- Та-ак, - сказал отец. - Видал я нонче утром этого Думке… А ну, воротись… Мать, налей ему кружку молока.
- Ты чего это сегодня? - изумилась мать. - Белены объелся? То лаешься, как бобик, а то…
- Налей, кому говорю! - прикрикнул отец.
- Та-ак, - повторил он, с интересом разглядывая Ганса. - А чижолая у тебя рука, парень… На что уж я биток… Видал я этого Думке, видал… - он уважительно покачал головой. - Я ить подумал - его поленом кто отходил… Ну, это по-нашему, по-рабочему.
- Не есть рабочий, - Ганс ткнул себя пальцем в грудь. - Бауэр… пахать.
- Тоже годится, - сказал отец. - А что, парень, однако ты не поддашься там, в нахаузе, этим мордастым. Как, не поддашься?
- О, натюрлих! - Ганс воинственно выпрямился и отставил кружку.
- Да ты хлебай, хлебай, - сказал отец. - Научили вас, чертей драпаных. Вон аж где в башку стукнуло - в Сибири! - он придвинул кисет, начал задумчиво сворачивать новую цигарку. - Ты-то, может, и не поддашься, да они-то тебя, пожалуй, не спросят… Что-то многовато пооставалось мордастых…
Немец, моргая белесыми ресницами, прихлебывал молоко…
ВИТЯ
В третьем классе, в самом конце учебного года, появился у нас новичок.
Было уже тепло и сухо, оттаявшая после долгой зимы пацанва стекалась в эти дни к школе пораньше, чтобы поиграть, побеситься на большом, утоптанном пустыре - месте наших сражений в запретную "чику", благородных рыцарских поединков один на один и кровожадных драк стенка на стенку. Бесился на пустыре обычно мелкий народ, первоклашки да второклашки. Мы же - те, которым от силы месяца через полтора предстояло сделаться четвероклассниками и, значит, выпускниками (школа наша была начальной), вели себя достойно: посмеиваясь, наблюдали за их возней со стороны. Но в этот день, особенно яркий, прямо летний, щенячий восторг охватил почти всех, даже несколько лбов-четвероклассников не устояли на месте. Мелюзга затеяла на них охоту, окружала, висла гроздьями, стараясь повалить… Новенький возник неожиданно.
Вдруг все увидели: стоит с краешку незнакомый пацан - чистенький, довольно упитанный, красиво причесанный на косой пробор, в белой матроске и - что уж ни в какие ворота не лезло - в коротких штанах до колен! Стоит, интеллигент конопатый, и удивленно рассматривает нас, как мартышек. Словно его папа и мама за ручку в зверинец привели: полюбуйся, мол, детка, какие тут рожи.
Я оглянулся на ребят - глазами спросить: кто такой? - а когда повернулся обратно, этого придурка уже били.
Мгновенное начало драки я пропустил, увидел сразу разгар её. Конопатого азартно лупцевали - сумками, портфелями, фуражками; кто-то, оттесненный спинами, высоко выпрыгивал, пытаясь достать сверху, через головы дорвавшихся счастливчиков, ботинком, снятым с ноги… При всем том, как ни удивительно, это была именно драка, а не избиение. Потому что новенький не убегал. H не закрывался. Набычив круглую голову, зажмурившись, он отчаянно сражался - молотил кулаками воздух. Доставалось иногда и летевшим в него портфелям.
Проклятие школы, вечный второгодник Гошка Мыло, достал из кармана своего совершеннолетнего пиджака коробку роскошных папирос "Северная Пальмира", закурил и, лениво щурясь, сказал:
- Упорный… козлик.
А еще через час с новичком дрался я.
Это случилось на первой же перемене.
