Отец смотрел и внутренне съеживался: та же белизна, тот же ровный подъем, тягун, к деревне, а пологость-то где? И как он мог ее увидеть - пологость? Как ее вообще можно увидеть, если все одинаково бело?.. Но опять: вдали, за померещившейся ему низинкой разглядел он полоску кустов. Точно так тянулся у них кустарник по другую сторону речки, облепишник, бабы туда переправлялись на лодке ягоду собирать.
- Вроде есть, товарищ капитан, - неуверенно сказал отец. - Должен быть.
- Вроде Володи, под вид Кузьмы, - буркнул комбат. - Это же… через Северный полюс в Нахаловку. Минимум полчаса скрестись неизвестно ради чего… Ладно, сержант, отбери двух человек - сходите проверьте. Но учтите: если там ничего нет, вам первым начинать с левого фланга. И чтоб мне такой шорох подняли, будто вас там рота, не меньше.
Отец услышал: "отбери двух человек" - и понял: о нем речь не идет. Ему сделалось нехорошо. Представил себе: доберутся мужики до края леса, а там хрен - не ложок. Вот начнут они тогда его понужать: деревня, лапоть дырявый, померещилось ему, придурку!., а мы теперь помирай!..
*=" Товарищ капитан! - заторопился он. - Дозвольте мне с ними.
Комбат и Черный враз повернулись к отцу, уставились на него долгими взглядами. С лица комбата сошла злость, и отец сейчас только увидел, что на остром носу у него очки, а под носом маленькие интеллигентные усики.
- Да вы же еще… немца живого не видели, - сказал комбат.
- Когда-то надоть, - ответил отец.
Они пошли втроем. Третьим сержант выбрал низкорослого, вертлявого солдатика, не из новобранцев, из "старичков", - такого же черного с лица, как сам. "Ровно младший брат", - подумал отец, глянув на вертлявого.
- Валерий, - сказал тот. И прибавил: - Валерий Павлович.
"Ну и жох!" - определил отец.
А вертлявый изогнулся в поклоне:
- Вам вперед, товарищ Сусанин.
"Сусанин… - думал отец, пока пробивались они краем леса. - Сусанин-сусалин… мусалин. - У него была такая манера вертеть непонятные слова, толочь их, переиначивать. - Будет тебе Сусанин… И Сусанин, и по сусалам будет, и по мусалам… Вот как не найдем ложка - всем будет. Закукарекаем тогда. Запоем лазаря…"
Так он бормотал про себя, глушил этими нелепыми словами тревогу и успокоился только тогда, когда, переползши реденький остаток леса, они кувыркнулись с маленького обрывчика в ложбинку. Тут отец понял, почему он не видел ложбинки, а лишь угадывал ее. Бережок был крутым, но не высоким, каких-нибудь полтора метра, и почти сразу от него местность опять полого забирала вверх. Такая, в общем, складочка - издалека ее нипочем не разглядишь.
- Аи да Сусанин! - сказал вертлявый, быстро доставая из шапки заранее скрученную цигарку. - Вот она, народная сметка. Больше он, впрочем, отца не хвалил. В ложбинке под снегом оказалась вода, - то ли болотце там было, то ли ржавый какой ручей протекал, - следы горбящегося впереди Черного сразу темнели, казалось, что он бредет, истекая кровью; и отец скоро почувствовал: хлюпает в ботинках, сырость сквозь обмотки и ватные штаны подступает аж к самым коленям. Вдобавок, местами они проваливались чуть ли не до пояса, а местами, где бережок понижался, им приходилось становиться на карачки.
- Куда ты завел нас, проклятый колдун, - ворчал позади Валерий, словно сам с собой разговаривал. - Мы же не водолазы, мы пехота - царица полей… Полей! Не болот.
- Все! - объявил он в одном месте. - Промокло хозяйство. Весь комплект плавает. Можно малую нужду справлять, не снимая штанов. Без разницы. Даже теплее будет.
- До свадьбы обсохнет, - утешил его отец.
"Хоть бы сбоку ей зайти, - подумал он про баню. - А там можно подползать поближе и гранату кинуть".
Им повезло - они вышли даже не во фланг, а в тыл бане.
