- Представляешь! Генриетточка-то… Орешков привезла, умница. Сама наколотила. Пойду, говорит, завтра - сдам в коопторг. Я вот те сдам! - Он грозил Генриетте кулаком. - Мы тут с девочками на базар за ними бегаем, спекулянтам переплачиваем. Верно, старушка? Ты сколько возьмешь? Двадцать стаканов-тридцать? Ирка! Поищи там мешочек полиэтиленовый!
Он сам отмерял орехи. Так лихо действовал - Генриетта подумала: "Вот бы его к прилавку… как того артиста из музкомедии". Она вошла в роль. Не старалась специально, естественно включилась.
- Виталий, Виталий! - урезонивала деверя. - По сорок копеек! А то не продам. Что я - живодерка?
- Она не живодерка! Глядите на нее! Любуйтесь! Цветите, юные, и здоровейте телом! Можно сказать, с доставкой на дом - и по сорок. Да на базаре, у этих, какие стаканы - видела? Рюмки! Они их по индивидуальному заказу делают. А здесь - бадья! Не-ет, только шестьдесят. Мы тоже не живодеры.
Последней пришла пугливоглазая театроведка. Генриетте обрадовалась пуще всех. Как будто и не видела ее сегодня на рынке. Орехов театроведке уже не хватило. Остались только шишки - с полведра. Разбушевавшийся Виталий хотел было продать их пугливоглазой по четыре штуки на рубль, но Генриетта решительно воспротивилась.
- Осатанел?! Стакан орехов с четырех шишек набирается, сама вымеряла. Это что же, по рублю за стакан? - Она вытряхнула шишки в сумку театроведки (у той была просторная спортивная сумка на ремне) и вовсе отказалась от платы: - Не возьму и не возьму! А будете настаивать, и ночевать не останусь. Уйду вот на вокзал.
Театроведка, в свою очередь, половину шишек вывалила тут же на стол - угостила всех.
И чудесный получился вечер.
Дамочки эти, влюбленные в деверя, и к Ирине относились с нежностью. Прямо каждое движение бровей ее ловили. Икру баклажанную нахваливали так, словно хозяйка сама ее готовила.
А Виталий вдруг хлопнул себя по лбу:
- Бабы! Да у нас же клюква есть!
Он сбегал на балкон, принес полное ведро отборной клюквы.
- Знаете, как досталась?.. Утром позавчера звонит кто-то под дверью. Я только встал, пардон, в неглиже еще. Открываю - стоит незнакомый мужичок, после ба-альшой, видать, поддачи. Клюквы надо? Ведро? А я знаю: надо - нет? Крикнул Ирину. Она халатик накинула, выходит. Почем? - спрашивает. Мужик говорит: двадцать пять рублей. А эта руки в бока уперла - и высокомерным тоном: сдалась она мне по двадцать пять, когда ее на базаре по тридцать продают. Не врубилась спросонья, поняли! Не дошло до нее, что мужик дешевле предлагает! А дядя с похмелюги страшной - тоже не врубается. Ну, давай, - говорит, - за двадцать. Завал! Двадцать рублей ведро. А клюква, - глядите какая - виноград! Нарымская!
Засиделись гостьи, как и предсказывала Ирина, до полуночи. Виталий потом заказал такси, развез их по домам.
