"Конечно, не придут!" - запоздало разгадал их маневр Телятников. - Ай да девахи! Это у них, значит, свадьбой называется? Гениально! Простенько и со вкусом. Сегодня одной сыграют, завтра - другой. Хорошо устроились!.. А ты не ждал? Не плыл по течению? Совсем-совсем? Ой, врешь!.. Вот и приплыл. И не барахтайся. Смешно барахтаться. Да и зачем?.."
Он вернулся к столу, взял Дульсинею за плечи, грубовато спросил:
- Ну, что будем делать, невеста?
Дульсинея закинула лицо, воспаленно заговорила:
- Я знала, знала, что так будет! Еще когда ты меня нёс - знала! Чувствовала!.. И пусть! И пусть, пусть!.. Если бы они не догадались - я бы сама!..
У них ничего не получилось. Сначала Телятникову мешали ее готовность ко всему, торопливость, которые принял он за доступность, за порочность. Да она сама ему это подсказала - своим признаньем: "знала". А потом оказалось - оба они совершенно неопытны (он и не подозревал, что здесь опыт какой-то нужен). Телятникова вдруг оглушил стук собственного сердца: "Да как же она?! Почему?!" - и больше он уже ничего в себе не слышал, кроме этих бешеных ударов. Девчонка, не понимая, что с ним происходит, ловила в темноте его прыгающие руки, целовала: "Милый! Милый!.. Ну, что ты? Что?"
Обескураженный своим конфузом, Телятников резко сел на кровати. Нашарил брошенную рубашку. Надел. Ударяясь о стулья, пошел искать выключатель. Дульсинея, почему-то шепотом, подсказывала ему направление.
Когда он включил свет, она уже сидела на кровати, закутавшись в одеяло, такая несчастная, убитая - Телятников аж зажмурился.
Он подошел, опустился рядом. Плечом почувствовал, как ее колотит.
- Я не понравилась тебе! Я уродка! Уродка! - у нее прямо зубы стучали. - Ты никогда на мне не женишься!
Телятников бережно обнял её, стал гладить волосы, успокаивая. Жалко было девчонку, словно это она виновата в случившемся, то есть - фу ты, господи! - в неслучившемся. Да она, видно, так и считала - сама виновата.
Он всё гладил, гладил ее волосы - машинально. Они затихла постепенно, перестала трястись.
- Уйдешь теперь? - не то спросила, не то заключила - обреченно.
Телятников молчал. Она длинно вздохнула:
- Дверь не закрыта. Надо кверху надавить и дернуть посильнее. Она у нас с капризом. Только… не уходи сразу.
Он не ушел сразу. Хотя понимал - надо уходить.
- Тебя так и зовут - Дульсинея? - спросил.
- Нет. - А как?
- Смеяться будешь. Очень допотопное имя.
- Ну уж… Матрена, что ли?
- Хуже.
Телятников улыбнулся:
- Куда хуже-то?
- Дуня, - неохотно призналась она. - Евдокия.
- Действительно, - согласился он. - Поторопились родители: Дуни у нас пока не реабилитированы.
- Вот видишь… Можно, вообще-то, Ева. Некоторые зовут.
Телятников кивнул головой: ну, конечно, Ева! - кто же она еще? Сразу надо было понять. А он, выходит, Адам. Фрайер несчастный! Зинаида - змей-искуситель. Подобралась компашка.
- Ладно, Евдокия, спи. Не вставай - свет я тебе погашу.
- Володя, - едва слышно окликнула она его, когда он был уже у дверей. - Неужели всё?
Он вернулся, поцеловал ее.
- Перебор, Дунечка! Не надо, честное слово. Спи давай.
- Все равно я назад не вернусь, - непонятно и, ему показалось, торжественно произнесла Дульсинея. Стихи, что ли, какие-то процитировала?
Проснулся Телятников в полдень. Его разбудили. Распахнулась дверь, голос комендантши, чему-то злорадствуя, сказал: "Здесь он!"
