Отдельские дамы утратили к Телятннкову специфический интерес, решили, видно: эта парочка такой уже и приехала, сформировавшейся. Отношения к ним с Maйeй установились какие-то холодно-натянутые. Да не к ним - к Майе. "Ишь, стерва! - читалось в глазах и тоне женщин. - Всё у неё есть: и красота, и папа-членкор, и коттедж, и жениха привезла готовенького".
Телятников ничего этого не замечал. Точно так же, как и внезапное внимание к себе Майи принял сначала за продолжение их студенческого товарищества. Ну да, там они не дружили. Но здесь-то оказались только вдвоем. И всё понятно.
Он был благодарен Майе: в этом незнакомом городе не было у него ни одного близкого человека, и по вечерам накатывала тоска - особая, общежитская, бездомная. Провожал Майю - с работы, из театра (она любила балет, когда-то даже проучилась два года в хореографическом училище). Вот и за это Телятников был ей благодарен: и одиночку он ни за что не переступил бы порог Оперного. Монументальное, холодное здание театра давило его, пугало, казалось, войти туда - все равно что шагнуть в пирамиду Хеопса.
Провожал он Майю обычно до конечной остановки академгородковского экспресса, на прощанье по-братски целовал в холодную щечку. Да, именно братом он себя чувствовал в такие минуты, причем младшим. Наверное, оттого, что Майя сама, сделав едва заметное, изящное движение, подставляла ему щеку - приказывала: целуй! И, обернувшись, махала из дверей перчаткой: "До завтра!"
Мог, наверное, должен был Телятников догадаться вовсе не о братских чувствах Мани. В театре, например, когда она, утонув в кресле, делалась вдруг маленькой, беззащитной какой-то, когда полумрак растворял ее строгую красоту, и она, в особо чувствительные моменты, полуоборачиваясь, коротко взглядывала на него и прислонялась плечом - словно спрашивая: "Хорошо нам, а?" Или когда промелькнуло у нее - и раз, и два - словечко "мой", пусть и в таком несерьезном контексте, как "недотепа ты мой" и "мой ты инвалидик" (был случай - Телятников сломал палец и недели две носил гипс).
Мог, да не мог. Не мог, прежде всего, поверить в такую возможность. Да, в театре, в полумраке, когда она прижималась к нему плечом, Телятникова, что скрывать, окатывала волна нежности к этому доверчиво дышащему рядом существу. Но вспыхивал свет. Маня поднималась из кресла юной графиней, прямо - "кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?"… А кто тогда рядом-то сидел?.. Не-ет, здесь Онегина подавай. А Телятников что? Паж, братик - и на том спасибо.
Он ни черта толком не понял даже после того странного случая в общежитии, нарушившего равновесие их отношений.
Как раз он носил гипс, был на больничном, скучал в комнате один. Майя пришла навестить его, примчалась в обеденный перерыв: как ты тут, инвалидик? В сумке у нее оказалось полно разных домашних харчей, даже термос с горячим кофе она прихватила. Телятников - хотя не голоден был, но как не оценить такое движение - уплетал ее разносолы, мычал, закатывал глаза: "Ну, Майка! Ну, даешь! Ну, умница!" Майя сидела рядышком, подперев рукой подбородок, смотрела на него, улыбалась - непривычно мягкая, домашняя.
- Жутко представить! - весело сказал Телятников. - Вот влюбишься когда-нибудь - ведь забросишь меня, сироту.
- Ты бы меня не бросил, Володенька, - вздохнула Майя, чуть касаясь, провела рукой по его волосам, по лицу и вдруг судорожно, крепко прижала ладонь к щеке.
Телятников калечной рукой притянул ее за плечи, намереваясь благодарно чмокнуть в лобик, но вместо этого, - прямо как в романах пишут, - уста их слились в горячем поцелуе.
Слишком долгим получился этот внезапный поцелуй, Пьянеющий Телятников все сильнее прижимал к себе задохнувшуюся Майю, она, наконец, с болезненным стоном, оторвалась от него, вскочила, отошла в угол. Постояла там, закрыв лицо руками, потом тряхнула головон и, не оборачиваясь, глухо проговорила:
- Прости, Володя. Я, наверное, дура несовременная, но… вот это - только после свадьбы.
