И это было не единственное, чем удивил он нас в тот день. Оказалось, что Герой не укусил никого из моих товарищей. Через некоторое время мы собрались на соседнем огороде, обревизовали друг друга и обнаружили, что даже штаны у всех целы. Герой, значит, только пугнул пацанов, нагнал, как говорится, страху. Оттого, наверное, и рычал он так свирепо, и лаял, хотя в других случаях предпочитал не расходовать голоса.
Убедившись, что их всего-навсего взяли "на понт", пацаны принялись подтрунивать друг над другом. "А ты-то, а ты!.." - кричали они, вспоминая, кто как драпал, кто бороздил носом землю. Потом перекинулись на Героя ("Да у него и зубов-то нет"), а когда я, обидевшись за Героя, начал пылко защищать его, досталось и мне тоже.
Через несколько дней насмешки прекратились. Герой сделался всеобщим кумиром. Случилось это так. Мать, поверив, что Герой не сбежит, стала отпускать его на прогулки. Правда, не одного пока, а со мной. Я выводил Героя на коротком поводке за калитку, и мы осваивали улицу: то есть я держался за ремешок, а Герой трусил от столбика к столбику, оставляя пометки.
Как-то, совершив обычный круг, мы остановились у нашей ограды: Героя почему-то заинтересовала молодая травка, он начал срывать отдельные былинки и жевать их, хамкать, брезгливо оттопыривая губы. Я и сам-то смотрел на это с немалым удивлением, а тут еще подошли мои дружки. Они и вовсе обалдели.
- Гляди, гляди! - заорали. - Собаку пасет! - Колька, а он у тебя доится?
- Дай молочка собачьего!
Но тут другое явление отвлекло их внимание. Из переулка неторопливо выбежал знаменитый Полкан Дроздовых.
Как среди пацанов на улице всегда есть свой признанный вожак и тиран, так кобель Дроздовых считался повелителем окрестных собак. Полкан, хотя молодой был, но, благодаря своей силе и росту, царствовал уже давно. Перед ним трепетали. Привыкший к своему единовластию, Полкан даже не снисходил при встречах с другими собаками до обычного ритуала - не царапал землю задними ногами, не скалился, не рычал. Он просто кидался за ними - молча, без подготовки - как за какими-нибудь презренными кошками, - и те удирали с трусливым визгом.
Увидев Героя, Полкан недоуменно вскинул одно ухо: что это, дескать, еще за каракатица? Красив он был: высокий, поджарый, мускулистый - словно высеченный из камня. В царственном своем высокомерии Полкан не заметил, что переступил границу, отмеченную новичком. Да он и не признавал демаркационных линий: ему принадлежала вся улица.
Герой рванулся. Я удержал его, и началось у нас "перетягивание каната". Герой то поднимался на дыбки - и тогда мне удавалось оттащить его на шаг-другой к калитке, то, припадая мордой к земле, упирался всеми четырьмя лапами - и тогда я чувствовал, как ноги мои ползут по траве.
Полкан недолго смотрел на эти упражнения. Решив, что пора проучить нахала, он в несколько прыжков подлетел к нам. Собаки сцепились прямо у моих ног. Герой сразу же оказался внизу: ему мешал поводок.
Я разжал руки.
И тут случилось такое, чего никто из нас не ждал. Герой вывернулся, отскочил в сторону и, развернувшись, врезался в Полкана, как торпеда в борт корабля. Последовал взрыв. Собаки были почти одинаковой масти, и в первые секунды мы не могли отличить, где чьи лапы, хвост, уши - сплошной рычащий клубок.
А потом вдруг увидели, что Полкан лежит на земле, а Герой, раскорячившись, держит его за горло.
Полкан хрипел, рвал когтями воздух. Но никак не мог зацепить Героя. Тот проворно, броском, относил тело в сторону и все крепче сдавливал горло Полкана.
Первыми опомнились пацаны.
- Тетя Аня, тетя Аня! - заблажили они. - Ваш Герой Полкана душит!
Выбежала мать, заругалась:
- Какой идол стравил? Ну-ка, сознавайтесь!
Но увидев, что тут не до поисков виновного, храбро схватила Героя за ошейник, оторвала.