Телятников открыл глаза. Вместо комендантши перед ним стоял незнакомый прапорщик: прямой, крепенький, светловолосый и светлоглазый.
- Владимир Телятников? - милиционерским голосом осведомился незнакомец.
- Так точно! - Телятников свел под одеялом пятки. - Чем могу служить?
Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее - как ружейный прием выполнил: "К ноге".
- Я - жених Евы!
"Еще одни Адам! - отчего-то обрадовался Телятников. - Как интересно!" Он прокашлялся:
- Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше?
- Не смейте издеваться! - задохнулся от возмущения прапор. - Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла - сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор!
- Чего-чего? - Телятников приподнялся на локтях.
- Лежать! - вибрирующим голосом крикнул прапор. Ну, уж это слишком!
Телятников сел, сбросив одеяло.
Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь - ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил.
- Вы воспользовались минутной слабостью девушки! - отчеканил, как из романа выстриг. - Вы обесчестили ее, надругались! Вы…
- Это она тебе так сказала?! Она?! - Телятников яростно тряхнул прапора.
Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал - ч-черт!
Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал, наконец, человеческие слова:
- Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное - о-о! - И снова забуровил: - Вы все разрушили! Растоптали душу!..
- Кретин! - зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). - Ты кретин! Слышишь?
Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал:
- Мне придется застрелить вас.
Телятников хлопнул дверью.
Он стремительно шагал в распахнутом пальто - ему было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: "Ничего себе - шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно - задвинутая!.. А этот-то, этот! Дуэлянт! Невольник чести!" Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: "Совратитель".
Дверь в их комнату он не открыл - вышиб плечом.
Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и - закаменели. Ничего они не взметнулись, на самом деле. Просто Маиефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты - и резко по вернулись, когда он возник в дверях, как статуя Командора.
Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая - разутая - глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две "чернавки" насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы "весть царевну в глушь лесную". Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку.
- Вот! вот! - Дульсинея смеялась… и плакала. - А вы говорили!
- Ну, все, - хмуро сказала Манефа. - Никуда она теперь не пойдет. - Она дернула за рукав Зинаиду. - Давай отсюда. Не видишь?.. Они же очумелые.
Зинаида провихляла мимо Телятникова, намеренно толкнула плечом:
- Чао, рыцарь бедный! Чао-какао!
…Через два дня они сняли комнатку на окраине города, у полуслепой старухи, дальней родственницы Манефы, и отнесли заявление в ЗАГС.
В отделе внезапная женитьба Телятникова произвела шок. Женщины дружно пожали плечами: дурак - и не лечится!.. Отказаться от такой партии! И ради кого! Ну, добро бы из своего стада выбрал, а то… подхватил какую-то шерочку, первую попавшуюся шлюшку. Майе даже не сочувствовали. В чем тут сочувствовать-то? Туда ему, значит, и дорога, трущобному типу - в трущобу!
Где-то в начале марта Телятникова пригласил к себе завотделом. К себе - это за пластиковую стеночку, отгораживающую его каморку от остального загона.
Сначала шеф торжественно объявил ему о прибавке к жалованию десяти рублей и долго, занудно внушал, что рассматривать это следует, как аванс, как веру руководства в его, Телятникова, будущий рост. "Чего же так, втихушку? - гадал Телятников. - Ага! Мне одному, наверное? Забота о семейном человеке. Чуткость".
Но не десятка оказалась единственной причиной вызова. Покончив с прелюдией, шеф уткнул единственный глаз в бумаги и заговорил о главном: он-де просит понять его правильно, не оскорбляться, сам был молодым, знает - чувства, горячность и все такое. "Но, Владимир Иванович, мой вам отеческий, если позволите, совет: воздержитесь пока от ребеночка. Какое-то время. Вам сейчас утверждаться надо, как специалисту, супруге - она ведь студентка, насколько мне известно? - заканчивать учебу. А ребеночек свяжет вас - это неизбежно. Ещё раз прошу - не поймите превратно."
