы - как сливы налитые, в них огонь бесовский. Сама плясать пригласила - а ну, покажи, на что способен! И Кузьма как пошел выплясывать, аж все рты пораскрывали! А между прочим, сумел шепнуть удалой девахе: "Выходи попозже на выгон, ждать буду…" Вспыхнула румянцем Марфа. "Ишь ты, какой шустрый!" И пересела на лавку к другому парню. Сердце екнуло у Кузьмы от ревности. Поделился с дружком. Павел Русаков верно сказал: не уйдет она от нас, Кузя! И вправду. На этот раз не пришла на выгон - на другой раз пришла… И на третий тоже…
Очнулся Кузьма от дум. Марфа потревожила; что же встал посреди сада и про дело забыл - скоро гости начнут собираться!
Кузьма посмотрел на жену с горькой грустью: вот она, вишенка, какая стала. У глаз, от носа и по щекам морщины и крупные и мелкие пролегли. Как время-то быстротечно! Постарел я изрядно. А какими с Павлом Русаковым молодцами были! В могиле Павел-то… И поверить трудно! Давно ли, помню, зимой в пургу за Марфой в роддом ездили…
- Марью-то Русакову пригласила? - неожиданно строго спросил он. Марфа недоуменно пожала плечами.
- Совсем старый стал. Намедни как петушился - чтоб в моем доме и духа Русаковых не было.
Кузьма неприятно поморщился.
- Будя, не вспоминай. Мало ли что со злости наговоришь. Сыновья само собой, а сваха Марья-то при чем тут? Жизнь всех рассудит, Марфа. Ты уж пригласи ее, не обижай.
Вот всегда так, говорила твердолобому: как же без Марьи-то, перед селом неудобно, Русаковы завсегда с нами дружбу водили. А в годы тяжкие мы с Марьей во всем были заодно, что одна семья… Как отрезал: еще бы! Дочке жениха из них метишь! Как же! Как же! Ну что с ним, твердолобым, говорить, вот заладил свое… А теперь - почему Марьи нет? Хорошо, что я тебя, старого дурака, не послушалась. Сама сходила за Марьей-то…
* * *
Над селом ползет сиреневая мгла; стоит парная теплынь; в эту пору над Александровкой гуляют садовые запахи.
У Староверовых - пир горой. Над речкой и всей Лягушовкой слышится нестройный, веселый людской говор. Перебивается он то выкриками, то песней. Вспыхнет песня, взовьется трелью высоко-высоко и вдруг ни с того ни с сего заглохнет - или песня не та, или запевала не тот…
Кузьма поминутно поглаживал свои соломенные усы и чокался с соседями по столу и со всеми, кто подходил его поздравить.
Когда гости, хмельные и веселые, под перезвон рюмок и стаканов кричали "горько", он, улыбаясь, с задором, под смех окружающих обнимал за плечи Марфу и целовал в губы. Она неторопливо вытирала губы полотенцем - в молодости, дескать, было и жарче, и слаще…
Катенька - по правую сторону от отца, почти рядом с тетей Марьей. Украдкой поглядывала на тетю Марью. Та сидела скромно, чокаться не тянулась. Есть - ела, пила мало, пригубит - и все. Была задумчивая. В глазах ее - непонятная для Катеньки грустинка. Что на сердце у нее? Вот подойти и спросить, а может быть, и спрашивать не надо - вот так, просто обнять ее и сказать ласково: "Не печалься, тетя Марья… Я тебе как родная".
И Катеньке стало немного обидно. Ведь не подойдешь и не скажешь. И рядом Иван не сидит…
В это время встал Кузьма, протянул рюмку к Марье Русаковой. Марья тоже встала.
- Спасибо, Марьюшка, что не обидела, пришла в наш дом, - сказал немного нараспев Кузьма и поклонился, но, встретившись взглядом с младшей, нахмурился. Кузьма под одобрительный говор соседей чокнулся с Русаковой. Марья тоже поклонилась и села.
- Жаль, Сергея Павловича нет, - неожиданно произнес Кузьма, - и Сергей Павлович не охромел бы, если бы пришел уважить.
Кузьма улыбнулся, и от несоответствия этой ласковой улыбки нелюбезным словам его слова приобретали особый оттенок и значение.
- Видимо, у теперешних, - продолжал хитровато Кузьма, - не шибко много почтения к старикам… То дела мешают, то скучно им с нами…
- Ну что тут будешь делать! - вспыхнула Марфа, - опять старый за свое. Да молчи ты, ехида! - толкнула она мужа.
- Горько! Горько! - закричали кругом.
Кузьма обвел хмурым взглядом гостей, сердито глянул на жену и наспех чмокнул ее.
- Сколько раз просил - не учи! - гневно бросил он.
Заметила Катенька, что глаза тети Марьи как будто просветлели. Катенька вскинула голову и с любовью посмотрела на тетю Марью. Та чуть заметно кивнула головой, - а может, это Кате показалось. А рядом за спиной Вера на ухо шепчет - да такое, от чего совсем дух захватило: "На крыльце Иван ждет, пойдешь иль нет?" Катенька с тревогой посмотрела на отца.
"Иди, - кивнула ей сестра. - Иди уж. Давно ждет - обидится".
Гости пели да плясали, а Катенька тем временем вышла со стопкой посуды на кухню.
Хоть и пьян Кузьма, да про младшую дочь не забывал: нет-нет да и скосит взгляд в ее сторону. А тут - посмотрел, а дочки - след простыл. Позвал Веру.
- Где Катенька?
- Да я послала ее с посудой грязной.
Вроде успокоился Кузьма, подкрутил рыжие, торчащие усы.
- Ты за ней поглядывай, дочка, я ее, хитрущую, знаю.
К Кузьме пробрался пасечник, одноногий Мокей Зябликов.