- Веди его домой! Бегом! - крикнула на меня.
Я утащил домой оглядывающегося Героя, а мать прогнала Полкана.
Все-таки она довольна была, что "наша взяла".
- Иди, иди, дурак голенастый! - смешно, как на мальчишку, ругалась она на Полкана. - Что - съел? Другой раз будешь знать, как маленьких трогать. А то, ишь, взял моду.
Такие подвиги у нас бесследно не проходили. Слава Героя покатилась широко по окрестностям. С ближних и дальних улиц ребята начали приводить разных кобелей-чемпионов, чтобы стравить их с нашей собакой.
- Колька, спусти Героя! - кричали они мне. - Что, сдрейфил, да? Слабо спустить!
Мать запрещала мне "устраивать цирк", но если ее не оказывалось дома, ребята допекали меня насмешками, и я отстегивал карабин цепи.
Обычно драки были недолгими. Уже через несколько минут чужой пес либо убегал, скуля и поджав хвост, либо его, полузадушенного, приходилось отнимать у Героя.
Я рассмотрел со временем, как действует Герой. Он в молниеносном прыжке сбивал противника грудью и сразу же вцеплялся в горло. Если сбить не удавалось, Герой устраивал вихрь, кружение: рвал, отскакивал, снова бил - ни на полсекунды не прекращая драки.
Какие схватки, какие великие сражения воспитали в нем такого опытного бойца? Он дрался, как Белый Клык. Я прочитал повесть Джека Лондона через много лет и подивился, вспомнив Героя. Ведь Белый Клык был волк - большой и сильный. Да еще специально натренированный людьми для драк, обозленный, превратившийся снова в зверя, в убийцу. А Герой? Обыкновенный дворовый пес, низкорослый, неуклюжий на вид. Черт-те знает какая помесь - наверное, целый клуб ученых собаководов не разобрался бы в его кровях.
И как у Белого Клыка, у Героя в конце концов не стало достойных противников. Один только Полкан долго не мог успокоиться. Бывший король повел себя как заправский пират. Наверное, он решил, что он посягает на его власть, хотя тот вовсе не помышлял о подобных лаврах, и если дрался за пределами своей территории, то лишь "на отгон". Трепанет какого-нибудь "раздухарившегося" забияку, огрызнется коротко, но внушительно, и потрусит дальше, опустив, по обыкновению, лобастую голову.
Полкан подкарауливал Героя в разных ничейных закоулках, нападал из засады; получив отпор, снова и снова лез в драку. Есть такие пацаны: надают ему по соплям для порядка, а он все равно плетется за поколотившим его и заедается, выпрашивает "на орехи". Полкан отступал только возле черты, которую однажды переступил столь неосторожно. Здесь Герой разворачивался так стремительно и грозно, что в дальнейшем его поведении можно было не сомневаться.
Установив и защитив границы своей территории, Герой заявил также право и на место в избе. Это было невиданно. Собак у нас дальше порога не пускали. Для них существовали конура, двор, улица. Собака, сунувшаяся по неопытности в дом, изгонялась так решительно, что потом помнила про этот запрет всю жизнь. А Герой взял и вошел. Не попросился униженно, не проскользнул, а именно вошел, по-хозяйски толкнул лапами в дверь.
Мать изумилась;
- Здравствуйте! Явился - не запылился. Это кто же тебя звал, голубя? У тебя где место, а?
Герой молча вздыбил шерсть на спине, давая понять, что намерения его серьезны. Он обошел комнату, обнюхал углы и определил себе место - под кроватью.
Вернувшийся с работы отец попытался было застрожиться:
- Это почему кобель в избе?
- А ты попробуй выгони его, - сказала мать.
Впрочем, Героя и не требовалось гнать. Своим отвоеванным правом он не злоупотреблял. Войдет, побудет немного - словно затем, чтобы убедиться: все ли здесь в порядке? - и снова на улицу.
Он стал как бы членом нашей семьи, а не просто нашей сторожевой собакой.
