Мы укрылись за шлюпкой и стали следить за приближающимися огнями тринадцатого шлюза. Они горели ярко и ярко отражались в черной воде. Это была будто праздничная иллюминация, а не просто сигнальные огни. И была в ней правда. Необычности в ней не убавилось от того, что строительство закончилось давно.
Огни созревали, наливались светом, отделялись друг от друга. Чернота вокруг них становилась глубже. И вдруг обозначилась поверхность воды. Мы вышли на неё из полной темноты.
Потом среди неоновых сигнальных ламп я разглядел две слабые простые лампочки. Это был вход в тринадцатый шлюз. "БТ" сбавил обороты, мы услышали тишину, которая вот-вот отзовется гулом. Ворота шлюза были открыты. Но "БТ" почему-то не стал в них входить, и мы с Володей направились в рубку, узнать, в чем дело.
– Ушел "Ангарск", – сказал нам Шорников. – Выпустили из шлюза. Вон ворота еще открыты.
В рубке скопилась керосиновая вонь. Облако собственного дыма догнало "БТ".
– По рации сообщили, – сказал Иван Васильевич.
Видно было, что они с Шорниковым обжились в рубке. Рулевой с обаполом сверкнул на нас опухшим глазом, как на людей, о которых он знает больше, чем они о нем.
– Как назло! – сказал Володя.
Я представил себе пятьсот километров, которые нам все равно придется пройти самим. Начаться они могут прямо отсюда. И я ужаснулся. Ожидание в Калаче нас расслабило.
Связались с Калачом, ждут, что скажет Александров, – сказал Шорников.
В рубку заглянул высокий человек в фуражке с "крабом". Кивнул рулевому:
– Идем в Пятиизбянки, – и объяснил нам: – Велено догнать "Ангарск".
Он усмехнулся и исчез. Через минуту взревела машина, копоть пошла прямо от воды. Потом потянуло сквозняком, озоном, вспененной водой, опять на щеке стали таять мыльные пузыри, ударило холодом. И вновь от воя чудовищного вентилятора под палубой заложило уши, пропало желание разговаривать.
Рулевой иронически взглянул на нас с Володей. Ивана Васильевича и Шорникова он уже считал за своих.
Мне тоже захотелось почувствовать себя своим. Я крикнул:
– Догоним?
У парня было своё представление о самолюбии. Он не ответил. Я знал эту манеру. "Надо? Ещё спросишь!" Парню был непривычен разговор, в котором не было подковырщика и подковыриваемого, и он переводил его в привычный для себя тон. Я еще раз крикнул. Поглядывая на Ивана Васильевича и Шорникова, словно делая их свидетелями своей победы, он ответил:
– Ну, он же в Пятиизбянках задержится…
– Зачем?
Ещё иронический взгляд в сторону Ивана Васильевича и Шорникова:
– Приставку брать.
Парень взял свое и оттаивал:
– На одной машине идем.
Я не понял, и он объяснил:
– Вторую включить – по дороге догнали бы.
О существовании двух машин на корабле я ничего не знал и даже не был уверен, что меня не разыгрывают. Я забеспокоился. Если это был розыгрыш, он достиг цели.
– Почему же вторую не запускают?
Парень опять долго не отвечал.
– Нельзя.
– Почему?
Он ещё дважды повторил "нельзя" прежде, чем объяснил:
– Вторую включаем, когда с грузом идем.
– Сейчас тоже причина есть.
И вновь парень иронически посмотрел на меня своим опухшим глазом:
– Без капитана нельзя. А он отдыхает.
Подбитый глаз его не смущал. Пожалуй, даже придавал вальяжности.
Теперь все пристально вглядывались в темноту, словно надеясь увидеть сигнальные огни "Ангарска". Однако за тускло освещенной палубой сразу же начиналась чернота. Лишь время от времени радом с бортом вспухали светло-серые полосы. Это были усы – пена от носового буруна.