Мы уже успели узнать, что зовут новенького Витя Пророков, что приехал он из города Свердловска вместе с мамой, инженером-конструктором, и что ему недавно исполнилось одиннадцать. Тут мы, переростки военных лет, уважительно загудели: ишь ты, шустрый какой - еще одиннадцать, а уже в третьем классе… в четвертом, считай! Но больше всего нас поразил последний Витин ответ. "А что у тебя с лицом?" - спросила учительница Ольга Игнатьевна (лицо у новичка, после недавней схватки, было все в красных пятнах). Класс замер. Судьба новичка висела на волоске. Витя вскинул подбородок и - никто не ждал такого - гордо отчеканил: "Не беспокойтесь - это не заразно". У Ольги Игнатьевны полезли вверх брови. "Н-ну. - сказала она, - гляди сам… тебе виднее".
Так вот, на перемену новенький не пошел: достал платочек и принялся оттирать затоптанный первоклашками портфель.
А я, пробегая мимо, решил ободрить его - за геройский ответ. "Молодец, незаразный!" - крикнул и слегка щелканул по затылку. И тут же получил за свой порыв в морду. Но как получил! Этот ненормальный ударил меня но щеке. Прямо будто граф какой-нибудь: вспыхнул и дал пощечину. Я опешил - сроду у нас так не дрались - и, наверное, скушал бы оплеуху, если бы он сам не помог мне. А он, как там, на пустыре, набычил голову и двинулся на меня, молотя кулаками воздух. Ну, это было совсем другое дело! Балда этакая - лицо-то оставлял незащищенным. Я отступил на шаг и снизу вверх набуцкал ему по мусалам. И, конечно, до крови разбил нос. Просто невозможно было не разбить при такой Витиной позиции. Обмен получился вполне достойный, в мою пользу, и я приготовился к тому, что мы сейчас разойдемся. Но не тут-то было. Новенький поднял лицо, попробовал языком юшку, убедился на вкус - кровь! - и снова хлестанул меня по щеке. И опять принял стойку.
Мне сделалось скучно. Что же это, всю перемену его теперь валтузить? Да хоть бы драться-то умел. А то… научили поросенка пощечины лепить.
Слепые кулаки его были мне не опасны, но он лез и лез на меня настырно. Я посторонился, пропустил его и - "да пошел ты начисто!" - сильно толкнул ладонью в затылок. Витя улетел под ноги Гошке Мыло, сразу же вскочил - и я уже подумал обреченно: "Сейчас начнется!" - но тут, на мое счастье, вернулась зачем-то в класс Ольга Игнатьевна.
- О, господи! - вздохнула она. - Уже!.. Мыльников, уйми ты их Христа ради.
- Да всё, всё, - сказал Мыло, придержав новичка за плечи. - Они уже разобрались. Больше не будут.
Но сам-то Мыло, как выяснилось, не считал, что мы с Витей разобрались. На большой перемене он подошел ко мне, помолчал, покидал на ладони пятак, потом сунул его в карман и, глядя в сторону, небрежно этак спросил:
- Ну что, будем дрессировать козлика? Или как?..
Вот уж когда мне сделалось не просто скучно - тоскливо. Опять он, гад, советовался со мной.
Жуткий был тип Гошка Мыло - подпольный предводитель подпольной шпаны. Никто этого не знал. Немногие полупосвященные, вроде меня, лишь догадывались. Учителя считали Гошку тупицей, смотрели на него, как на неизбежное зло, в первых классах еще вздыхали сокрушенно: "Мыльников, Мыльников, на что ты в жизни пригодишься? Землю разве копать". Когда же Гошка заматерел окончательно, примирились и даже научились извлекать пользу из его второгодничества: Мыло помогал им держать в послушании школьных озорников.
Знали бы учителя, кому они сочувствуют и на кого опираются. Мыло не был тупицей - уж это мы хорошо знали. Правда, уроков он никогда не готовил. Зачем? Достаточно было вокруг смышленых папанов, всегда готовых подсказать ему или дать списать домашнее задание. По он и этим редко пользовался. Мыло не торопился из школы. Куда ему было торопиться - в землекопы? Гошка не собирался кайлить землю. Давно уже распланировал он свое будущее, вытатуировав на одной ступне установку: "Иди туда, где нет труда", а на другой девиз: "Всю жизнь под конвоем", - и теперь обстоятельно готовил себя к карьере профессионального урки. Чтобы начать её, Гошке не хватало паспорта и свидетельства об окончании школы-четырехлетки. И то, и другое должен был он обрести через год.