Не скажу, чтобы это пополнение было очень приятным. Во всяком случае, ни оживления, ни радости оно нам не принесло. Мы хотели одарить Героя своей лаской - он не принял ее. Не захотел стать нашей игрушкой. Позовешь его, бывало: "Герой, Герой, иди сюда". Он подойдет, даже поставит лапы на колени. И точно два раза позволит погладить себя. Третий раз тронешь рукой загривок (мы делали потом это уже ради эксперимента) - он отвернет в сторону хмурые умные глаза и тихо, предупреждающе зарычит.
В общем, со вселением в дом Героя у нас не прибавилось товарища по играм, а прибавился еще один, кроме материнского, строгий глаз. Мы даже шалить стали сдержаннее. Особенно после одного случая. Как-то старшая сестра, девица уже, и подружка ее, соседская Верка, не в меру раздурились в комнате. Верка повалила сестру на кровать и стала в шутку душить ее. Сестра запищала. Герой выскочил из-под кровати, с рычанием бросился на Верку и кусанул ее за руку. Не кусанул даже, а ударил зубами, но так сильно, что пробил кожу до крови.
Почему он укусил Верку? Мы сравнивали эту его жестокость с бескровным разгоном пацанов на огороде и ничего не могли понять. Догадка пришла позже и такая, что заставила нас - в который уже раз - с изумлением взглянуть на Героя. Верка была девушка со странностями, она, как не раз замечали на улице, временами начинала заговариваться - несла ерунду. Считали, впрочем, что идет это от молодой придури. А Веркины "заговаривания" кончились однажды настоящим помешательством - ее увезли в сумасшедший дом.
Неужели же пес понимал то, что пока не угадали люди? Или, во всяком случае, инстинктивно чувствовал: Веркина игра небезопасна, шутливая ее агрессивность может в момент обернуться безумием?
Я говорил уже, что Герой как бы контракт подписал, согласившись с нашим правом кормить его и своей обязанностью охранять нас. Но теперь вот вспоминаю его жизнь, эпизод за эпизодом, и представляется все мне несколько иначе. Он не обрел ни в ком из нас нового хозяина, бога. Даже мать не стала его абсолютной повелительницей, хотя он ее слушал больше других. Правильнее так: он принял двор и дом со всем их населением-с людьми, коровой, курицами, - как служака-комендант принимает под свою руку новое общежитие. И, приняв, стал охранять подопечную территорию от вторжения чужих: чужих людей, чужих собак, кошек, свиней. Но и это не считал он своей единственной обязанностью. Существовал еще внутренний распорядок, который то и дело нарушали плохо организованные жильцы: упрямица-корова, бестолковые куры, шалопут-поросенок и, наконец, люди, никак не желающие понять его, коменданта, истинной роли. Приходилось за всем доглядывать, строжиться, пресекать фамильярность. В редких случаях он мог даже наказать. Того, кто не соображал по молодости или по природной неспособности соображать, слегка, того, кто мог, да не хотел, - серьезно.
У нас Герой серьезно наказал отца.
Отец заявился в полночь с двумя дружками. Были они все преизрядно хмельны: где-то что-то обмывали, недообмыли - и отец широким жестом пригласил мужиков к себе, на остатки браги.
Герой встретил их, стоя на угольном ящике, возле дверей (он любил забираться повыше). И видом, и голосом он сразу дал понять, что не пустит веселую компанию.
Не было еще на нашей памяти случая, чтобы Герой пропускал в дом пьяного. Мужики затоптались:
- А не цопнет кобель-то?..
- Кто?! Герой?! - закричал отец. - Да это ж друг мой ненаглядный! - и полез к Герою обниматься.
Герой впился зубами ему в руку. Чуть не насквозь прохватил ладонь.
Мужики, услышав, как матерится и ойеейкает хозяин, в страхе бежали. Отца же разняла с Героем подоспевшая мать.
Наутро отец снова заговорил про кривого Ивана и его берданку, но мать решительно вступилась за Героя.
- Сам виноват! - сказала она. - Тебя кто, пьяного дурака, толкал к нему? К вам бы к каждому вот по такой-то собаке приставить, может, вы поменьше жрали бы ее, проклятую!
Рука со временем зажила. Отец простил Героя, а метку, оставленную им, стал показывать с гордостью даже: "Вот, мол, у меня собака так собака - не то что чужого, своего в дом не допустит при случае".