"Какой свадьбы? Чьей?" - метнулось в голове Телятникова.
Он продолжал ошалело сидеть.
Маня одевалась.
Телятников кинулся помочь ей. Она поняла его порыв по-своему, мягко придержала: "Все-все, Володенька! Не надо больше. Пока." И снова - ладонью по щеке, нежно, умоляюще.
Как будто в кино. Будто не с ним. И Майя - не Майя, а какая-нибудь там Маша Дубровская, которую собрались выдать за немилого князя Верейского, и она прибегала последний раз - проститься со своим несчастным любимым… или - несчастным влюбленным.
Полным идиотом надо было быть, чтобы не догадаться: Майя не вообще свадьбу имеет в виду, не чью-то, не с кем-то другим. И все же Телятников не сообразил. Вернее, он по-другому перевел ее: Майя не из таких, чтобы позволить себе подобное до свадьбы. В принципе. Но в это он и раньше верил. И зачем было подчеркивать?
А сегодня она сообщила ему об именинах, совмещенных с Новым годом. День был суматошный, предпраздничный, Майя перехватила его в коридоре на бегу. "Приезжай пораньше, - сказала. - Часам к десяти. И, пожалуйста, будь в форме, Вовка. Тебе предстоит очаровать моих чопорных родителей". И словно извиняясь за свою деловитость, быстро прикоснулась к нему, поправила сбившийся галстук. Как будто ему вот сию минуту уже предстояло расшаркиваться перед папой-мамой.
И вот торчал Телятников перед зеркалом, не решаясь - какую из двух имеющихся, более-менее приличных, рубашек выбрать? Надеть батник, серо-голубой, с погончиками? Но к нему галстук вроде не личит. Белую? Шибко уж вид жениховский… И тут ему горячо ударило в голову: жених! Иначе - зачем очаровывать папу с мамой?.. Да к черту родителей - он давно жених. Как раньше не дотумкал?
Телятников содрал рубашку, бросил, сел на кровать. Сидел, уронив руки, как приговоренный. Ведь он даже не спросил еще себя - любит ли Майю. Не успел… Да, любит, любит, конечно. Но любит ли так? Так ли любит?.. Ах, да и не в Майе дело. Не в ней самой. Отчего же не любить ее, и кого же тогда еще? Но чтобы через каких-то два часа и - как это? - обручение. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит… Телятникову казалось: что-то огромное, неотвратимое движется на него. Словно Оперный театр сдвинулся вдруг с места и медленно пошагал своими величественными ногами-колоннами. Так что же, туда, значит, - в пирамиду? Навсегда? На всю оставшуюся жизнь?
Таким, полуодетым, растерянным, и застали его неожиданно ввалившиеся Марик и Рудик.
У Марика и Рудика возникла, оказывается, роскошная идея: заявиться сегодня к Майке - незваными. Они не комплексовали из-за аристократической холодности Майи. Видали они аристократок! И папа-членкор их не смущал. Видали они членкоров! Они, вообще, все видали. К тому же Марик и Рудик успели подогреть свою отвагу. И Телятникову кой-чего принесли - в пузатой импортной бутылке с надписью "Клаб-99". Налили полстакана, остатки выплеснули себе: "Ну, проводим старый!" Марик сказал, что в этот напиток необходимо положить лед, но поскольку льда у Телятникова не было и быть не могло, наскреб в свой стакан инею с оконного стекла. А Телятников с Рудиком хлопнули виски неразбавленными.
Телятников задохнулся, вытаращил глаза:
- Мужики! Разыграли, черти! Это же самогонка!
Марик и Рудик "выпали в осадок": кому стравили! ай-ай-ай! Ну скажи, сознайся - коньяк тоже клопами пахнет?
От виски ли, от балдежа ли их все для Телятникова упростилось. И даже вопрос, во что одеться, перестал мучить. Конечно, батник. А сверху - курточка комбинированная. Сойдет!
