* * *
Генка ужинал с братом. В комнате было прибрано, но как-то без уюта. Едко пахло красками. Илья с любопытством оглядывал стены, завешанные небольшими этюдами.
- Вот ты какой! - воскликнул Василий. Он сидел на табурете, неловко вытянув под столом протезы, - Генок каждый день рассказывает о тебе, но все же я представлял не таким. Знаешь, что он сказал о тебе?
- Вася, - недовольно остановил его Генка.
- А ты не скрывайся. И в глаза и по-за глаза о друзьях говорят одинаково. Он сказал о тебе, что ты длинный, как журавль, и теленок. Журавлиного в тебе ничего не вижу. Это он на свой рост мерял…
- Вася! - опять сказал Генка.
- Не нравится, друг мой? Другим перемывать косточки ты мастер. Объясни-ка, что в нем от теленка?
Генка, насупясь, сказал Илье:
- Ты не слушай. У него дурацкое настроение. Взялся два ковра нарисовать, вот и злится.
- Если тебе не хочется, чтобы я их делал, - откажусь!
- Не мне - тебе не хочется! Не рисуй, раз противно. Проживем и без них, не первый раз без денег. А ты: возьму, возьму. И нечего на других зло срывать.
- Он всегда прав… - Василий жалко улыбнулся. - Ты извини, Илья, если что не так. Он ведь тобой бредит. А про теленка я просто так…
- Мне иногда хочется кого-нибудь стукнуть и обругать и на свое место поставить, а потом сдерживаюсь. Хочется, чтобы так было понятно.
- Ничего, - успокоил его Василий. - Главное, ты знаешь, за что и кому следует. Чутье есть. Все остальное с годами приложится.
Генка усмехнулся, сказал от двери:
- Научишь, пойдет всем носы квасить. Тоже, деятели.
- Генок у нас тупой, как доска, - заметил Василий. - Он все понимает буквально… Ребята, а не сходить ли мне с вами в клуб? Разрешите?
- Будет здорово! - обрадовался Илья.
Несмотря на несколько странный прием, Василий ему понравился. Не зря Першина допытывалась о нем у Генки. Лицо у него было строгое, глаза умные и чуточку с печалью, словно остались в них невзгоды, которые он перенес.
Собрались быстро. Шли тихой улицей, поскрипывали протезы Василия. Вечер был теплый, яркий от уличных огней. Много было гуляющих разодетых людей. Около винного подвальчика Василий остановился.
- Может, зайдем? У меня здесь прочный кредит.
Зашли. За стойкой, наклонив голову на бычьей шее, - пожилой человек, черноволосый, с горбатым носом. Около высокого столика покачивались на нетвердых ногах два собутыльника. У одного яйцевидная голова, остриженная под нолевку, мясистый нос. Взглянув на вошедших мутными глазами, они обнялись и направились к выходу.
- Пожалуйста! - свирепо проговорил стриженый. - А мы пошли-и…
- С богом, - сказал Василий, и к человеку за стойкой: - Доброго здоровья, Дода Иванович!
- Доброго здоровья!
- С хорошей погодой, - сказал Василий.
- С прекрасным настроением.
- Для прекрасного чуток недостает.
- Сейчас, - засуетился Дода Иванович.
Он налил по стакану светлого вина и положил три конфетки рядом.
- Чего до положения риз напились? - спросил Василий, кивая на дверь, которая с хлопом закрылась за собутыльниками.
- Беда у одного, душу изливает.
- Что так?
- Да шел как-то переулком, навстречу парни. Содрали с него белое кашне. Не спорил, было их много. А дня три спустя гулял по набережной, в руках гитара. Вдруг те парни навстречу. Ударил одного гитарой по голове и тут сообразил, что ошибся. Не те парни. К тому же с красными повязками - дружинники. Вот и держали пятнадцать суток. И обрили наголо, и на работу сообщили. Беда.
- Нагорит.
- Не помилуют, конечно… Беляева не видел?
- Нет, - сказал Василий. - Погиб?
- Траур.
- Жаль беднягу.
Ребята переглянулись, подумав всерьез, что умер человек. Стало не так весело.
Илья подошел к стойке, желая расплатиться за всех, но Дода Иванович с презрением отвернулся.
- Молодой человек не знает правил, - насмешливо сказал он. - Кто ведет, тот платит.
На глазах изумленных ребят он достал картонку, испещренную фамилиями, перед которыми стояли крестики. Беляев был обведен траурной чертой, что опять напомнило о смерти.