Я устал перекрикивать машину, но в рулевом только открылась доброжелательность. Посверкивая подбитым глазом, он делился:
– Девчат везде много! В Вешках были, пошли на танцы, потом привели с товарищем в каюту двух. Выпили, товарищ отшлюзовался, а я все никак. Только к ней, а она: "Не трожь меня, я спать хочу…"
Я показал на уши, подвигал челюстью – заложило, ничего не слышу. Но парню хотелось говорить, и он продолжал в том же духе…
Огни Пятиизбянок узнали сразу. на рейде будто ничего не поменялось. Но загадочности поубавилось, и вода не струилась таинственно.
Огни вырастали быстро. Мы искали сигналы "Ангарска". Но их не было. Из диспетчерской сообщили, что "Ангарск" уже ушел.
Пока через диспетчера связывались с Александровым, рулевой поглядывал насмешливо. Он-то останется на корабле, а мы – очень может быть – сгрузимся прямо на воду и отчалим в темноту. После проволочек, ожидания, утомительной нерешимости начнем оттуда, откуда могли начать четыре дня назад.
И нечего других наказывать своей нерешительностью. Вся эта гонка ни к чему. Столкнуть шлюпку на воду мы ещё можем. Поднять её на корабль не в наших силах.
Пока я медлил, взревела машина, "БТ" стал разворачиваться, и в рубку заглянул тот же человек в фуражке с "крабом". Он сказал, сто связаться с Александровым не удалось, но по каналу идет "Бийск". В три часа он должен быть у двенадцатого шлюза. На этот "Бийск" нас и погрузят. Он подмигнул рулевому: "Не спишь?" – и опять исчез.
4
Я очнулся от запаха рыбы и керосиновой вони, от дымного электрического света, от гулкого радиоголоса и холода, который бывает вблизи бетонных стен. Кто-то рядом косился на меня опухшим глазом. Я встряхнулся. Сон одолел меня. В рубке был тот же рулевой. Я разодрал глаза, но все равно видел сквозь сон. Ворота уходили под воду, оставляя после себя маленькие бурунчики. Потом ещё черные ворота в натеках масла, слезящиеся водой.
По каналу двигались, как по улице. Берега оснащены фонарями. И рёв машины был уже совсем другим – отражался цементными плитами. Причалили у какой-то арки или навеса с колоннами. Кто-то похожий на Бобенко перелез на причал, крикнул:
– Я через сорок минут!
И исчез в мутном электрическом свете.
Меня била дрожь. Электрический свет мешал проснуться. Казалось, именно он делает темноту непрозрачной. Это был не свет – асфальтовый туман.
– До трех часов можете вздремнуть, – сказал человек в фуражке с "крабом".
Я взглянул на часы. Стрелок не было видно.
– Капитан, – сказал я.
– Я не капитан, – ответил человек в фуражке с "крабом", – я помощник. Шеф, по нашему. Чиф, – он усмехнулся. – Капитан ушел домой. Он в этом поселке живет.
– Включите, пожалуйста, свет, – попросил я, – на часы взглянуть.
Вспыхнула слабая лампочка. Из темноты на мгновение проступили наши болезненно окрашенные электричеством лица, и свет погас.
– Не разглядел, – сказал я, ошеломленный краткостью вспышки.
– Два часа, – сказал помощник. – У меня светящиеся. Электричество капитан не разрешает включать.
– Почему?
– Аккумуляторы разрядятся.
"На таком мощном корабле!" – хотел сказать я, но вспомнил ключ, которым матрос открывал нам дверь в кают-кампанию, вторую машину, которую так и не запустили в погоне за "Ангарском", и подумал: строг капитан! И удивился истовости, с которой выполняются даже такие его распоряжения.
Чтобы скоротать время, вышли на берег, бродили под колоннами и так и не смогли определить, арка это, навес, который может быть использован как речной вокзал, или просто неясный ответ на несформировавшиеся эстетические запросы.
На корабль вернулись, увидев возвращающегося капитана. В руках у него была хозяйственная сумка. Это был Бобенко. Вслед за ним вошли в рубку и увидели, как он при свете причальных фонарей листает вахтенный журнал.
– Ничего не записывают, – сказал он сердито. Он пристроился писать, так и не зажигая света. Но потом сдался, включил лампочку, при свете её писал минуты три и тотчас выключил, как только поставил точку.
Нам он сказал:
– "Бийск" должен быть через пятнадцать минут. Будьте наготове.