На улице уже, далеко от общежития, он спохватился: подарок-то! Ведь как-никак день рождения. А четвертная, прибереженная им для праздничных безумств, осталась в отвергнутом пиджаке. Они наскребли по карманам девять рублей с копейками и в дежурном гастрономе, в промтоварном киоске (универмаг уже не работал) купили зa семь восемьдесят синтетического медвежонка. Самого маленького и дешевого выбрали - по деньгам. Подарок, для трех-то инженеров, получился нахальный, студенческий, спасти его, то есть их, могла только какая-нибудь, тоже студенческая, хохма. И хохма родилась.
Пока ехали в автобусе, сочинили стишок. Телятников сочинил, поскольку Марик и Рудик, молившиеся на Высоцкого и Клячкина, сами не в состоянии были связать и двух строчек. Вот такой получился стишок:
Медведи, на что уж серьезные звери,
И те в этот день усидеть не сумели.
Покинув берлоги и выплюнув лапы,
Они убежали от мамы и папы.
Медведи назад нипочем не вернутся,
Медведи сегодня как свиньи напьются.
Медведи отважно "Бродягу" споют.
Съедят винегрет и под стол наблюют!
Хороший вышел стишок - в масть. Вполне оправдывающий одного жалкого мишку на троих. Три последние строчки, правда, отдавали кабацким душком. Но, во-первых, не осталось уже времени облагородить их, а во-вторых, Марик и Рудик именно от этих последних строк опять "выпали в осадок": "Полный кайф, старик! Отпад! Не вздумай переделывать!"
Компания у Майи Варнелло собралась небольшая - узкий круг: кроме папы с мамой, только две молодые дамы, интеллектуалки академгородковские - то ли Майины подружки, то ли мамины ученицы. По выражению, мелькнувшему в глазах Майн, Телятников понял: не таким его здесь ждали. И уж, разумеется, не в такой компании. Замешательство, впрочем, длилось недолго, вообще, кроме Телятникова, никто его и не заметил. Светские ухари Марик и Рудик быстренько оттеснили его на второй план, дезавуировали, получилось вроде - не он их привел, а они его. Да так оно и было на самом деле.
Словом, все покатилось по сочиненному наспех сценарию. Они вручили подарок, прочли стихи. Причем Марик - ему было поручено начинать - ловко ввернул довольно изящную шутку; "Сейчас экспромт вспомню", - сказал. Интеллектуальное общество это оценило.
Последние две строчки они произнесли хором, разделили, так сказать, ответственность за неприличную угрозу.
Папа-членкор, задрав скандинавскую бороду, радостно заржал. Но у мамы глаза расширились от ужаса. Похоже, она взаправду поверила, что эти разбойники вознамерились заблевать ее апартаменты. Провожала потом взглядом каждую их рюмку. А Телятникову, когда он и вторую - за здоровье родителей именинницы - добросовестно осушил до дна, даже заметила: "Как вы ее, однако!"
Майя надулась - то ли на него, то ли на мамину бестактность. Телятников-то понял - на него. И тоже замрачнел.
Не унывали только Марик и Рудик. Маму эти гусары успокоили, заверив ее, что они алкоголики и опасаться за них уже поздно, подружек-учениц совершенно обворожили, папу усадили на его любимого "конька". Украшением стола был огромный запеченный лещ, которого не далее, как вчера, папа выловил лично на Обском водохранилище. Марик и Рудик дружно восхитились его подвигом, папа завелся, они его тут же бросили, и товарищ членкор всем своей рыбацкой эрудицией (тут он прямо-таки академиком был) навалился на покинутого дамами Телятникова. Сначала он в подробностях пересказал, как тянул этого гигантского леща, потом повлек Телятникова в кабинет - показывать свои самодельные (магазинных он не признавал) орудия лова, потом достал какую-то страшно импортную, купленную за валюту леску и начал демонстрировать крепость ее, подвешивая гантели разного калибра.
Телятников затосковал. Трубач хрипел свое. В гостиной резвились Марик и Рудик. Там прекрасно обходились без него. Во всяком случае, Телятников так подумал: "Прекрасно обходятся".
Улучив момент, он извинился, намекнул своему мучителю: надо, мол, ненадолго… вниз, - спустился в прихожую, отыскал на вешалке пальто, попрощался за лапу с добродушным пуделем…
Скоро хватиться его не могли: приятели и дамы знали, что он затворился в кабинете с папой, пана терпеливо будет дожидаться возвращения гостя из туалета. На всякий случай он ударился все же не по дороге, а напрямую, через лес, тропкой. Заблудиться здесь было невозможно.