Продавец спокойно поставил Василию три крестика, убрал картонку и помахал на прощанье рукой.
- Он всем отпускает в долг? - спросил Илья.
- Ну, всем! Кого знает. Художникам, правда, неограниченный кредит. Слабость его. Пей сколько влезет, но долг вовремя отдай, что бы там ни случилось. Для погашения долга у него определенные дни. Андрюха Беляев не отдал и попал в траур: значит, кредита ему больше не видать. Вдвойне принесет, а Дода Иванович скажет: "Тебе были нужны, мне не нужны. Оставь с собой, не надо". И наградит презрением, от которого впору сквозь землю провалиться.
- А мы подумали: умер Беляев, - разочарованно сказал Генка.
- Умер для Доды Ивановича. - Василий огляделся, недоумевая: - Собственно, куда вы меня тащите?
- Сейчас узнаешь, - сказал Генка. - Только веди себя тихо. Она девушка такая, что с ней надо тихо.
- Вона! - удивленно присвистнул Василий. - Ты что же, изменил своей артистке цирка?
- Так то было не по-настоящему, - смутился Генка.
Василий, узнав, что надо подниматься на второй этаж, идти отказался. Генка не посмел, и Илья пошел один.
Старушка вышивала, дед, вооружившись очками, читал затрепанную книжку. Оля хлопотала на кухне. Увидев Илью, зарделась, огладила фартук, который делал ее очень домашней. Эта отчаянная девчонка, оказывается, в самом деле красива.
- В клуб хотим пойти, - сказал Илья. - Хочешь с нами?
Глаза у Оли расширились от изумления и радости, она заспешила, все повторяя:
- Скоренько я, сейчас. Одну минутку.
Закончила дела на кухне и скрылась за дверцей шкафа. Сначала оттуда полетели тапочки. К ногам свалилось ситцевое платье, вытянулась до плеч голая рука, подхватила со стула кофточку, юбку, и через минуту, не больше, появилась Оля, мало похожая на ту, что была в фартуке.
- Бесстыдница, - ласково пожурила ее бабка. - Шла бы одеваться на кухню. Ить парень!
- Эко дело, парень! - вступился старик. - Не сглазит. - И, подмигнув Илье, добавил: - Всем взяла, только хлеб не умеет резать. Наковыряет - не знаешь, какой стороной в рот совать.
В простенькой белой кофточке, черной юбке Оля казалась нарядной.
- Как посмотрю, все и кажется - Веруська, - всхлипнула бабка. - Такая же была озорная.
Оля чмокнула стариков, подхватила Илью под руку и повлекла к двери.
- Счастливенько! Не ждите скоро!
- За словом в карман не лезет, - сказал старик.
Когда спустились с лесенки, Оля просто, без смущения поздоровалась с Василием, потом с Генкой.
- Пошли, что ли, мальчики? - сказала она.
Василий даже хромать стал легче, у Генки язык прилип к гортани. Прежде чем что-нибудь сказать, он смущенно и долго откашливался, бормотал невнятное и все невпопад. Илья втихомолку посмеивался. Было понятно, отчего у Генки немеет язык.
* * *
Илья никак не ожидал встретить в клубе столько знакомых. Здесь был Григорий Перевезенцев с женой, рослой блондинкой. "А ведь я ее где-то видел, - стал вспоминать он. - Точно, на башенном кране, и ребята кричали ей: "Эй, подавай веселее!" Тоже, наверно, как и Григорий, не умеет быть середнячком".
В компании приятелей стоял длинноволосый Гога Соловьев, в темно-зеленых, расклешенных брюках, дорогом, песочного цвета пиджаке с накладными карманами.
"Что он, не может стоять на месте?" - с досадой подумал Илья, видя, что Гога пританцовывает, вихляет всем телом, будто оно у него на шарнирах.
И вдруг вздрогнул, заметив на диване Кобякова и Галю. Они тихо разговаривали, не обращая ни на кого внимания. "Значит, и они здесь", - с тоской проговорил он, понимая, что вечер для него безнадежно испорчен. На первый танец его увлекла Оля. Он чувствовал ее податливое, гибкое тело и видел большие глаза с влажным блеском. Но ему все было безразлично. Оставив Олю с Генкой, он прошел в конец зала, к буфету, огороженному барьером, и сел рядом с Василием. Вскоре за соседний стол сели Перевезенцевы. Григорий что-то оживленно рассказывал, а жена, смеясь, нежно смотрела ему в глаза. Василий достал из кармана блокнот и украдкой стал набрасывать счастливую пару. Хорошо, что Григорий не видел, иначе могла выйти неприятность.