Подобрались к ней, осторожно заглянули в предбанник. Предбанник был просторным, с деревянным полом, широкими лавками вдоль стен. На лавках валялось несколько испаренных веников.
Это все отец заметил, а главного, как оказалось, не рассмотрел. Черный - когда они отползли назад, за стенку, - поманул его к себе и зашептал прямо в ухо:
- Заметил, куда дверь открывается?.. Вовнутрь… Пока они там молчат, не дыши. А как пулемет заработает - бей своим мокроступом в дверь. Изо всех сил. И сразу падай в сторону. Сразу! Понял?
Пулемет застучал. Черный торопливо ткнул отца локтем и первым кинулся в предбанник. В предбаннике они замерли - Черный даже распрямиться не успел, потому что пулемет враз умолк. Все это походило на детскую игру в прятки, только караулил их не глаз водящего, а тишина. Отец вымерил расстояние, наметил себе точку, где, с той стороны двери, должна была располагаться щеколда. Или крючок. Если они, конечно, закрылись.
Пулемет молчал. В бане заговорили, отцу показалось - по-русски. Он недоуменно оглянулся на Черного. Но тот бешено показал ему глазами: дверь! за ней следи!
В этот момент пулемет снова загрохотал, отец ударил ногой дверь и прянул в сторону. А Черный с Валерием, выставив автоматы, разом нырнули в проем… И подняли там от пулеметов трех человек: одного немца - маленького, сморщенного, в круглых железных очках, и двух русских мужиков-власовцев, здоровых и одинаково рыжих, похоже, братьев. Но это уж потом отец их рассмотрел на свету. И как они баню оборудовали, потом оценил: вынули два бревна, установили пару пулеметов - и получился самый настоящий дот…
Прямо здесь, возле бани, Черный разбил власовцам морды. Он вышел последним, оглянулся на пленных - они стояли с задранными руками - и вдруг, с разворота, ударил прикладом в зубы одному, другому: так скоро и страшно, что рыжие одновременно влепились лопатками в стену и, обмякнув, поползли по ней вниз. Немец пригнулся, охватив руками голову. Но его Черный не тронул. Отошел чуток в сторону, достал из-за пазухи ракетницу, пальнул вверх, проследил взглядом за полетом ракеты и только после этого сел прямо в снег, поставив автомат между коленями. У отца подрагивали ноги, он тоже опустился. Один Валерий перетаптывался стоя, вертел туда-сюда головой, не мог успокоиться.
- Да-а, сержант! - мелко рассмеялся он. - Попортил ты землякам говорильники. Как же они показания давать будут?
- Они тебе дадут, - угрюмо сказал Черный. - Догонят и еще дадут. Их бы на месте задавить, да сначала комбату представить надо.
Власовцы не ворохнулись. Сидели, прислонясь затылками к стене, не сплевывали зубное крошево, густая кровь текла им на подбородки, на мундиры РОА, пошитые из немецкого сукна, и солнце жутко белесило их устремленные вверх, неподвижные, как у мертвяков, глаза…
…К вечеру этого же дня они догнали первый батальон. Встреча получилась невеселая.
Еще часа за полтора до нее на узкой лесной дороге (они снова шли лесом) им стали попадаться раненые. По двое, по трое ковыляли они в тыл, поддерживая друг дружку. Потом проехало сразу две конных повозки. Ходячие - у кого рука перевязана, у кого плечо - подталкивали их сзади, а в самих повозках, накрытые ватниками и полушубками, стонали тяжелые.
В сумерках уже вышли они из леса и через какой-нибудь километр уткнулись в траншеи. Снег вокруг траншей был перемешан с грязью, растоплен, изрыт воронками.
Отец соскользнул по выщербленной, осыпавшейся стенке вниз, задел кого-то, на него болезненным голосом заругались:
- Куда прешь, чучело!