Hа проспекте уже - он вышел к Дому ученых - Телятников вспомнил: денег же ни копейки! Даже автобусных талончиков нет. Да и какие сейчас автобусы… Придется возвращаться, успокаивать народ, врать чего-нибудь: дурно стало, пошел подышать. Мама опять глаза по тарелке сделает: ясно! назюзюкался все-таки. Тьфу ты!
И тут - о Его Величество Случай! - подкатило такси с зеленым огоньком. Водитель даже сам дверцы приоткрыл: "В город?"
- Денег нет, земеля, - сознался Телятников. Не сообразил сразу, что может рассчитаться на месте, в общежитии.
Водитель подумал секунду:
- Куревом не богат?
- Есть.
- Садись, - сказал водитель. - Хоть по-московскому успеть встретить.
На полпути подхватил он, однако, шумную компанию - двух девиц и пария, - собравшуюся всю ночь колядовать по друзьям и знакомым. Водитель предупредил их, кивнув на Телятникова: "Это мой сменщик". Но компании наплевать было, кто такой Телятников, рассчитались они сразу и более чем щедро.
Водитель повеселел.
- Я тебя в центре выброшу, перед площадью, - сказал Телятннкову. - Годится? А то, знаешь, пока её в стойло, пока то-сё…
На площади, в сказочном городке, возведенном вокруг великанской елки, было многолюдно. Из распахнутых ртов снежных богатырей и чудищ, по ледяным языкам-горкам сплошным потоком катилась визжащая толпа. Был тот час новогодней ночи, когда народ, оторвавшись от праздничных столов, двинулся в центр, к елке - подурить, поразмяться.
Телятников тоже проник в дыру, куда-то под мышку богатыря, поднялся (в спину подпирали) по деревянным, скользким ступеням, вдруг оказался в огромной, разверстой наружу пасти и ухнул вниз - стоя. У подножья горки не удержался - сзади подшибли, - упал, завертелся пропеллером - и сам подшиб какую-то глазеющую на этот балдеж девчушку. Вскочил, поднял свою жертву, хотел было обругать ее, а девчушка, приступив на правую ногу, вдруг ойкнула от боли, обвисла у него в руках. В следующий момент налетели на них две возбужденные бабехи, замахали варежками, закудахтали: "О, Дульсинея-то! Уже обнимается, тихоня! Уже с кавалером!" - и узнали Телятникова: "Володя! Ура! С Новым годом!"
И Телятников узнал налетчиц: студентки из нархоза. Как-то раз был у них в гостях, в общежитии, Марик и Рудик затащили.
- Тихо, девчонки, тихо! - усмирил он их. - Не толкайтесь. У нее вон с ногой что-то. Идти не может.
- Ой!.. Ай!.. - запереживали девушки. - Что же делать-то! Надо такси поймать!
- Да где его сейчас поймаешь? - сказал Телятников. - Ну-ка! - он легко поднял девчушку.
Они пошли.
Подружки семенили рядом, стараясь хоть как-то помочь Телятннкову, ручку-ножку поддержать этой… ушибленной. Больше мешали. Он вспомнил их имена: худая и чернявая, вся какая-то развинченная - кажется, Зинаида; та, что постепеннее, самоуверенная толстуха - почему-то Maнефа. Маня, наверное? Маша… Телятников тогда, при знакомстве, не поинтересовался.
До общежития было недалеко, квартала три, и девчушка оказалась совсем легонькой - вначале. Но помаленьку руки у Телятникова начали уставать.
- Эй, там, на нижней полке! - окликнул он. - Ты живая еще? Держись, пожалуйста, за шею. А то виснешь, как… Уроню ведь.
Она обняла его за шею, неожиданно крепко, прижалась холодным носом и губами к щеке. Новое дело! Телятников завертел шеей:
- Задавишь!.. Где вы такого сумасшедшего ребенка откопали? - спросил подружек. - Удочерили? Что-то в прошлый раз я ее не видел.
- Она в академическом отпуске была, - объяснила Маиефа. - После операции. Ей ногу резали.
