Да и поздно ему было переделываться. Когда-то молодому журналисту Артамонову именно бескомпромиссность сделала имя. Его статьи, фельетоны, очерки охотно печатали в газетах и журналах. Говорили о них: "свежо"… "принципиально"… "отважно"… А прослыв отважным, попробуй когда-нибудь дрогнуть хоть разок. Иного Артамонова читатели теперь, пожалуй, не приняли бы. В редакциях же от его прямолинейности заметно начали уставать. Возможно, устарел сам Артамонов. А может быть, все наоборот: изменилось время, пришли другие люди - молодые, да рано помудревшие, осмотрительные. Кто знает… Только с годами Артамонов все чаще стал замечать, как ему пытаются деликатно, но настойчиво "опустить забрало". Впрочем, не всегда деликатно. Однажды в родной газете, где он верой и правдой много лет прособкорствовал, ему фразу "Случился как-то в нашем городе перебой со сливочным маслом" переделали во фразу "Случился как-то в нашем городе перебой со школьными тетрадями". Хотя Артамонов объяснял в статье, что перебой случился по вине каких-то головотяпов от планирования, а совсем не потому, что система наша передовая подкачала, дала трещину. Артамонова чуть инфаркт не хватил. Тем более что проворные мальчики, правившие статью, сделали это небрежно - и получилась несусветная глупость, срамота, "ослиные уши" вылезли наружу. Там сценка была: стоит в магазине тихая "кефирная" очередь. А масла нет - уже неделю. И тут залетает тетка, взмокшая, красномордая, бухает на пол две здоровенные сумки и в полный голос спрашивает у продавщицы: "Маша! Масло-то есть ай нет?" Продавщица ей отвечает, тоже не стесняясь: "А тебе какого - топленого или такого?" - "Да хоть такого, хоть такого", - "Ну, заходи после трех", - говорит продавщица.
При этом в очереди никто даже ухом не повел - привычное дело.
Так вот, в окончательном варианте статьи тетка с сумками врывалась в магазин канцпринадлежностей и кричала: "Маша, тетрадки-то есть ай нет?" На что продавщица отвечала ей: "А тебе какие надо - в клеточку или в линеечку?"
Стыд! Голову сняли.
Артамонов устроил "сцену у фонтана": звонил в редакцию, кричал, что уволится к чертовой матери, что они там все сволочье, зубами за кресла держатся, что жизни не знают и знать не хотят - заелись!..
Да что толку. Себе только сердце надорвал, два дня потом провалялся.
Нет, перспектива выбивать пыль из ковров Артамонову не грозила. В этом смысле жена могла быть спокойна.
Шел третий час дня, а трухлявые мужички все ползали по мастерской, роняли изо рта гвозди и подолгу выковыривали их из щелей. Коля Тюнин, успевший за это время сгонять в дальний лес, нарубить в кузов пихтовых веток на венки, сварить суп и покормить братниных девчонок, не выдержал: отматерил мужиков сквозь зубы и взялся сам строгать и сколачивать доски.
И тут наконец явился "выбиватель ковров" - глава местного поселкового совета. Пришел с женой - с теткой в четыре обхвата.
Артамонов с братом курили на крыльце мастерской. Им, как сыновьям, не полагалось, по обычаю, самим делать гроб - и они маялись тут, переживали. Константин представил Артамонова: "Брат. Старший". Председатель мельком глянул на него, протянул вялую руку. Брат так брат: что ж такого. На Артамонове были разбитые Костины валенки, засаленный полушубок, не тянул он на известного журналиста. Значит, постой - послушай, как большой начальник разговаривает с начальником поменьше, с непосредственным подчиненным (Константин был членом поссовета и нештатным замом председателя).
- Ну что тут, как? - спрашивал председатель.
- Да вот делают, - отвечал Артамонов-младший. - Не готово пока.
- Что такое?!. Почему?.. Как так не готово? - застрожился председатель. - Я же с вечера отдал указание.