На другой день Генриетта возвращалась в деревню. Тряслась в рейсовом автобусике по избитой гравийке. В сумке, лежавшей на коленях, неприлично бренчала мелочь. Вчера туристы насыпали ей пригоршню серебра да медяков, а обменять на бумажки Генриетта их не успела. Она поплотнее прижимала сумку к ногам. Выручка - двести сорок рублей с копейками - вся лежала там, завязанная в платок. Двести сорок… Значит, останется теперь долгу триста сорок. Это за корову только. А еще сто восемьдесят за поросят. Виталий вечером спросил ее про долг за корову, она и ответила - пятьсот восемьдесят. А ведь поросята им обошлись по девяносто рубликов за голову. Весенние поросята дорогие. Это после осеннего опороса многие хозяева давят их и выбрасывают. Потому что осенние за зиму почти не вырастают и никакой, получается, разницы нет, что осенних, что весенних потом выхаживать. Только перевод корма. Они еще потому невыгодны, что матку перед зимним забоем вытягивают, она худеет, вес теряет. Вот их и давят - покупателей нет. А весенние кусаются. Они с Геннадием еще дешево взяли - по девяносто. Зато, правда, и нарвались на лядащих… Итого, стало быть, пятьсот двадцать рубликов. Уй-ю-юй! А где взять? Одна надежда на тех же поросят. Через месяц им ножик в бок: дальше кормить смысла не имеет. И если по пять рублей килограмм… Генриетта углубилась было в подсчеты, но спуталась. Мысли от автобусной тряски скакали. И перескочили незаметно на другое: "Хорошо бы столовку школьную доколотить… хоть к октябрю. Добьет - нет Геннадий? Должен - он настырный… Да пригородить бы там свинарничек, голов хоть на шесть. Тут тебе ребятишкам и трудовое воспитание, и подкормка им же. И не надо ходить к этому дураку бешеному, кланяться: отпусти мяска для школы"…
ПУНКТИК
Лет двадцать назад - я работал тогда литсотрудником в вечерней газете - ходил ко мне один юноша, почти мальчик. Носил заметки. Странные это были заметки. Довольно грамотные (у мальчика за плечами имелось незаконченное среднее образование), но какие-то настолько бестрепетные, ровные, настолько добросовестно-пустопорожние, что я не могу сейчас припомнить содержания хотя бы одной из них.
И сам мальчик был странный.
В то время я уже знал, что авторы делятся на две категории: на тех, кто нужен газете, и тех, кому нужна газета.
К первым относились люди, находящиеся при деле: хозяйственники, администраторы, специалисты, передовики. Из них нужно было "выколачивать" статьи, заметки, отклики, интервью; от них требовалось только дело, и потому корявость стиля им прощалась. Доводить их материалы "до кондиции", то есть от начала до конца переписывать своими словами, - было обязанностью штатных сотрудников.
Вторую категорию составляли дотошные пенсионеры-правдоискатели и честолюбивые юноши с пылающим взором. Стыдно признаться, но мы, из низменных, прагматических соображений, предпочитали пенсионеров. Пенсионеры не мечтали о лаврах Михаила Кольцова и Семена Нариньяни, не обижались на безымянность своих заметок, брались проверять самые запутанные жалобы читателей и участвовали в рейдах.
Честолюбивые юноши мечтали о лаврах. Они хотели подписываться полными именами, публиковаться под броскими рубриками "Реплика фельетониста" или "Мир современника" и страшно огорчались, когда у них выбрасывали возвышенные фразы вроде: "…паренек влез на дерево, да так навсегда и оставил там свое сердце"… Я сочувствовал честолюбивым юношам - потому, наверное, что совсем недавно сам был одним из них. Вот это сочувствие и помешало мне сразу разглядеть мальчика. Между тем он не походил на своих сверстников. Глаза его не пылали, и руки не дрожали, и кровь не румянила бледного чела. Бестрепетно выкладывал он на стол очередной бестрепетный опус и, устремив бестрепетно-прозрачный взгляд в угол, выслушивал приговор. Вернее не выслушивал, а выжидал - как ждет своей очереди проситель, уже вошедший в кабинет к чиновнику, но остановленный словами: "Присядьте на минуточку - я только закончу с товарищем". Чиновник где-то далеко заканчивает разговор, проситель же, приткнувшийся на краешек стула у дверей, слышит лишь "бу-бу-бу-бу", взгляд его делается пустым, пустой становится голова и только слова: "Так я вас слушаю!" - выводят его из этого оцепенения.
Мальчика из оцепенения выводила внезапно наступавшая тишина, когда мои "бу-бу-бу" переставали него доноситься. Он обращал на меня свой странный взгляд и задавал вопрос более чем нелепый - после всего сказанного:
- А можно это напечатать?
Я разводил руками.
- Хорошо, напишу другую, - поднимался он.
Так продолжалось довольно долго. Коллеги мои обратили внимание на мальчика, стали подшучивать:
- Что это за малохольный к тебе ходит? Смену ростишь? А чего такого зачуханного выбрал?