- Хорошо еще, что не ту самую подвернула - другую! - это Зинаида.
- Укусись! - одернула ее Манефа. - То на одну хромала, а то на две станет.
- Сама укусись! На две… скажешь.
В общежитии, в комнате, они стащили с нее сапожок, осмотрели ногу, пощупали, помяли - Дульсинея попищала маленько, поморщилась.
- Ерунда! - решили девицы. - Растянула маленько. Или ушибла. До свадьбы заживет.
- Верно. Даже и опухоли нет. Могла бы сама дойти, притворяшка.
- А ей на ручки захотелось, лялечке маленькой!
Телятников, пока они вокруг нее хлопотали, рассмотрел девчушку: худенькая, тоненькая, словно бы прозрачная. Дюймовочка этакая. Дюймовочку она еще нарядом своим напоминала. Платьице на девчушке, когда она сняла шубу, оказалось белым, воздушным, вроде подвенечного. Правда что - лялечка маленькая, куколка. Но глаза из-под короткой челки смотрели скорбно, посторонними были на ее детском лице. И в уголках губ - скорбные морщинки. Неожиданное, странное лицо.
Решили пить чай. Тем более что все необходимое для него имелось на столе, даже не до конца разрушенный торт. Беду пронесло, девицы опять развеселились, задурили.
- Володя, Володя, скажи тост! - кричала Зинаида.
- Под чай-то? Офонарела! - смеялась Маиефа.
- Ну, а почему бы? - Телятников задумался на мгновенно - и срифмовал: - Всем святошам отвечаем: Новый год встречаем чаем!
- Гениально! - подпрыгнула на стуле Зинаида. - А теперь я!.. Нет, пусть сначала Дульсинея. Дульсинея, давай! За своего спасителя!
- Спаситель! - фыркнула Манефа. - Чуть не изувечил.
- Ну, за носителя! Вообще, сидит… как не знаю кто! Ей кавалер, можно сказать, с неба свалился, другая бы, точно, сдохла, а эта… Давай говори!
Дульсинея подняла свою чашку двумя руками, словно боясь не удержать одной, повернулась к Телятникову - и вдруг заплакала. Заревела, беззвучно содрогаясь, выплескивая чай на подол.
Зинаида и Манефа понимающе переглянулись: началось!
"Чего это она?" - одними губами спросил Телятников.
Зинаида ответила громко:
- Да ну! Блаженная! Никто замуж не берет.
- А кто берет, за того она не хочет, - добавила Манефа.
- Да кто берет? - Зинаида дернула плечом. - Этот, что ли? Будто не знаешь.
Телятников не понял - о ком они. Удивленно уставился на Дульсинею.
- Ты что, правда, замуж хочешь? - он осторожно отнял у нее чашку.
Девушка, шмыгнув носом, кивнула.
- Так выходи за меня! - великодушно предложил Телятников. - Пойдешь?
- Пойду, - сказала Дульсинея. Зинаида захлопала в ладоши:
- Ой, правда, Володя, женись на ней! Женись! Манефа сказала: "Пф!" - и сочувствующе глянула на Телятникова: вот идиотки!
Но Зинаиду уже взорвала эта идея. Она сбегала куда-то, вернулась с открытой бутылкой шампанского, приплясывая ("Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба!"), обежала стол, налила всем:
- Горь-ко!
И покатилась "свадьба".
Телятников добродушно улыбался. Ему было легко, забавно. С "невестой" он целовался так, будто ему в фантики это выпало. "Невеста", однако, была серьезна. Телятников, даже когда поворачивался от нее к столу, к общему веселью, знал, щекой чувствовал: Дульсинея смотрит на него, глаз не отводит. "Ой-ой!" - думал Телятников. Но не дальше.
Где-то, в красном уголке, наверное, звучала музыка. Там все еще танцевали.
Разгоряченная шампанским Зинаида то и дело убегала туда - поплясать. Один раз исчезла надолго.
- Вот бешеная-то! - сказала Манефа и вышла. И тоже не вернулась.
И музыка скоро умолкла. И вообще, шел уже седьмой час утра. Телятников поднялся - где же девчонки-то? - дернул дверь. Дверь не подалась.
- Они не придут, - напряженным голосом сказала за спиной Дульсинея.