Телятников знал, что все отдельские новости проникают за перегородку к завотделом с большим опозданием, Но чтобы с таким! "Увы, дядя!" - вздохнул он про себя. IІозавчера его Дульсинею положили в больницу, на сохранение беременности. Она трудно, мучительно переносила это свое состояние. Держалась, правда, мужественно. Когда уж совсем худо становилось, улыбалась ему виновато: "Потерпи, милый." А вот пришлось все же лечь в больницу. Теперь лежит, просит компота из консервированных вишен. Именно из консервированных. Сегодня надо занести. Где только их достать?
"Отеческую" же заботу шефа Телятников понял не превратно: "Боится, хмырь - квартиру просить стану".
И ведь как в воду глядел завотделом: заявление на квартиру Телятников неделю уже носил в кармане. Все не решался подать. Не достал он его и сейчас. Совсем бы дебильно выглядело: слушал, слушал наставления и - хлоп!
Смиренно поблагодарив шефа за все, откланялся, вышел в коридор. Там, в конце его, у окна, отведено было место для курения. Он сел на подоконник, закурил.
Здесь его и догнала Майя. Впервые подошла после той новогодней ночи. Попросила сигарету. "Вот как! Курить стала!" - удивился Телятников, но вслух ничего не сказал.
Майя так и не прикурила, вертела сигарету в тонких пальцах, смотрела мимо него, в окно.
- Скажи, Володя, - заговорила трудно. - Объясни… если можешь, что тебя остановило тогда? Я была виновата? В чем же?
Телятников смотрел на нее, молчал. Что-то изменилось в Майе. Что? Похудела словно, еще повзрослела. Другими какими-то сделались строгость ее и красота. "Постриглась! - догадался он наконец. - А ее коса острижена, в парикмахерской лежит".
Майя не дождалась ответа. Губы ее дрогнули, покривились.
- Ладно, - она усмехнулась, подняла на Телятникова глаза. - Счастлив ты, по крайней мере?
О чем она? И зачем? Все это было так бесконечно давно, в далекой, туманной, потусторонней жизни!..
- Да! - легко ответил Телятников, словно отпустил Майе непонятный грех. - Счастлив. - И спрыгнул с подоконника.
Потом он вызвал в коридор Рудика. Не заходя в отдел, помаячил ему из двери: выйдь!
- Чо такое, старик, а? - заблестел глазами Рудик. - Майка, да? Чего она?
- Рудольф, - сказал Телятников. - Займи пятерку до послезавтра.
БУДЕМ ЗДОРОВЫМИ ("АСТРИД")
Мир был потрясающе ярок, хотя всего три краски существовало на свете: серая - море, зеленая - сосны, оранжевая - осенняя листва кленов. Но такой оранжевый был этот цвет, такой зеленый, такой серый!
Старушки, старички в австрийских кепочках, ладные молодые женщины сгребали по скверам листья в вороха. Жгли. По Юрмале тянулся низкий вкусный дым.
Снегов ходил по берегу, по бледному песочку. Ходил быстро (все гуляли, отмеряя рекомендованное медициной количество шагов, а он ходил. Почти бегал). Сердце билось где-то в жабрах, в горле. Снегов ходил и уговаривал себя: ну-ну, спокойно. Спокойно. Ведь так же нельзя. Ведь и взорваться недолго.
Что-то непонятное творилось с ним здесь. Он приехал в эту ошеломительную осень, к тишине, к оцепеневшему морю из шумного стандартного городка, не остывший еще от напряжения последних дней работы, упал, словно выстреленный из пушки в благодать, в оранжевость, стеклянность - и его вдруг залихорадило.
…Взлетели чайки, роняя с лапок холодные капельки.
В одном месте тренировались молодые люди, какая-то футбольная команда. Гоняли мяч по песку, деловито переговариваясь:
- Сева! Отдай взад!
- Да ты чё финтишь? Пасни ближнему!