Герой жил с нами долго. Я сознательно говорю "с нами", а не "у нас", потому что он никогда не принадлежал нам полностью, и кроме этой - открытой - жизни была у него еще и другая - тайная, независимая.
Герой иногда исчезал. Хватишься: "Герой, Герой!" - а его нет на дворе. Так же незаметно он появлялся, не оповещая о своем возвращении ни лаем, ни царапаньем под дверью. Несколько раз я встречал его далеко от дома, когда сам убегал куда-нибудь с дружками. Я окликал его, но он - не то что не бросался ко мне - он даже не вздрагивал при оклике, ухом не вел. Равнодушно пробегал мимо - чужой, непонятный зверь.
Очевидно, Герой не хотел никого посвящать в подробности своей второй жизни. Или - сказать точнее - не хотел впутывать.
Зачем он убегал? Что искал и находил во время своих отлучек? Не знаю. Мы только догадывались, по редким приметам, что вторая его, закрытая от нас, жизнь полна опасных приключений.
Так, например, был случай, когда Герой вернулся домой с обрывком веревки на шее. Вернее, с огрызком. Кто-то, значит, пытался поймать его. Кто-то отчаянный и смелый: чтобы ловить такую собаку, как Герой, требовалась большая отвага. Или - большая дурь.
- Ох, добегаешься ты, вражий сын, - сокрушалась мать. - Угодишь кому-нибудь на рукавицы. Вот посажу тебя опять на цепь - будешь сидеть, как милый.
Мать не исполнила своей угрозы, и Герой, повременив дня два-три, возобновил рискованные прогулки.
не был стражем, хозяином. Он был старой собакой, побитой возле своего порога. Он умирал.
Я мог бы закончить рассказ идиллически, нарисовать сцену, как странный наш, но верный пес мирно скончался на своей соломенной подстилке и был предан земле в дальнем конце огорода. Но не стану врать, хотя опасаюсь, что правда может травмировать нынешних чувствительных читателей.
Нет, не так складывались отношения в простых мужицких семьях между хозяином и животиной. Отец не мог оставить на дожительство ставшую бесполезной собаку. Тем более, что уже ковылял по двору мохнатый рыжий щенок, совал любопытный нос во все закоулки.
Отец поступил по-крестьянски милосердно и рачительно. Однажды он взял крепкую бечевочку и увел Героя в сарай…
Из шкуры Героя отец сшил себе мохнашки. Отец тоже начал стареть: левая рука его, искалеченная на фронте, в холода шибко мерзла и потом мозжила по ночам…
В СОРОК ПЯТОМ
Иногда к нам приходит немец, знакомый отца, по имени Ганс. Длинный, белобрысый, совсем не старый. В избу он не заходит, боится строгой матери. И в окно не заглядывает. Повернется спиной и стоит - ждет, когда я выйду.
- Вон, твой меняла заявился, - говорит мать неодобрительно.
- Подождет, - в тон ей отвечаю я.
Немец - он немец, хотя и пленный. Нечего с ним рассусоливать.
- Ну? - спрашиваю я, выходя во двор.
Ганс достает лезвия для бритья или немецкие монетки с орлом - когда что. Лезвия, конечно, использованные, бриться ими нельзя. Да у нас и некому. У отца есть станочек, трофейный - он его с фронта принес, но бреется отец привычной опасной бритвой. Сам правит ее на широком солдатском ремне. Про станочек презрительно говорит: "Баловство". Так что лезвиями я чиню карандаши. А монетками мы, за неимением настоящих денег, играем в "чику". У меня скопилась их уже полная консервная банка. Но я беру и монетки. На всякий случай - вдруг продуешься.
Мы спускаемся по тропинке в огород. Я выдергиваю несколько морковок, репу или свеклу. За одно лезвие идут две морковки: такая у нас цена по всей улице - Ганс не спорит. Наоборот даже: когда я однажды попытался всучить ему больше, он строго сказал: "Наин-найн!.. Мутер!.. Ма-ма", - и пальцем у меня перед носом покачал: не самоуправствуй, дескать. Вообще, Ганс дядька ничего. А то ходил до него один - тоже "меняла"… Лезвие свое в руке зажмет, только кончик видно, тебя задом оттеснит, а сам другой рукой, коротким пальцем, тычет возле корешка морковки - выискивает, которая покрупнее. На меня однажды, когда я сунулся ему помочь, заорал: "Цурюк!"