Строжился он, понятно, в адрес столяров, но те были за дверью, и получалось, что строжится председатель на Константина. Константин же и оправдывался:
- Да у них там, Сан Иваныч, электрофуганок отказал… да доски не сразу подходящие нашлись. Силантич-то кладовую сегодня не открыл - не вышел…
Артамонов раньше председателя не видел, знал о нем по рассказам Константина и теперь рассматривал украдкой: аккуратное пузцо, выпирающее из-под пальто, ухоженные усы, не отягощенные тревогой глаза. Не нравился ему этот тип. И Артамонов догадывался - почему. Он смотрел на него глазами брата. А у Константина с председателем конфликт произошел. Собственно, не конфликт: обиделся брат на председателя крепко. Дело в том, что когда накануне, перед ноябрьским, Константин отвез в больницу жену, председатель числился в отпуске - как раз ему оставалось отгулять до десятого числа. Константин-то надеялся - выйдет председатель, по случаю праздника. А тот законно отсидел дома. Константину, как заместителю, пришлось организовывать и торжественный вечер, и демонстрацию. Он и доклад готовил, и колонны организовывал. А дома пласталась больная мать - с тремя ребятишками, курями, поросенком.
Председатель, конечно, про обиду брата не знал. Да и сам Константин, если бы все не так вот - одно к одному, не обиделся бы. Ну, в отпуске человек - обыкновенное дело. А тут…
Председатель, построжившись, счел необходимым проявить чуткость.
- Со средствами-то как, Петрович? - участливо спросил он. - Теперь ведь расходы да расходы.
- Спасибо - не надо, - ответил Константин. И Артамонов поспешил вставить:
- Деньги есть, не беспокойтесь.
- Ну как же, как же, - сказал председатель, - Федоровна, посмотри там, у себя.
Жена достала пятерку, протянула Константину. И так эта пятерка царапнула Артамонова, что он аж зубы стиснул.
- Немедленно! - сказал брату, когда председательская чета откланялась. - Немедленно отдай! - он достал еще десятку. - Пошли немтыря - пусть водки мужикам купит.
Потом уж подумал: нехорошо. Человек, возможно, от души… Но все в этот день ранило его, все…
Привезли гроб с телом матери в город только поздно ночью. Коля Тюнин вел свою машину, как бог. За все семьдесят километров не тряхнул ни на одной выбоине, не затормозил резко. Хотя управлять было трудно. Во-первых, дорога. Такие "тещины языки", такие петли Артамонов только на Кавказе встречал. А во-вторых, в кабине их сидело четверо: старшая девчонка Константина уревелась вся - не останусь, поеду с бабой! Как ни уговаривали ее и отец, и Артамонов, и соседки - ни в какую! Хоть в кузове, да поеду. В кузов собрался залезть Артамонов, брату, с его легкими, ехать там была бы гибель, но Коля Тюнин скомандовал:
- Давайте все в кабину. Ужмемся как-нибудь. На всякий случай, - это Артамонову, - держи пятерку наготове. Если вдруг инспектор. Хотя, вряд ли.
Ехали, скреблись по гололеду, курили без конца - разгоняли дрему. Таиске сказали: "Терпи, раз напросилась".
Артамонову все это казалось нереальным: позади, в гробу мать… как же так?
Ему вспомнилась другая дорога с матерью. И другой день - теплый, сентябрьский, золотой.
Это было в сорок четвертом году. Им тогда нежданно-негаданно выделили в гараже, где работала сестра, трехтонку - вывезти сено для коровы. Шофер, молодой мужчина в полинялой гимнастерке, бывший фронтовик, пригласил мать в кабину: "Садись, глазастая, - я веселый". "Нет, мы наверху", - рассмеялась мать.
Ехали стоя, держась руками за кабину. "Ты ногами пружинь, сгибай их в коленках", - учила Артамонова мать. Шофер, задетый тем, что мать не села к нему, погонял вовсю, на тряских местах ходу не сбавлял. Мать, казалось, это еще больше веселило. Она разрумянилась, платок сбился на затылок, короткие темно-русые волосы трепал ветер. Она то петь принималась, то, нагибаясь к Артамонову, рассказывала ему разные истории, перекрикивая шум мотора.