- А это он специально, - торопились объяснить спрашивающим острословы. - Чтобы учителя не обскакал. Всегда чтобы дистанцию чувствовал.
Малый и правда был какой-то зачуханный. Безнадежный. И я решил наконец поговорить с ним откровенно. Объяснить, для его же пользы, что не туда он гребет.
Такие слова лучше произносить сразу. Чем дальше их откладываешь, тем труднее разговор. Легко ли оказаться в роли Онегина, преподносящего урок Татьяне, достойно выдержать роль - "и взгляд холодный и эту проповедь". Да Онегин-то еще лукавил, смиренничал - мол, это я не создан для блаженства. А каково друге объяснить: ты не создан для блаженства! Другие созданы. Вон этот старичок создан, что нюхает гранки напротив; и этот юный прыщеватый очкарик, пробежавший по коридору. И я - читающий тебе сейчас проповедь. А как же? Не был бы создан - не читал бы. А ты - нет. Ты бездарен. Ныне, и присно, и во веки веков.
В общем, я дрогнул в последний момент и начал издалека, с буферного вопроса: вы, собственно, чем, в принципе, занимаетесь?.. извините, что раньше не поинтересовался… работаете где?., или думаете заканчивать образование?
Вопрос сулил облегчение мне и отсрочку мальчику, ибо за ним, в случае ожидаемого ответа, следовало стандартное пожелание, а может быть, и удачная "отпасовка": "Так попробуйте написать что-нибудь о вашем цехе (студенческой группе), у нас отдел промышленности (науки) просто задыхается без конкретных материалов с мест".
- Я пока нигде не работаю и хотел бы устроиться к вам, - ответил мальчик.
- То есть? - не понял я - В штат устроиться?
Мальчик кивнул.
Вот этого я никак не ожидал. Я забормотал что-то сумбурное: мол, такие вопросы решает в общем-то главный редактор… но, насколько мне известно, должности и курьера и учетчика писем у нас сейчас заняты…
- Я не прошусь курьером, - остановил меня мальчик. - Я хочу корреспондентом.
Я растерялся от его наглости. И вылепил то что так боялся произнести:
- Но ведь для этого, простите… способности какие-то нужны. Талант!
- А разве нельзя без таланта? - спросил мальчик И тут он вдруг обнаружил себя не таким уж зачуханным. - У вас талантливо пишут такой-то, такой-то и такой-то, - он безошибочно перечислил лучшие перья редакции. - Я так не смогу. Но как другие, смогу. Вы только научите меня, про что надо писать.
Ччерт! Он был прав-талантами мы не блистали Но ведь эти "другие", которые теперь холодной, натренированной рукой "выгоняли" строчки, не всегда были такими. Ведь горели же они высоким пламенем, собирались небось всю душу выплеснуть в слова, когда в них "этот зуд проснулся". А он? Он потух, не успев зажечься. "Как другие"… Словно гвозди собрался забивать… да только не знает пока, с какого конца за молоток браться. А покажи ему - он и начнет тюкать.
- Да почему именно журналистика-то, если вы к ней призвания не чувствуете? Ведь вы не чувствуете призвания?.. Выберите себе другую профессию…
- Потому, что я хочу жить как все вы, - упрямо сбычился мальчик.
- А как мы все живем?
- Я тоже хочу иметь особняк и машину.
У меня, что называется, отпала челюсть. Дурак он, что ли? Начитался зарубежных романов и поверил.
- Ты что, парень, белены объелся? - спросил я. - Какие особняки? Какие машины?.. Где ты их видел? В кино?
Машину у нас имел только фотокорреспондент Стас Подбельский - страшный халтурщик и бабник. У него же была самая просторная квартира, четырехкомнатная, с старом "генеральском" доме. Но все это досталось Подбельскому, беспутному сыну героя четырех войн, по наследству. Мы не завидовали Стасу: ни лихим его деньгам, ни блудливой, пропахнувшей духами и потом "таратайке", ни генеральским апартаментам. Из квартир, заработанных горбом, лучшая была у главного редактора: две "полногабаритные" комнаты, центральное отопление, телефон и ванна. Правда, под окнами его дома проходила транссибирская магистраль, и редактор каждый день сидел на летучке, болезненно сжимая виски. Остальные, согласно рангам и стажу работы, жили скромно - в "малогабаритках", коммуналках и на частных квартирах.