Ганс же его и выгнал. Застал как-то в огороде и потурил. Долго потом еще ругался, морща переносицу, будто нанюхался чего: "Пфуй!.. Шайзе!.. Пфуй!.."
Морковку Ганс съедает тут же, сполоснув ее в ямке для полива и поскоблив перочинным ножичком. А свеклу заворачивает в тряпицу и прячет в карман.
- Суппе, - говорит он. - Варить… око-рошка… ам-ам.
Из огорода Ганс уходить не торопится. Смотрит на грядки, причмокивает, качает головой. Раз взялся объяснять мне что-то про капусту. Присел на корточки, ткнул пальцем под вилок: "Сюда… кап-кап! - и, растопырив руки, показал, какая выдурит капуста, что ли: - Уу-у!"
…Однажды Ганс пришел не вовремя.
Мы ужинали во дворе, за летним столиком. То есть уже поужинали, так сидели маленько. Отец допивал чай из большой, полулитровой кружки.
Ганс поздоровался, сняв пилотку, и остановился в нерешительности.
Вдруг он заметил в чашке горстку черных хлебных крошек и, протянув к ним руку, забормотал: - Кофе!.. Кофе?!
- Какой тебе кофий, - сказала мать. - Крошки это… хлеб, - и подняла на Ганса глаза. - Господи, прости меня грешную! - насмешливо удивилась она. - Кто ж тебя, лешего, так отделал?
У Ганса под одним глазом темнел здоровенный синяк, а рассеченный подбородок был крест-накрест заклеен белыми полосками.
- Эт-то… бокс! - сказал он, выставил плечо вперед и покрутил кулаками. - Бокс!
Мать не поняла.
- Ну, физкультура ихняя, - пояснил отец. - На кулачки, значит, бился.
- Тьфу! - плюнула мать. - Не нахлестались еще, паразиты!
- С кем же ты сцепился? - спросил отец. - Да ты садись… раз пришел. Закуривай вон бери.
- Думке, - сказал Ганс. - Густав Думке.
- Думке? - поднял глаза вверх отец (он работал в зоне военнопленных, подвозил им на лошади шпалы - и знал кое-кого из приятелей Ганса). - Не помню… А чего не поделили?
Ганс строго поджал губы:
- Думке - наци. Говорит, там… нах хаузе, в Германия… будем вас вешайт… за-а… нога.
Отец просыпал на стол махорку (он в это время сворачивал одной рукой цигарку - вторая у него была покалечена на фронте):
- Ах, с-сукин сын! Вешать он будет!.. Мало ему, курве, вложили?!
- Ну натюрлих, - согласился Ганс. - Мало… да, мало.
- А ты, значит, морду ему подставил? "Натурлих, натурлих"! - передразнил отец. - Вот он тебе и натурил!.. Сидишь теперь… раззява!.. Ты кому поддался, а?!
Отец начинал закипать. Он после фронта нервный стал, дерганый.
- Кому поддался, спрашиваю?! Фашисту вонючему!.. Да ты бы ему, подлюке! - отец сжал здоровенный, как чугунок, кулак. - По сусалам бы его, по соплям! По-русски, а не боксом-хреноксом!.. Эх, курица, мать твою!.. А ну, высыпай табак! Высыпай назад… Иди к своему Думке. Физкультурник!.. Иди - подставься еще. Пусть он тебя с другого боку подравняет!
Немец дрожащими руками высыпал табак и пошел к калитке. Раза два он быстро оглянулся, словно боялся, что отец запустит чем-нибудь ему в спину. Но отец сидел, мрачно уронив голову.
Уже когда Ганс осторожно притворил калитку за собой, отец окликнул его:
- Погоди-ка!.. Думке - это не мордастый такой? Не рыжий?
- Я! - закивал Ганс. - Я-я!