- Бедный Генка, - сказал Василий, глянув в зал, - как он старается. А девушка на зависть, и имя хорошее - Оля.
"Да, девушка на зависть", - повторил Илья.
Им принесли пива, холодного, пенистого. Убрав блокнот в карман, Василий медленно сдул пену к краю кружки и проговорил:
- Генка еще мальчишка, ты посматривай за ним.
- Я у него учусь, где уж мне смотреть, - сказал Илья. - Брат у вас чудесный.
- Не брат он мне. - Василий с досадой встряхнул головой, а поймав удивленный взгляд Ильи, повторил: - Какие мы братья…
"У него было много горя", - подумал Илья, глядя в печальные глаза Василия. Они оставались такими, даже когда Василий смеялся.
- Пришел я из госпиталя… Без ног, с шальным настроением. Работать постоянно не мог - болел часто. Вот сижу с тобой, болтаю, а чувствую себя прескверно. После контузии у меня это. Временами с нервами непонятное… Все годы после армии жил на пенсию, иногда прирабатывал: плакат ли, копию с картины. Я перед тем, как на фронт идти, три курса художественного училища закончил. Забросила судьба в поисках приработка в детскую колонию - товарищ по армии служил там, вот и зазвал. Стал временным оформителем, кружок еще вел. И ходил ко мне парнишка. Встанет сзади и, чувствую, смотрит, пристально смотрит. А говорить - куда там, дикий волчонок, не доверяет… Братишкой его звал. Сначала мои слова - как об стенку горох, потом, гляжу, привык. Подаст, сбегает, куда попрошу. Выяснил: ни отца, ни матери у него нет. Войной разбросало. Жил с сестрой. Не понравилось. Убежал искать счастья. Но связался со шпаной и, как часто бывает, попал в колонию. Спросил я его: будешь у меня жить? Молчит. Опять стал подозрителен. Думаю, заберу, договорюсь с начальником колонии, отдадут. И забрал. Хотел учить - не пошел, говорит, привык к работе: в колонии четыре часа учатся и четыре работают. Вскоре я опять залядел, положили меня в госпиталь. Думал, убежит, но нет, привязался. Ходил каждый день, сядет на койку и молчит… Сколько я намучился с ним, пока работу искали! "Из колонии? Не требуется!" Вот и весь сказ. Говорю: "У вас же объявление о найме висит, люди вы или кто?" - "Уже набрали". На какой завод ни сунусь, один ответ. И не доказать, что душа у парня чистая… На стройку взяли. Спасибо Першиной, к себе в бригаду зачислила. Руки у нее цепкие, приглядывает. Курсы бы ему какие окончить, парень-то башковитый, да нет пока курсов. А ты почему в институт не пошел?
- Можно было и в институт, - неохотно ответил Илья. - А лучше сначала поработать. Наглядишься, научишься кое-чему и тогда знать будешь, чего тебе хочется.
- Сейчас не знаешь?
- Представьте, да.
- Но это же странно!
- Может быть. - Илья пожал плечами, рассеянно оглядел танцующих.
- Я в самом деле не понимаю, как это не знать, чего тебе хочется?
- Ну, может, не так сказал… Конечно, человек должен чего-то добиться в жизни, зачем он и на свет тогда появляется. Но я пока просто с удовольствием просыпаюсь утром, знаю, что день будет новым. На работе мне приятно, если все ладится. Не думаю, что это плохо, если каждый день для тебя новый. Встречаешь разных людей, видишь, как они к жизни, к работе относятся, и себя понемногу открываешь.
Увидев, что к буфету подходит Кобяков под руку с Галей, замолчал, весь как-то внутренне подобрался.
- Добрый вечер! - сказал Кобяков, здороваясь с ним. - Садись, Галина, отдохни.
"Наслаждается, скотина, - подумал Илья. - Почему-то надо было придти за наш столик".
Галя как будто только увидела его, натянуто улыбнулась, сказала:
- Кого я вижу! Как дела, Илюша?
- Дела?.. Если тебе интересно, то дела прекрасные. Что у тебя дома?
- Что дома? - вспыхнув, переспросила она. - Все в порядке. Зайди как-нибудь. Братишка из деревни приехал, все лето у отца был, черный, как головешка…
- Много сегодня наших, - сказал Илья, не отвечая на ее приглашение, и, увидев Гогу, шагающего по залу вихляющей походкой, добавил: - Даже Гога пришел… Может, потанцуем, Галя? - Попросил как можно обычнее, стараясь скрыть дрожь в голосе.