За пределами школы были у него какие-то таинственные взрослые покровители. Иногда очередной "брат из деревни" вызывал Мыло прямо с урока. "Братья из деревни" одевались по-городскому, были всегда разными и с каждым из них Мыло исчезал на несколько дней. Учительница наша смотрела на отлучки Мыло сквозь пальцы. Гошка же отрабатывал ей за это по-своему. Вернувшись, он сразу обозначал свое присутствие в классе: наметив какой-нибудь вертлявый затылок, молча поднимался среди урока и присандаливал забывшемуся огольцу здоровенный щелчок.
Ольга Игнатьевна неискренне строжилась:
- Мыльников! Это что такое? Что за самосуд?
- Нормально, - басил Мыло, умащиваясь на задней парте. - Он больше не будет.
Как правило, Гошка обходился одним щелчком - для порядка и "для отмазки". После чего, до следующего исчезновения, мирно подремывал у себя на "камчатке". Дешевым командирством Мыло не соблазнялся, оно было ему не нужно. Наоборот даже, помешало бы спокойно отсиживаться в школе, А Мыло, к тому же, не просто отсиживался. Потихоньку-полегоньку, втайне от учителей, и, похоже, от "старших братьев", он сбивал собственную команду. Команду страшненькую, такую, перед которой наши стихийные кодлы выглядели невинным баловством. Я понял это, когда сам, по несчастью, угодил в Гошкину паутину.
То было время атаманов и атаманчиков, правивших на улицах, во дворах, скверах, кинотеатрах. Был и у нас на улице свой атаман Васька Зюкин. Этот Васька в последнее время не столько правил, сколько тужился править. Когда-то самый старший и самый сильный среди нас, он затормозился в росте, оказавшись той маленькой собачкой, которая до старости щенок. Мы тянулись вверх, обгоняли Ваську, выходили из-под его власти. Васька пугал нас, темнил, намекал, что он блатной, что дружит с настоящими урками и сам почти урка. В подтверждение он выбросил рогатку и положил в карман ножичек. И вот с этим-то Васькой дернуло меня завраждовать. "Сопля ты, а не урка!" - сказал я ему однажды. Сказал отважно, веря, что Ваське не побить меня в честной драке. Васька побледнел. Так открыто никто еще не бунтовал против него. "Зарежу! - пригрозил он, - Подкараулю и зарежу. Сукой быть!" Скажи он мне такое один на один, я только рассмеялся бы: резатель нашелся! Но Васька поклялся принародно - и мне стало не до смеха. Ножичек-то у него был. Возьмет и пырнет, фашист. Или дружков каких-нибудь подговорит.
Я вооружился: выстрогал короткую, крепкую палочку, насадил на конец ее свинцовый набалдашник. Штучка получилась увесистая - свободно можно было проломить голову.
Ползимы я протаскал свою палицу в рукаве. Прибегал в школу раньше всех, когда первая смена еще сидела на уроках, топил ее в сугробе возле крыльца, запоминал место. После занятий доставал. Сделать это незаметно было труднее, чем запрятать палочку днем: приходилось дожидаться, когда школа опустеет, когда даже учителя разойдутся. А затеряться в единственном коридоре нашего одноэтажного барака было негде. Я надоел уборщице, стала она меня гонять, грозить, что пожалуется директору.
Жизнь сделалась трудной и вдвойне опасной. Палочка в рукаве не давала забыть о Васькиной угрозе. По вечерам я возвращался из школы разными дорогами, в разное время, но все равно Васька с ножичком мерещился мне за каждым углом. С другой стороны, я постоянно ждал, что меня самого вот-вот застукают, как диверсанта, с моим грозным оружием. Но выбросить палочку не хватало смелости. Хотя непонятно уже было, кого я боюсь больше: Ваську ли, себя ли вооруженного. Мог, мог пырнуть меня Васька. Но мог и я прошибить ему калган.
В конце концов все это меня так изнурило, что я постыдно стал думать о заступнике. И, конечно, остановил свой выбор на Гошке Мыльникове. Да и что значит - остановил выбор? Ни надежного друга, ни старшего брата у меня не было, а пожаловаться отцу не позволял уличный кодекс чести.