Сон теперь и не мучил меня. Я отчетливо видел противоположный берег канала, темную глубину дальнего шлюза, в который должен будет войти "Бийск". В ожидании корабля шлюзовые ворота были открыты.
Ровно в три "Бийска" еще не было. Я прислушивался: в узком канале огромный корабль даст о себе знать шумом машин.
Очнулся я от панического крика:
– Уходит!
Это было невозможно, но все мы: и Бобенко, оставшийся в рубке, и рулевой с обаполом провалились в сон.
Сквозь сон я видел высокую круглую корму, бесшумно входящую в шлюз, и начавшееся движение шлюзовых ворот, которые должны были отсечь нас от "Бийска".
– Давай! – закричал Бобенко. – Заходи в шлюз! Прошлюзуемся вместе с ним.
Корма "Бийска" уже вошла в шлюзовую камеру, а замковые огромные ворота продолжали свое запирающее движение. Но то ли шлюзовой оператор нас заметил, то ли сами успели – "БТ" проскочил в шлюз.
– Пришвартовывайся к корме! – кричал Бобенко.
Я видел, как кто-то из команды перебрался с чалкой на "Бийск". С "Бийска" следили за нами с недоумением – мы брали корабль на абордаж.
На кормы вышел капитан "Бийска". Его позвали вахтенные. Он попытался возражать, но скоро сдался под нашим напором.
– Да мы не в Ростов – в Усть-Донецк идем, – уже благодушно поглядывая на нас, сказал он.
От Усть-Донецка до Ростова сто сорок – сто пятьдесят километров. Но это только на мгновение омрачило нашу радость. Мы выгружали из шлюпки рюкзаки, швыряли на палубу "Бийска" весла, багры. Я полез наверх, чтобы принять мачту и бочонок. Но кто-то из матросов "Бийска" уже оттаскивал рюкзаки в сторону, кто-то оказался проворней меня и подхватил мачту.
– Давай, давай! – подгонял Бобенко.
Шлюзовые ворота открылись, и "Бийск", буксируя пришвартованный "БТ", медленно двинулся в канал.
Чтобы сделать шлюпку как можно легче, мы "раздевали" её: вытаскивали пайолы, кормовую решетку.
– Хватит! – скомандовал Бобенко.
Я видел, как рулевой с обаполом схватился за шлюпку у кормы. Там она была тяжелей всего.
– Давай! – хрипел он.
Сверху, с "Бийска", шлюпку тянули за носовой конец. Она не поддавалась, не хватало ещё чьего-то усилия. Кто-то спрыгнул на "БТ". За шлюпочный конец схватился капитан "Бийска". Установилось равновесие между тяжестью и нашими усилиями. Не хватало последней согласованности, отчаянности, которая соединяет всех хотя бы на один момент.
– Давай! – кричал Бобенко.
И шлюпка приподнялась, уперлась носом в борт "Бийска". На борту появилась царапина. Хозяину корабля такая царапина – заноза в сердце, но капитан "Бийска" продолжал тащить. Царапина увеличивалась, шлюпка поднималась все выше по борту. Едва она перевалила на палубу "Бийска", Бобенко закричал:
– Отваливай! Отдай конец! – торопился вернуться в шлюз, пока ворота открыты.
Между "Бийском" и "БТ" уже возникло опасное зияние, а мы все жил руку Бобенко, помощнику, матросам. Я тряс руку парня с обаполом, а он, кажется, не понимал, зачем это:
– Да, брось ты!
Сверху нас торопили, протягивали руки. И вот, что я чувствовал, когда нас вытягивали на палубу "Бийска". Доброжелательность, как снежный ком. Этой ночью была погоня не за "Ангарском". Но тут важно, что кто-то начал. Без этого никто бы пальцем не шевельнул. А покатившись, доброжелательность открывается в людях, словно только этого и ждала.
И пусть причина была пустяковой, пусть иллюзорной была погоня – доброжелательность была ни пустяковой, ни иллюзорной.
Мы ещё прощально махали руками, а на палубе "БТ" уже никого не было. Окутываясь керосиновой копотью, буксировщик входил в камеру шлюза.