- Кончай стричь и брить!
Было рано-рано. Часов семь утра.
Сердце не унималось - прыгало. Что-то надо было делать: двигаться, действовать, кричать. Он напугал свежего, розовощекого санаторника. Произнес вдруг над ухом слышанную где-то нелепую строчку:
- А море, как соленый огурец, зеленое в пупырышках лежало…
- Ай-и-и! - визганул розовощекий и запрыгнул по щиколотки в воду. - Идиот!
"Точно, - подумал он, - идиот… Из окрестных идиотов - самый главный идиот".
Но не мог удержаться.
Шла краем моря женщина - юная, прыщеватая, тоненькая, в очках.
- Слушайте, - сказал он, поравнявшись. - Не подумайте, ради бога, что я к вам пристаю. Но… черт побери, как все красиво, а?
- Да, - легко пошла на беседу очкарик. - Я лично предпочитаю на взморье именно это время года.
- Необъяснимо. Жутко прямо. А подумайте: вдруг это мы с вами видим в последний раз.
Женщина потухла:
- Гражданин, у вас нездоровая психика.
Он прибавил шагу: "Ишь ты… нездоровая… Соображает! Ну и что? Да разве я со здоровой-то увидел бы всю эту красоту?! Фиг с маслом. Эх ты… очкарик!"
Но и эти, неприязненные вроде бы по форме, слова он произносил в уме вовсе без неприязни, а - наоборот - с теплом, жалостью, с нежностью даже к оставшейся позади незнакомой бледной дамочке.
Он только так мог сегодня думать обо всех - близких и далеких: с нежностью, с восторгом, чуть не со слезами. Только так глядел на все - на песок, воду, сосны, малые травинки.
Плоское море накатывалось на плоский берег. Кричали чайки, сшибаясь в драке.
Снегов не понимал: по тверди он идет или уже по воде - как Христос? И где он? На Земле или далеко-далеко во Вселенной - на прекрасной и страшной планете, где сердца пришельцев разрываются от счастья, от любви и блаженства.
И еще: билось в голове, пело, кричало одно, какое-то космическое, слово: "Астрид!.. Астрид!.. Астрид!.." - на все лады.
Что это - Астрид?.. Женщина? Болезнь? Звезда?..
Он вспомнил. Так звали вчерашнюю девушку из кафе. Ее привел кто-то из приятелей Снегова. Красивая была девушка: высокая латышка, светлые волосы - по плечам, глаза тоже светлые, смелые, длинное лицо с чуть тяжеловатым подбородком. "На Аэлиту похожа", - решил Снегов.
Они танцевали.
Он что-то такое сказал ей во время танца. Что-то, кажется, насчет красивого жениха и будущего счастья.
Она вдруг быстро ткнулась ему в плечо - словно поблагодарила - и всхлипнула. Но тут же взяла себя в руки. Подняла светлые, независимые глаза (слезы в них так и не появились) и ответила, что спасибо, мол, сыта. Обожглась однажды на романтической любви - хватит.
"Надо с ней поговорить! - заволновался Снегов и даже еще прибавил шагу, будто вот уже в сию секунду ему предстояло решить это дело. - Разыскать и поговорить. Обязательно!"
Снегов не знал, кто она. Может, обычная "динамичка", как их называют. "Покрутит динамо" с залетным человеком, вытряхнет ему карманы - и сбежит. Сегодня с одним в ресторане, завтра - с другим. А может, и человек.
"Да какая разница - кто?! - прикрикнул он на себя. - И что - человек-то? Который? Вон ведь всхлипнула даже. Значит, было что-то - красило душу. Любовь была, чувство. А теперь?.. Вобьет в голову, в бестолковник свой красивый, что все мужчины подлецы, - и будет потом жить с этим. Да разве можно так?!"
В доме отдыха Снегов, забыв о существовании лифта, взлетел с разгону этажа на три-четыре. И тут увидел своего земляка и давнишнего приятеля, приехавшего на пару дней позже.