- Вот, Тима, сейчас впереди ложок будет, заметь!.. В прошлом году, в сенокос, ехали мы тут верхами с Трясуновым дядей Иваном, с объездчиком, - ты его знаешь. Ехали шагом, только в ложок спустились, глядь, медведь дорогу переходит. Мы коней повернули и галопом назад. А до этого, только что вот старуху обогнали, шорку, - шла с котомкой за плечами. И опять ей навстречу. "Стой! - кричим. - Бабушка! Мамка! Ата! (Я не знаю, как по-ихнему.) Стой! Медведь там!.. А у ней - веришь? - аж глаза разгорелись. "Где медведь, где?" И вытаскивает ножик. А там ножище - страх смотреть. Платок с головы сорвала, руку им обмотала - и бегом в ложок, в кусты… Дак что ты думаешь? Зарезала ведь медведя! Они их, знаешь, как режут? Он на дыбы вспрянет, пасть разинет - а они ему туда руку с ножом, в пасть. Только обматывают руку потолще, чтобы не сжевал… Вот до чего отчаянный народ…
Возвращались опять наверху, на возу с сеном. Везли еще полмешка овсяной муки, знакомая старуха в деревне Безруковке уделила. Мать положила голову на мешок, мука через мешковину пудрила ей волосы.
- А что, Тима, - говорила мать, глядя в небо. - Вот приедем сейчас домой - а там папка ждет, а?
(Артамоновы уже месяца два, как получили от отца письмо: "Лежу в госпитале, ранен легко, скоро ждите домой…").
Господи, какое это было счастье: ехать под чистым небом с веселой, разговорчивой матерью, знать, что корова теперь с кормом, что вечером будут овсяные блины, и под радостный стук сердца думать: а вдруг, правда, отец уже дома?
У сестры не спали. Горели в квартире все окна. Уже собрались самые близкие родственники. Дядя Василий пришел - младший брат матери, с женой - тетей Марусей; дядя Гоша - младший брат отца. Были и трое взрослых сыновей дяди Василия, но эти только помогли занести гроб в квартиру и до завтра распрощались. Чего больше всего опасался Артамонов, то и случилось: сестра упала на грудь матери и завыла. Хуже даже получилось, чем он предполагал, страшнее. Он ждал: ну, покричит, попричитает - и все. Без этого не обойтись. Но она растравила себя причитаниями, зашлась до синевы, до припадка.
Дядьки раскрылатились беспомощно - они сроду-то баб уговаривать не умели. Тетя Маруся с Оксаной тщетно пытались ее утешить тщетными же словами: "Да Тасенька, да что же теперь сделаешь, да ведь назад не вернешь… уймись, хватит…"
Взялся было уговаривать сестру Артамонов - бесполезно.
Коля Тюнин, не успевший уехать, - опять он! - разрядил обстановку. Силой оторвал сестру, увел в другую комнату, посадил на диван.
- Ну-ка, цыть! - сказал - и кулаком по колену пристукнул, - Ты что? У тебя одной горе? Твоя это только мать?.. Посмотри на братовьев. Они сегодня побольше твоего вымотались - с ног валятся! Им не по семнадцать лет! Кувыркнется щас какой-нибудь - не так завоешь!..
Артамонов и правда задохнулся от этого крика, не выдержал. Позвал на кухню дядек, вынул из холодильника бутылку водки:
- Ну-ка, давайте, дядья, выпьем.
Дядьки не заставили себя просить, у них тоже смутно было на душе.
Выпили. Сразу, вроде, полегчало. Разговаривать только пока не знали о чем, молчали. Тема-то была - о случившемся, но что же теперь все об этом.
И Артамонов просто спросил:
- Как живешь, дядя Гоша?
Он потому спросил о жизни старшего дядьку, что у младшего все теперь было нормально: сыновей вырастил, на ноги поставил, и они хорошо пошагали своими ногами: переженились, да как-то все удачно, квартиры получили, машинами обзавелись, внуков дяде Василию нарожали. А дядя Гоша два года назад схоронил свою старуху и остался бобылем в пустом доме.
Дядя Гоша, как ждал этого вопроса, охотно заговорил:
- Ничего живу, неплохо. Пенсия у меня хорошая, да я же еще работаю, сторожу базу - сутки через двое… Жениться собрался, - неожиданно сообщил он.
Язвительный дядя Василий прищурился: - А не рассыплешься, Георгий Спиридонович? До женитьбы-то? Ты ведь сестре-покойнице ровесник.
- Небось… - даже не глянул на него дядя Гоша. - Я еще в баню кажную неделю хожу, дак по три раза на полок залажу. Молодые не выдерживают. - И продолжил о своей жизни: - Телевизор купил, два костюма себе справил. Глянь-ко вот - как тебе костюм? - он поднялся в рост.