"И верно - чучело!" - спохватился отец. Он держал под мышкой сноп необмолоченного хлеба и, надо полагать, выглядел нелепо. Еще засветло наткнулись они на поле с неубранными, почерневшими за зиму снопами. Ребята стали потрошить их, раздергивать на стельки: валенки к этому времени у всех раскисли. Отцу стельки не требовались, он еще в обед поменял свои отсыревшие на сухие. К тому же, на нем были домашние шерстяные носки, а шерсть, она и мокрая греет. Он, тем не менее, захватил один сноп целиком. Опять над ним смеялись: ты что, мол, дядя, не коровенку ли собрался завести? Отец помалкивал. "Скальтесь, скальтесь, - думал. - Погодите, как попадем на ночь куда-нибудь в грязь, в сырость, - сами же запросите: "Батя, дай соломки под бочок…"
И вот теперь, с этим снопом, он шарашился здесь промеж раненых…
Отец положил его на бровку, запомнил место и осторожно двинулся вдоль траншеи. Впереди, в углублении, привалившись к стенке, стояли двое. По лицам их, совсем молодым, отец определил - сержанты, из полковой школы. Стояли они молча и полуотвернувшись друг от друга, будто только что перецапались. Отец подошел, на ходу вынимая кисет (с табачком разговор скорее клеится), спросил:
- Ребята, что у вас здесь случилось-то?
Тот, который стоял подальше, вдруг сжал виски и длинно выругался, словно отец обидел его. Потом вовсе отвернулся к стенке, уткнулся в нее лицом. Второй оторвал у отца бумажку, запустил пальцы в кисет и тихо, как бы оправдываясь за товарища, сказал:
- Дружка у нас убило… - Он никак не мог свернуть цигарку - руки тряслись. Отец машинально забрал у него бумажку, свернул, подал. Сержант вставил цигарку в рот, оглянулся боязливо и шепнул: - Мы тут, батя, под свой обстрел "катюш" попали.
- Как так? - растерялся отец. Сержант пожал плечами:
- Выскочили из леса, с ходу траншеи эти взяли, на "ура". Фрицы в деревню удрапали - деревня вон, на бугре, - а нас через минуту накрыло.
- Дак как же они так - по своим? - не понимал отец.
- Не знаю, батя, не знаю, - сержант жадно затянулся. - То ли мы поторопились, то ли они опоздали… А потом еще немцы добавили - обрадовались, гады…
- Посторонись! Посторонись! - раздались голоса. Санитары тащили на носилках раненого.
- Стой! - неожиданно звонко сказал раненый, когда носилки поравнялись. - Дайте слово сказать.
Он приподнялся на локтях - и отец узнал его: это был замполит первого батальона, худой старик с буденовскими усами, только седыми и жидкими.
- Сынки! Родные! - закричал замполит, напрягал жилистую шею. - Довоевывайте тут, сынки! Бейте их! - Глаза его искали чей-нибудь встречный взгляд, молили о прощении. - А я уж, видать, отвоевался!.. Отвоевался я!..
Санитары двинулись дальше, - да они и не останавливались совсем, только шаг замедлили, - а замполит, силясь привстать (у него, видать, были перебиты ноги), все выкрикивал высоким молодым голосом:
- Я отвоевался!.. Отвоевался!.. Счастливого вам!.. Сынки!..
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
Он бежал в атаку. Четвертый раз за четвертый день его войны.
Вот ведь, когда вчера их остановил пулемет, они сразу залегли, и никому в голову не пришло переть на него дуром. Потому, наверное, что война все еще была не настоящей и сам положивший их пулемет возник вроде кочки на голом месте, вроде случайного рва поперек дороги, в которой не укладывать же половину людей, чтобы оставшаяся половина прошла по ровному.
А тут они бежали на десятки пулеметов, на танки, зарытые в землю по краю деревни, бежали среди разрывов мин, падали, скатывались на дно воронок, вскакивали и снова бежали, а потом, окончательно прижатые огнем, кто ползком, кто броском, возвращались назад. И сколько уже не вернулось, сколько осталось лежать там, на полоске изжаленной земли.
Сильно укреплена была деревня. Хорошо еще, что вчера выбили наши немцев из передней линии обороны, и вся она, устроенная аккуратно и грамотно - с окопами, ходами сообщения, блиндажами, - досталась батальону как подарок: есть где пересидеть, не надо грызть мерзлую землю, спешно окапываться. Даже удивительно, что немцы так легко ее оставили. Получилось, будто рыли и строили они все это специально для противника. И местность была как на заказ. Сама деревня на невысоком бугре, по которому сбегают вниз огороды, потом равнинка идет, словно дно у тарелки, а дальше опять чуть обозначенный короткий подъемчик, на самом гребне которого, на переломе, и вырыты траншеи. Сиди, в общем, и поглядывай друг на дружку. Тем более, что видать вполне хорошо: между деревней и траншеями - от силы метров восемьсот. А до огородов, до крайних плетней, и того меньше - на один хороший бросок.