- Слушай! - рванулся к нему Снегов. - Я сделал открытие!.. Ах, ты вниз собрался?.. Ну, ничего - я быстро… Знаешь, что такое "Астрид"?
Приятель качнул головой. Он караулил настороженным ухом шум приближающегося лифта.
- Это когда вдруг начинаешь понимать, - пылко заговорил Снегов, - до боли вот здесь начинаешь понимать…
Приятель неожиданно шагнул в раскрывшуюся дверь лифта и нажал кнопку. Так неожиданно, что Снегов остолбенел от изумления.
Приятель и сам, очевидно, понял, что вышло не совсем хорошо. А может, успел схватить ошарашенный взгляд Снегова. Он отъехал на каких-то пол-этажа, вернулся, но из кабины не вышел, а, держа палец на кнопке "стоп", чтобы двери не закрылись сами, сказал:
- Извини, старина. Я слушаю - договаривай.
- Нет, уж ты поезжай, - махнул рукой Снегов. - Чего уж… спускайся.
…После обеда Снегов пошел сдаваться врачу. Эпизод с лифтом маленько остудил его, он понял, что просто заболел, что нервы безобразно развинтились и надо сдаваться. Хотя по врачам ходить Снегов страх не любил. Ему почему-то всегда попадались здоровые мужики с волосатыми руками, которые грубо спрашивали: "Водку пьете?.. А запоями?" А то еще был случай, когда хирург, осматривая его, подозвал молоденькую сестру и сказал: "Вот, обрати внимание - частичное косопузие". Снегов обиделся: сволочь какая - прямопузая!
В доме отдыха врач была женщина, она не стала задавать Снегову вопросы - он сам все объяснил. Вот так, сказал, и так. Не могу понять, что творится. Но состояние такое, что взял бы и сквозь стенку прошел.
Врач выписала ему какую-то микстуру, а пока тут, на месте, налила рюмочку темного чего-то: выпейте, мол.
Он выпил - и почувствовал себя лучше, спокойнее. Может, от внушения просто.
Вышел снова в вестибюль дома отдыха. Там, в кресле, одиноко сидел Саша - мужчина лет сорока пяти, высокий, стройный, с красивым, чеканным прямо лицом. Сашу все знали: он лечил рядом, в санатории, ноги, а жил в доме отдыха - по курсовке. Болезнь у него была такая - закупорка вен. Дело свободно могло обернуться гангреной и, значит, ампутацией. Саша мыкался по больницам и санаториям давно, уже пять лет, ходил с палочкой.
Сидел он как-то странно скрючившись, ухватившись руками за подлокотники.
Снегов шагнул к нему. Лицо у Саши все было покрыто мелкими капельками пота.
- Саша, что ты? - спросил Снегов. - Помочь? В номер отвести?.. Или к врачу?
- Погоди, - сказал Саша. - Сейчас… Еще минутку - пройдет. - Он достал платок, вытер лицо, выдохнул резко, крутнул головой. - Язва прихватывает… Вдруг, понимаешь, возьмет.
- Так у тебя что - и язва еще? - бестактно спросил Снегов. - Ох, господи!.. Саша, а может, тебе масла облепихового? Я могу достать. Вот вернусь домой - смотаюсь на Алтай, а? Ты адресок давай.
- Пробовал, - усмехнулся Саша. - Не помогает. Такая пакостная история: начинаешь язву лечить - ногам хуже, ноги лечишь - язва открывается.
Снегов помолчал. Потом спросил:
- Тебе, между прочим, сколько лет?
- Тридцать пять. А что?
- Сашка! - Снегов задохнулся. - Ведь ты же… Ты на пять лет меня моложе! У меня брат младший - тебе ровесник… Да за что же это, елки?!
И все. Он соскочил с зарубки.
С той самой, крохотной, которую поставила врач, налив ему рюмочку.
Снегова опять понесло. Он шел в аптеку, сжимая в карманах кулаки.