Костюм на дяде Гоше был хороший: двубортный, солидного, сдержанного цвета. И рубашка хорошая - в полоску. И галстук. Артамонов невольно залюбовался дядькой, особенно лицом его - грубой резки, но по-своему красивым, внушительным.
Дядя Василий, хотя годами был помоложе, выглядел изношеннее: черты лица помельче, стершиеся, и сам пожиже, и одет позатрапезнее.
Выпили еще маленько. Водка никого не брала. Она, вообще, - Артамонов замечал, - в напряженные моменты жизни не хмелит, отупляет только и тем поддерживает.
- Петрович, а помнишь, как мы с тобой когда-то сиживали? - спросил дядя Василий. - Ох, и говорили! Всю жизнь, бывало, переберем.
Это было, верно. Давно очень, в студенческие годы Артамонова. Дядя Василий, когда Артамонов приезжал на каникулы, непременно зазывал племянника к себе, брал "белоголовку", и просиживали они над этой бутылкой до петухов. Молодой тогда еще дядя Василий был азартнейшим спорщиком, человеком обостренной любознательности и дотошности. Во всем ему хотелось разобраться: и в жизни, и в политике - внутренней и международной, и в истории, и в будущем человечества. Артамонова он заманивал, чтобы попытать: как на этот счет молодежь думает, передовое студенчество? Уважал в племяннике человека, по его мнению, грамотного, начитанного: Артамонов, как-никак, первым вроде прикоснулся к высшему образованию.
- Ну дак ты ведь политиком был тогда, - усмехнулся дядя Гоша. - Все переживал, что врагов народа мало переловили.
Это был удар под ребро. Дядя Василий, точно, к врагам народа большой счет предъявлял. В сорок первом году пришлось ему тяжело отступать, несколько раз попадал он в окружение и во всех тогдашних бедах винил исключительно врагов народа.
- Зато ты, Георгий Спиридонович, теперь у нас политик, - огрызнулся он. И повернулся к Артамонову. - Он знаешь, до чего додумался, Тимофей? Седой своей башкой? Заявляет, что запросто смог бы… ну, это… ты понимаешь, - дядя Василий подмигнул выцветшим голубым глазом.
- Да ты не мигай, - сказал дядя Гоша. - Говори прямо. Я ведь тоже партейный, я не боюсь. Я сроду ни черта не боялся. - Хвастлив был дядя Гоша по-прежнему.
- В общем, - понизил голос дядя Василий, - говорит, старый дурак, что государством сумел бы управлять. А? Как тебе это?
- А что, - хмыкнул дядя Гоша, - прынца какого-нибудь встренуть… Миллионера американского. Что я - американцев не видел? Я на них насмотрелся, когда с союзниками в сорок пятом соединились. Там, может, и прынцы были. Черт их разберет.
- Bo! - уставил на него палец дядя Василий. - Слышишь?.. "Прынца"… "встренуть"… А вопрос решить - всенародный? А выступление сделать? С Картером каким-нибудь поговорить?.. У тебя какое образование? Три класса - четвертый коридор!..
- Во-первых, ты меня не снижай, - сказал дядя Гоша. - У меня школа мастеров сталеварения - раз! - он загнул палец. - Жизненный опыт. Война. Руководящая работа…
Дядя Василий заерзал на стуле:
- Руководящая! Хо-хо! Бригадир грузчиков - вот твой потолок. Над десятью пьянчужками покомандовал.
- Бригадиру тоже голову надо иметь… А насчет выступления - дак что я, выступления не составлю? Мне только - чтобы ошибки кто поправил. Вон Тимофея возьму в секретари. Как, Тимофей, пойдешь?
- Нет, дядя Гоша, - уклонился Артамонов. - Я не гожусь.
- Но-но! Брось. Я ведь газеты тоже просматриваю, и свои, и центральные. Натыкаюсь, случается, на твои статейки. Подходяще пишешь. Кому как, а мне бы сгодился… Другое дело, что тебе, может, в секретари зазорно. Дак они так и не называются. Называется - помощник.
Такого оборота дядя Василий не ждал. Не предполагал, что у шурина все рассчитано. Особенно его подрезала ссылка на Артамонова. С племянником дядя Вася сам, еще лет двадцать пять назад, государственные проблемы разрешал. И вроде вполне успешно.