Вот только явились они сюда не отсиживаться, не в гляделки играть.
Отец раньше, когда в газетах читал или по радио слышал, что, дескать, после ожесточенных и кровопролитных боев нашими войсками занята высота такая-то, иногда думал по-простецки: а зачем ее было кровью-то поливать? Фронт, он знал это, сплошным не бывает: так, чтобы от какого-нибудь, допустим, Херсона до Ленинграда тянулась одна траншея. Есть же где-то и проходы. А высота (да еще, как часто писали, "Безымянная"), - ну, что она такое? Ведь не город, не станция узловая. Так - сопка, бугор. Ну, закопались там немцы, понаставили пулеметов, орудий, мин. И мать их пес! - пусть сидят, караулят ветер в поле. А ты обойди, ударь туда, где пожиже, и дальше вперед.
Вчерашний пулемет отца кой-чему научил. Его, понятно, никто специально не обходил, они сами затаились, гады, намеренно пропустили наш дозор, чтобы внезапно как следует угостить остальных. Ну, а если бы батальон взял да оставил их за спиной? Дал петлю вокруг деревушки. Что дальше? - А дальше - они бы третий батальон так же встретили. И неизвестно еще, сколько другим пришлось бы положить там жизней, углядел бы кто эту ложбинку, или пошли бы мужики на баню в лоб из-за трех-то смертников.
Получалось, в общем, что, как и в любой другой работе, и в этой тоже нельзя было оставлять самую тяжелую часть ее на потом. В мирной жизни он приучен был не обегать трудного. И детей своих учил: не обегайте! Бегай не бегай, делать все равно придется: тебе ли, другому ли кому. Когда, например, выезжали всей семьей на поле окучивать картошку, отец выделял каждому из пацанов посильное количество рядков и говорил: как добьешь до конца - тут и шабаш, прибавки не будет. Так вот средний парнишка, бывало, сильно заросшие участки пропускал: потом, мол; не терпелось ему скорее край увидеть. Отец тогда переходил на его делянку и молча принимался рубить тяпкой лебеду или молочай. Сынишка оглядывался, кричал: "Папка, не надо - я сам!" А он тяпал еще ожесточеннее, пока пристыженный пацан не возвращался к огреху.
И вот теперь отец догадывался: деревню эту ни обойти, ни объехать никто им не даст. Придется "тяпать" и "тяпать", и они либо возьмут ее, либо все здесь полягут. И раз нет другого выхода, стало быть, знай одно - воюй.
Эта атака поначалу оказалась легкой. То ли немцы, отбив три первых, не ждали скоро четвертую, то ли наши ребята со злости кинулись вперед так дружно и азартно - в общем, успели добежать аж до самых огородов.
Отец, зацепив ногой низкий плетень, упал в наметенный за ним сугроб. Отдышался. Прислушался. И вдруг шкурой прямо ощутил одиночество: показалось, ни впереди, ни рядом никого нет. Он приподнял голову - нетоптанный, и справа и слева, снежок подтвердил догадку. "Вот это улупил! - поежился отец. - Считай, чуть не в плен прибег".
Немцы, спохватившись, молотили уже вовсю. Рвались за спиной мины. В промежутках между разрывами слышно было, как торопливо стучат пулеметы.
Потом стрельба сделалась реже, и отец понял: не он один залег, всех положили.
Впереди чернела врытая в косогор банька, и хотя душа упиралась, не хотела дальше, разумом отец понимал: там, под баней, укрытие, там его не зацепит. Он собрался с духом, в несколько прыжков перемахнул огород; взвизгнуло над ухом, отец успел подумать: "В меня!" - и упал под сруб, рискуя расшибить голову.
За баней было надежно. По крайней мере, пуля достать его здесь не могла. Отец расположился поудобнее: привалился спиной к срубу, вытянул ноги, достал кисет… Теперь он увидел всю корявую от воронок равнинку, уцелевший каким-то чудом стожок сена за огородами (отец его раньше не заметил), далекую полоску своих траншей. Увидел и подивился: ничего маханул! А назад если? Прямо как в анекдоте про старика, который сани в избе ладил. Ладил и все приговаривал: "Так… так…" А старуха ему с печки: "Так-то оно так, да наружу-то как?"