- Ой, как не хочется! - смеясь, сказала она. - Очень устала…
Она была в светлом платье, ладно облегавшем фигуру, в тех же самых туфельках с каблуками-гвоздиками. Серые глаза спокойные, чистые. Илья вспомнил, как она скандалила в райкоме комсомола, и улыбнулся.
- Ты чего? - растерянно спросила Галя, побоявшись насмешки.
"Я лучше дворничихой в домоуправление пойду", - сказала она тогда. Робкий поцелуй возле могучей липы и радостное чувство, когда он, отбросив топор, стал отплясывать перед ней, пока не увидел Генку, вертевшего пальцем у виска: "Чокнулся?" И вот все нарушилось. Видно, не было у нее даже маленького чувства к нему, просто школьная дружба. Случайно встретились, случайно вместе пришли на работу, и достаточно было маленькой случайности, чтобы отойти друг от друга.
- Почему же Гоге не быть здесь? - услышал он запоздавший вопрос Кобякова. - Разве есть запрещение? Или он хуже других?
Виталий явно задирался - продолжал беседу в более подходящем месте, как и обещал.
- Как можно! - поспешно согласился Илья. - Уж он-то, по крайней мере, думает, что лучше всех.
- Давно ли были мальчишками, - сказал Василий, впрочем, больше обращаясь к себе. - Помню, как бегали на вечеринки, с девчонками провожались. Таких, как ваш Гога, с нами не было, гоняли.
- В чем же провинился Гога? - повернувшись к нему, спросил Кобяков, и такой у него был удивленно-растерянный вид: Василия он видел впервые и не знал, как к нему отнестись. - Вы не можете его знать.
- Странно, не правда ли? - улыбнувшись, сказал Василий. - Но порой мне кажется, о вас я больше знаю, чем вы о себе.
- Ну, если вы такой провидец, скажите, послушаем, - усмехнулся Кобяков. Он отодвинул пустую кружку и стал лениво грызть сыр. - Прежде всего о Гоге. Он вам не нравится. А чем? Везде и всюду чувствует себя свободно? По-моему, это здорово - чувствовать себя свободным человеком. Ничто над ним не тяготеет, живет без оглядки, как и подобает. Кто-то из древних сказал, что тот человек счастлив, кто здоров телом и спокоен душой. Таков Гога. Это-то в нем кое-кому и не нравится. А я чуть постарше, присматриваюсь и завидую ему, стараюсь быть похожим, потому что знаю: у чуткой молодежи всегда есть что-то новое, свежее.
- Так, так, - поощрительно кивнул ему Василий. - Кстати, и в наше время было отребье. И тоже находились люди, старавшиеся оправдать их потуги. Новое! Свежее! Не за то выдаете. Где вы увидели раскованность в нем? В расхлябанной походке, в вызывающем поведении? Ума много не надо, чтобы усвоить это. Вы лучше уж к другим присматривайтесь, если не хотите прослыть косным старцем. - Он показал в зал, где у стен стояли парни и девушки, с усмешкой посматривавшие на Гогиных приятелей. - Вот вы сказали мысль кого-то из древних, на эту же извечную тему я могу привести другое изречение: "Жить для людей - величайшее счастье!" Души у ваших дружков сужены. И вы знаете это не хуже меня. А почему к ним тянетесь, их защищаете, это уже другой вопрос, пока для меня непонятный… Ваш Гога все делает ради себя, ради своей выгоды, но так как его жалкие потуги себялюбца наталкиваются на сопротивление, он наливается желчью, ненавидит окружающих.
- Странное у вас понятие, - раздумчиво сказал Кобяков. Он не подымал глаз и раскаивался, что затеял этот разговор при Гале. - Допустим, я с вами кое в чем согласен. Но давайте разберемся хотя бы в одном. Гога, по-вашему, пришел на стройку для себя - ему, чтобы поступить в институт, трудовой стаж нужен. Но он работает, и польза от него есть. Потом он окончит институт, станет инженером и опять будет работать для себя, чтобы подняться. Не вижу в этом ничего плохого - от него опять явная польза. Он поставил себе цель и добивается ее. Зачем же толкать его к тем, у кого жизнь серее: без мечты, без взлетов. Да еще и требовать от него, чтобы он любил их.
- Я так и думал, - спокойно сказал Василий.
Кобяков насторожился, чистая желтая кожа собралась у глаз в складки.
- Не понимаю вас, - сказал он, пристально рассматривая Василия.