- Идите домой, - сказал я. - Над вами кто-то пошутил. Нет у журналистов ни особняков, ни машин. Собственные квартиры и то не у всех. Так что ступайте, юноша. Здесь ловить нечего.
- Вы меня обманываете, - произнес он ровным, утверждающим тоном. Прямо как следователь. - У каждого журналиста - особняк и машина. Я точно знаю.
"Сейчас опупею! - со страхом подумал я, - Он точно знает! А я не знаю. У меня, оказывается, особняк и машина, а я и не подозреваю. Сижу тут, кретин, ломаю голову - где бы саночки раздобыть, за угольком съездить? Беременную жену совсем заморозил в шестиметровой комнатушке… А он, сопляк, точно знает!.."
- Ладно, - я решил сознаться. - Есть особняк. Через полчаса закончится рабочий день - пойдем вместе, покажу. Ядринцовский спуск знаешь? Вот там у меня особняк, на косогоре. За тридцать рублей в месяц. Плюс топливо и электроэнергия. Пойдем, пойдем - убедишься. Только при жене свой бред не вздумай повторить. Она у меня на сносях - ей волноваться вредно… Ну посмотри, чудак ты этакий, похож я на владельца особняка?! Или другие - похожи?.. Володя! - заорал я в открытую дверь, увидев пробегавшего мимо репортера Ключикова. - Ты нас домой не подбросишь? С молодым человеком? Машина-то у тебя на ходу?
- Машины у меня, старик, все на ходу, - обрадовался случаю похохмить Ключиков. - И швейная, и стиральная, и натуральная. Только колеса я к ним, гы-гы, не приделал…
- Ну? - повернулся я к молодому человеку. - Слышал?.. Уж до такой степени нельзя в облаках витать. Надо хотя бы маломальское представление о жизни иметь. И еще в газету собрался… с этаким багажом.
Мальчик задумался. Вернее - взял тайм-аут. Думать он, кажется, вообще не умел. Посидел, уставя взгляд в пространство. И выдал:
- Тогда помогите мне устроиться в торговлю.
Новое дело! Я опешил.
- Вот это виражи! А почему в торговлю?
- Я стану воровать - заведу себе особняк и машину, - четко ответил мальчик. Легко так выговорил: "стану воровать" - как благонамеренное: "буду очень стараться".
"Сумасшедший! - осенило меня. - Маньяк!"
Как же я сразу не догадался? Должен был догадаться. Этот безумный взгляд, который я принял за бездумный. Эта его "малахольность". И то, как он не слушал мои наставления, а слушал всегда что-то далекое в самом себе. Точно - сумасшедший.
- Воровать-то вроде бы нехорошо, - осторожно заметил я.
- Но там все воруют, - возразил он. - Воруют и покупают машины… и особняки.
Поехало!.. В больном его мозгу была одна накатанная дорожка.
Я решил не спорить.
- Может быть… Может быть, и особняки… не знаю. Но - до поры до времени. Пока их не поймают. А их ловят. Вот пожалуйста, - у меня на столе лежал как раз большой судебный очерк о расхитителях. - Поймали восемь человек, дали всем вместе восемьдесят лет. В среднем - по десятке на брата. С конфискацией имущества… Не надо вам в торговлю. Вы неопытный, и вас посадят. Понимаете? И отнимут украденное… Да если не поймают… Вы же видите, какая сейчас кампания идет: проверяют людей, живущих не по доходам.
Насчет кампании я его не обманывал. Шла как раз такая. Приглашали куда положено некоторых, не в меру "упитанных", граждан. Интересовались: "Откуда дровишки?" Да он и сам должен был заметить - читал ведь газеты.
Впервые молодой человек заволновался. Черты его, всегда неподвижные, мгновенно исказились, полыхнуло смятение, подбородок беспомощно задрожал.