А дядя Гоша поднатужился и добил его:
- Ну-ка, вспомни, Василий Анисимович, кто сказал: у нас кажная кухарка сможет научиться государством управлять? Кухарка!.. А у меня, как-никак, школа мастеров сталеварения…
Дядя Василий решил все же не сдаваться:
- Ну ладно. Допустим. А характер? Характер у тебя, старого долбака, какой? Ты же как чуть что - сразу за грудки. Во, представляю: американского миллионера - за грудки! Вот он обрадуется!.. А ты ведь сгребешь. У тебя не заржавеет.
- А что, дядя Гоша? - заинтересовался Артамонов, - Есть еще силенка? Все, поди, дерешься? Или перестал?
Дядя Гоша всю жизнь был очень сильным мужиком. С виду не здоровяк, но сухопарый, жилистый, перевитый тугими мускулами - железный прямо. И подраться любил, не упускал случая. А если не подраться, то хоть силой померяться. То наперегонки с кем-нибудь бежать ударится, то подобьет мужиков ось от вагонетки выжимать - кто больше. Однажды привязался к Артамонову - тоже во время студенческих каникул: "Слухай, ты боксер, да? Сколького там разряда-то?.. Давай цокнемся на пробу, раз ты меня, раз я тебя. Давай, а? Я заслоняться не буду. Только по лицу, договоримся, не бить."
Артамонов, дурачок молодой, согласился. Да они еще выпили маленько за встречу - так-то, может, и в голову не взбрело.
Он попрыгал перед дядькой, ткнул его снизу, поддых. Дядя Гоша хэкнул, половил ртом воздух - прозевался. "Ну, теперь держись - я тебя", - и сунул племянника кулаком в грудь. Артамонов вышиб спиной избяную дверь и, кувыркаясь, улетел в сени.
- Да какой я теперь драчун, - сказал дядя Гоша. - Отмахался… Хотя, был недавно случай. После работы загорелось мужикам выпить. Скинулись по рублю. Ну, я тоже рубль дал. Сбегали, принесли три бутылки красного. Выпили по стакану - мало. Давай еще. А я им: хватит, ребята, шабаш. Я на дежурстве, у меня база, материальные ценности. И вам домой пора. Здесь не ресторан - до ночи гулять. Ну, один молодой парень, электросварщик, дурковатый такой, попер на меня буром: ах ты, пень трухлявый, я те щас!.. А я на ящике сидел, спиной к оградке - оградка там у нас железная, сварная. Как я повернулся к оградке-то, ухватил рукой один прут - так в двух местах сварку и оторвал!..
Артамонов скорчился, затрясся молча. Громко смеяться было нельзя.
- Ну, дядя Гоша, - сказал он, утирая слезы. - Если ты сварку в двух местах еще оторвать можешь, то с государственной машиной подавно справишься. Ты ее за неделю по винтикам раскатаешь.
Шутка его примирила спорщиков. Поверженный было дядя Василий воспрянул.
- Это точно! В таком смысле справятся. Ломать - не строить: душа не болит. Верно говорю, Георгий Спиридонович?
И дядя Гоша, посмеиваясь, согласился:
- Ломать, конечно, не строить…
Про мать они тоже поговорили - не смогли уйти от этого.
- Ты прости, Тимофей Петрович, - толковал Артамонову дядя Василий (он любил ко всем обращаться по отчеству). - Папка твой, конечно, хороший человек был, душа-человек, и мы с ним крепко дружили, вот. Георгий Спиридонович не даст соврать. Но - не подумай, что я как родной брат, - в доме у вас головой все же мать была.
- А у него чья голова? - попробовал возразить дядя Гоша, кивнув на Артамонова. - Он же вылитый отец. Я другой раз гляну на него и аж вздрогну - Петро!
- Да я не про ту голову, Георгий Спиридонович. Я же иносказательно. Разве же отец глупый мужик был? Кто это может сказать? Я про то, что голова! Характер! На ней все держалось, и тут ты спорить не можешь… А почему - знаешь? - Это уже Артамонову. - Эх, если б ты всю ее жизнь знал, с малолетства! Такое ни в одной книжке не прочитаешь…
Шла вторая бессонная ночь.