Справа от того места, где он только что лежал, за плетнем кто-то ворохнулся. Отец обрадовался: не один все же.
- Эй, друг! - окликнул негромко. - Живой?
- Целый, - ответили из-за плетня. - А ты, гляжу, с табачком? Покурим? - Солдат, значит, хорошо видел отца сквозь щелки.
- А сумеешь дополозть?
Солдат не стал ползти. Перевалился через плетень и, низко пригибаясь, побежал. Не добежал он каких-нибудь шагов пять. Над бровью у него вспыхнула темная точка, он упал в кучку припорошенной снегом печной золы.
"Насмерть! - вздрогнул отец. - Вот тебе и покурили…"
Солдат лежал, выбросив вперед руки. Между ними валялась скатившаяся с головы шапка. Отцу был виден его стриженый затылок, место, откуда вышла пуля. Нечего было и ждать, что солдат шевельнется.
Вдруг обнаружилась еще одна живая душа - Валерий. Он, оказывается, лежал в левом углу огорода, за кучей перегноя. Лежал, лежал и остервенился:
- Тьфу, сволота! Прямо слюной истек!.. Сусанин, погоди, не сворачивай - я к тебе рвану.
- Лежи! - испугался отец. - Вон один уже накурился. Досыта.
- Да в рот бы им!.. - отчаянно сказал Валерий, метнулся, как заяц, в одну сторону, в другую, третьим броском достиг бани, упал рядом с отцом и рассмеялся: - Думал - уши оторвутся.
Отец все поглядывал на убитого. Хотелось дотянуться, прикрыть мерзнувшую голову солдата шапкой.
- Паренек-то, - вздохнул он. - Даже не покурил перед смертью… Давай, говорит, покурим… И - на тебе.
- Привыкай, Сусанин, - сказал Валерий. - Здесь каждый чего-нибудь не успевает. Еще насмотришься…
Цигарку он свернул такой неподъемной величины, что отец всерьез ему посочувствовал:
- Удержишь?.. Зуб она тебе не вывернет?
- Не жалей, - мигнул Валерий. - А то подкрадутся гансы, прирежут нас с тобой - и весь кисет им достанется.
- Ну, хоть табаком их уморим, - невесело сказал отец. - Они от моего горлодера враз перемрут, как тараканы.
- Ага, перемрут! Держи карман. Шибко они от нашей водки поумирали?.. Это анекдоты одни, что немец на выпивку слаб. Они слабые, пока из собственной фляжки собственный шнапс разливают. Тогда - наперстками. А как до чужого дорвутся - хлещут стаканами. И хоть бы хрен! У них от чужого только хари наливаются… Ты их еще салом попробуй уморить…
- Гляди, гляди! - схватил его за руку отец. - Щас он их перещелкает!
От стожка сена двое солдат рысью катили куда-то станковый пулемет. Сбоку бежал лейтенант Михотько, высокий и длинноголовый, - его ни с кем невозможно было спутать, даже издалека.
- От, дураки! - подался вперед отец. - Ползком же надо, ползком!
Один солдат упал. Пуля подрезала его на бегу, развернула - он опрокинулся навзничь.
Второй, прикрывая голову руками, как от жара, повернул обратно к стожку. Лейтенант что-то крикнул ему вслед и сам ухватился за пулемет. Солдат не успел добежать до стожка: подпрыгнул, будто его за резиночку вверх дернули, взмахнул руками по-птичьи и рухнул.
А лейтенант Михотько все дергал, рвал загрузший в снегу пулемет.
Пуля, как видно, задела ему лицо. Лейтенант схватил нос в горсть и тоже побежал. Вторая пуля пробила руку. Только после этого лейтенант догадался упасть.
- Ты смотри, что творит, подлец! - горестно изумился отец. - Сшибает как орехи!
Валерий молчал. Цигарка, зажатая между пальцами, сплющилась, прорвалась и потухла. Махорка из нее высыпалась. Валерий сжимал клочок пустой бумаги.
- Сусанин, у тебя дети есть? - спросил он вдруг.