- В таком случае пусть мне разрешат выехать в Швейцарию!.. Почему меня не отпускают?!
Я не стал спрашивать, зачем ему в Швейцарию. Я теперь знал зачем. Догадывался. И он тотчас подтвердил мою догадку.
- Я бы там устроился работать, - сказал он cправляясь с волнением - женился бы на скромной, честной девушке, купил в рассрочку особняк и машину.
Все! Круг замкнулся. На колу мочало…
Сомнений больше не оставалось: паренек был капитально "задвинутым". Причем помешательство его, учитывая возраст паренька, было, пожалуй, уникалым.
Сумасшедшие в редакцию, случалось, забредали. Регулярно ходил седой и величественный автор эпохального романа "Война "Войне и миру", ведущий многолетнюю титаническую борьбу с графом Львом Николаевичем Толстым. Роман его состоял из тысячи части, каждая часть помещалась на отдельной блокнотной страничке, а носил он свое творение в холщовом мешке, как Велимир Хлебников. Появлялся иногда страшный старик Кудеяров, бывший рубщик мяса. Кудеяров жаловался на органы и на администрацию рынка. На Центральном рынке, под мясными прилавками, утверждал он, засели четыре диверсанта с радиопередатчиками, а зеленые лейтенантики из КГБ и молокосос директор не хотят в это поверить.
Но их "чокнутость" можно было как-то объяснить: судьбой, жизненными потрясениями, общественными катаклизмами, свидетелями которых, а возможно и жертвами, они были.
Мальчик же был "завернут" на бескрылой, тусклой, филистерской идее: особняк, машина, послушная жена в чистом передничке… И ради всего этого - готовность на любой труд: пусть нечистоплотный, пусть даже потогонный… Почему именно эта идея угнетала столь юный ум? Откуда, из какого такого эфира просочилась?.. Ведь совсем иным напряжением гудел тогда эфир.
С тех пор прошло двадцать лет…
Стае Подбельский недавно разбил четвертую машину, на этот раз "Волгу". Новенькую. Разбил очень убыточно, в свой карман. Он и раньше их колотил, но как-то так ловко, что платили за ремонт всегда другие. А на этот раз опростоволосился. Стае возвращал с загородной прогулки, имея на борту даму - то ли старую знакомую, то ли, наоборот, новую. Возвращались они рано утром в понедельник - знакомой надо было успеть на работу. Туман еще не рассеялся, и асфальт, после ночной росы, окончательно не просох. В одном месте дорогу им вздумали перебежать лоси. Семейство - бык и коровка. Стас прижал и озорно забибикал: хотел повеселить даму. А бык - матерый зверина - вдруг поскользнулся на влажном асфальте, упал на бок… У "Волги" поотлетало все: капот, крылья, внутренности. Лось же, сволота, вскочил как ни в чем не бывало и убежал в лес. Возможно, соскочил он вгорячах и побежал, как говорится, умирать, но все равно - счет ему, ни живому, ни мертвому, теперь не предъявишь.
А бывший наш главный редактор в прошлом году купил машину. "Ладу". Кстати, у Подбельского же и купил - после того, как Стасу на бензозаправке слегка помяли дверцы, а он исхитрился выторговать за это полторы тысячи компенсации. Ну, редактор-то знал, что машина исправна: они с Подбельским соседи по дачам, и Стас, конечно, не стал бы подсовывать бывшему шефу труху. Просто у него такой характер - он сам до первой заплатки ездит. А потом уже не может сесть за руль, у него все внутри сопротивляется.
Редактор купил машину, но ездить на ней не может. Пока он рос до нее, пока тянулся, экономил копейку - подкрались годы и болезни. Редактору не выдали права. "Сбылась мечта идиота", - грустно усмехнулся он. Раз в полгода к редактору приезжает шурин из города Кременчуга - специально берет неделю без содержания - и возит его на рыбалку. Редактор же из своей персональной пенсии оплачивает шурину дорогу туда и обратно.
А я сижу на крыльце особняка. Ну, особняк - не особняк, однако жить можно: две комнатки, верандочка да сверху еще надстройка - вроде мансарды. Терпимо, в общем.