Никогда не проси защиты у сильного, у сильного и неправедного - тем паче. Эту истину не скоро еще предстояло мне усвоить.
Мыло не высмеял меня: кому ты, дескать, нужен такой - резать тебя? Внимательно дослушал, покатал во рту папироску, поразмышлял вслух: "Вообше-то, не должен. Если кто зарезать хочет - тот заранее звонить не будет. Когда, говоришь, обещал?.. Ну-у-у. Давно бы уже зарезал… Не, не должен".
- Но, - сказал Мыло, - подрессировать надо. Для порядка.
Я думал, это будет, как обычно: мы вместе повстречаем Ваську - и Мыло пригрозит ему: "Запомни, падла, если хоть пальцем тронешь…" Возможно, даже припарит разок-другой или слегка напинает.
Но Ваську "подрессировали" без меня. И узнал я об этом не от Гошки.
Через несколько дней прибежала к нам Васькина мать тетя Нюра Зюкнна. Она и раньше частенько забегала - пожаловаться моей матери на головореза Ваську. На этот раз тетя Нюра не кричала, не материла Ваську - тихо плакала, сморкалась: "Там курочке клюнуть негде - весь в синяках! Рожа, что твоя сковородка, глаз не разлепляет… Ой, добегается, паразит, доблукается! Или убьют где дружки-то эти, или сам кого пришибет да сядет".
Я понял, что Ваську избили. Догадался - из-за меня.
Это было страшно. Страшнее, чем палочка в рукаве.
Мыло ничего мне не сказал. Только поглядывал ободряюще: не дрейфь, мол, все в порядке!
После этого случая и начал он потихоньку приручать меня. Нет, Мыло ничего не просил, не требовал. Он хитрее поступил: сделал из меня вроде как сообщника. Стал намекать о своих темных делах. Перед тем, как исчезнуть с очередным "братом", заговорщицки подмигивал: "Что-то денежки кончились", - и по плечу хлопал: жди, мол, вернусь богатым. Непременно сообщал о готовящихся "дрессировках", таким тоном - будто советовался. Сам Гошка не участвовал в расправах, - кодла его приучена была делать это без командира, - но кого, когда и за что - решал он. Только раз видел я "дрессировку" - издали. Лучше бы не видеть. Там не придерживались наших рыцарских правил: кучен на одного не наваливаться и лежачего не бить.
Тошно мне было. Получалось, что я, как колобок, ушел от мелкого бармалея Васьки, а прикатился прямо в пасть бандюге Мыльникову. Рано или поздно Мыло должен был подкараулить меня на чем-нибудь. Не все же ему только закидывать удочки, придет время вытаскивать.
И вот Мыло подкараулил меня - на Вите, на нелепой нашей драке. Теперь он ждал ответа, не отходил. "Сволочь! - хотелось крикнуть мне. - Ты же меня дрессируешь - что я, не понимаю?"
- Ну, - Мыло снова подбросил пятак. - Чо молчишь-то?
Я собрался с духом, наверное, я даже зажмурился и сказал - как с обрыва шагнул:
- Не будем!
Плохо я знал Гошку. Он тут же вывернулся - не принял моего самосожжения.
- А-а, понял-понял, - сказал быстро, - допер. Ты сам, значит, хочешь, одни? Ну, правильно, молодец! Уделай его как следует. - И оставил меня - с распахнутым ртом.
Ничего не случилось до конца уроков, о чем я мечтал: школа не загорелась, меня не увезли с внезапными коликами, Витя не испарился.
Я подошел к нему после звонка:
- Эй, незаразный… Пошли.
Витя сразу все понял. Аккуратно уложил портфельчик, поднялся:
- Я готов.
- Слышишь? Он уже готов! - табачно дохнул сзади подошедший Гошка. - Уже в штаники наклал.
Я не обернулся.
…Витя шагал впереди. Помахивал портфельчиком, прямо держал голову.
И плелся за ним я - подневольный конвоир, махновец, которому приказали отвести на расстрел комиссара. Так мне представлялось это со стороны.
За углом первого же от школы барака новенький остановился, повернулся ко мне:
- Может быть, здесь? Здесь нас не увидят. Ведь тебе надо, чтобы не видели, так?
Я пинал камешек. Витя спокойно ждал.
- Знаешь, - сказал я, - дуй-ка ты отсюда. Он с интересом взглянул на меня:
- Дунуть я могу и без твоего разрешения… Скажи - ты кого-то боишься, да?
- Ага! - обозлился я. - Тебя боюсь! Гляди, испугался - коленки трясутся!
Витя покачал головой:
- Ты кого-то боишься - точно. Кого?
- Ну, хватит! - он опять надоел мне; не объяснять же было ему, умнику, про дрессировку. - Мне - сюда, тебе - туда. И жми давай… на все педали.
Тут я его и оставил. Думал, что оставил.
Витя догнал меня через несколько шагов.
- Интересно, - сказал. - Ты извини, но, оказывается, мне тоже сюда.
- А мне туда! - заорал я, развернулся и пошагал в сторону, противоположную дому.
На другой день мы пришли и школу вместе. То есть я-то не знал, что мы идем вместе: Витя, видать, пристал где-то по дороге и шлепал следом, не обнаруживая себя.
Возле школы на этот раз шло серьезное состязание. Осенью еще против нашего крыльца пленные немцы нарыли траншей под котельную. Растаявший снег сбежал в них, тяжелая глинистая вода испарялась медленно, бровки траншей раскисли. Но кое-где они уже обсохли - и пацаны наши в этих местах наладились прыгать через траншеи. Траншеи были не широкими - кроме одной, короткой, соединяющей две половины котлована. Здесь ширина была, однако, метра четыре. Как раз перед этой, непокоренной еще, канавой и стояли запалившиеся прыгуны. Мыло, всегдашний снисходительный наблюдатель, попыхивая папироской, насмешливо оглядывал их: ну, кто смелый?
Увидев нас (я-то думала меня только), он разулыбался:
- О! Сейчас козлик прыгнет! Он у нас дрессированвый, - и подмигнул мне. - Верно?
Я оглянулся - позади стоял Витя. Вид у него, и правда, был какой-то укрощенный; штаны длинные, наползающие на ботинки, - не вчерашние октябрятские трусики; глаза светились робким любопытством: а что это тут такое, а?
Надо было что-то делать. Немедленно. Мыло уже и руку мне на плечо положил, и нажал слегка: скомандуй ему, дескать.
- Этот, что ли? - пробормотал я. - Да ну… куда ему. Слабо.
"Догадайся же ты, морда! - мысленно умолял я Витю. - Смикить!"
Черта с два он догадался. Стоял, простодушно моргал глазами. Даже соизволил честно сознаться:
- Наверное, ты прав: мне такое расстояние не перепрыгнуть. Во всяком случае я еще ни разу не пробовал.
У меня аж зубы заныли: спрашивали его тут, зайца, - сможет - не сможет! Я выдернул плечо.
- Ты, фрайер! - грубо сказал Вите. - Подержи сумку… Учись, пока я добрый.
Места для разбега на этой стороне было мало, а противоположный берег оказался чуть выше: я не долетел, упал животом на бровку и, ко всеобщему ликованию, сполз в траншею. Воды в ней оказалось по грудь.
Пацаны взвыли:
- У-у-у!
- Ныряй с головой!
- Давай вразмашку!
Под их улюлюканье я перебрел траншею, рявкнул на Витю:
- Дай руку! Выпялился…
Он помог мне выбраться, посочувствовал:
- Надо было сразу брюки снять.
- Тебя не спросили!
Я вылез из штанов, зло отпихнул их ногой, разбежался снова - и перемахнул траншею.
Пацаны стихли. Сгрудились на бровке, таращились на меня.
И Мыло смотрел. Задумчиво щурился - соображал, наверное: чего это я так уродуюсь?
Ну, глядите, глядите! Я отошел подальше, прицелился и - э-э-ээх! - полетел прямо в толпу.