Тоська стала приходить поздно. Другой раз стучалась в час, а то и в два ночи. Но не потому, что обрадовалась свободе: так поздно заканчивались танцы. Устраивали их в орсовской столовке, которая после закрытия превращалась в клуб. Но сначала там гнали кино - долго, по частям, - а уж потом, расставив скамейки вдоль стен, очищали помещение для танцев.
Девчонки поэтому от провожатых не отказывались: ночью возвращаться одним было страшновато. Но только не Тоська. На танцы она исправно оставалась, но танцевала с подружками, а если и шла с кем-нибудь из презираемых ею "недомерков", то с другого конца зала было видно, как она его презирает, какое одолжение делает.
Из-за этой своей заносчивости она и влипла однажды в историю. Возле нее заувивался один парнишечка, очень уж неприятный, сверх меры приблатненный. Ломающийся такой тип, с фиксой во рту - специально, наверное, вставил для форсу. Тоська сначала отмалчивалась, нарочно не замечая его, а потом резанула:
- Беги отсюда, шибздик! Че привязался? Фиксатый страшно оскорбился.
- Ну, шалашовки!.. - сказал он. - Вам отсюда не выйти!
Как-то сразу вокруг них (они с Веркой были) образовалась пустота. До этого все тесно стояли вдоль стены, ждали музыку, а тут отхлынули - может, случайно, а может, почувствовали: стычка!
Они остались вдвоем, открытые взглядам: Тоська - с закушенной губой и горящим лицом, Верка - испуганная, озирающаяся.
В этот момент кто-то негромко сказал позади них:
- Танцуйте спокойно, девочки, никого не бойтесь.
Они обернулись и увидели незнакомого смуглолицего парня. То есть не совсем незнакомого. Он появлялся здесь и раньше, Верка даже прозвище его слышала - Копченый, - но к ним до этого не подходил. Они и теперь не сразу сообразили, что парень разговаривает с ними: один глаз у него слегка косил, и оттого казалось, будто он смотрит мимо.
- Танцуйте - никто не тронет, - повторил парень.
- Смотрите-ка, защитник какой выискался! - фыркнула не успевшая остыть Тоська.
Но парень уже повернулся к ним спиной и никак на Тоськины слова не прореагировал. То ли не расслышал, то ли сделал вид, что не слышит.
А после танцев снова оказался рядом. И получилось, что вовремя: против крыльца столовой уже ждала их молчаливая стеночка из "недомерков". Посредине и чуть впереди стоял тот, с фиксой, насмешливо смотрел на затоптавшихся в нерешительности Тоську с Веркой.
Копченый, вроде не замечая ни испуга девчонок, ни выстроившейся команды "фиксатого", сначала медленно закурил, погасил спичку, бросил, да еще проследил, как она падает, а потом небрежно так сказал: "Ну, пошли, девочки". И пошел на "стенку" - без вызова, без угрозы - как на пустое место. И "стенка" расступилась перед ним, распалась на два крыла. Девчонки заторопились следом, поближе к узкой его спине, боясь, как бы их не отрезали или сзади чем не огрели. Но им даже слова никто вслед не сказал, ни под чьей ногой снег не скрипнул…
Дальше, понятно, и разговора не было - провожать их Копченому или не провожать: он пошел рядом.
Осмелевшая Верка взяла свой обычный тон, всю дорогу она заигрывала с Копченым, прислонялась к нему плечом, громко восхищалась: вот, мол, какой у нас кавалер - влюбиться мало.
Копченый, однако, на Веркины заигрывания не отвечал, иногда только коротко посмеивался. Ясно было, что Верка здесь ни при чем, не из-за нее он в это дело ввязался. А кто при чем - тоже было ясно. Хотя Копченый не старался этого показать. С Тоськой он слова не сказал за дорогу, даже головы не повернул в ее сторону. Но прощаясь, все расставил по местам: протянул руку одной Тоське, а Верке этой же рукой сделал "привет".
На другой день Тоська узнала, что Копченый работает у них в гараже слесарем и зовут его Валька Сырых. Она до этого никогда в мастерских не была и никого еще там не знала. А тут Копченый сам по какому-то делу заскочил в диспетчерскую. Тоська потом - будто не видела его раньше - спросила у начальницы: "Кто это?" - и та сказала: "Да Валька Сырых, слесарь".
Тоська не то обрадовалась, не то успокоилась - в общем, объяснила себе вчерашний случай: он, значит, заметил ее когда-то в гараже, а на танцах узнал и заступился. И то, что он только с ней за руку попрощался, сюда же отнесла: как-никак, они с одного предприятия, знакомые вроде.
Она ошиблась. Валька Сырых не просто ведомственную солидарность проявлял. Он начал ухаживать за Тоськой. Собственно, не ухаживать даже, а… трудно объяснить, как все это получилось. Он никогда специально не приглашал ее ни на танцы, ни в кино, но если Тоська шла на танцы, то заранее уже знала - Вальки ей не миновать. И точно. Стоило ей появиться, как в зале происходило какое-то движение легкое и кто-нибудь из "недомерков" уже проталкивался к Копченому, чтобы, тронув его за рукав, угодливо показать головой: вон, мол, твоя-то.
Копченый к ней не торопился. Если разговаривал с кем из дружков, то прежде заканчивал разговор. Если пиво пил возле буфета - в столовую его иногда завозили - не бросал кружку недопитой. Тоська за это время пять раз могла закружиться с кем-нибудь, завертеться, ускользнуть из-под его опеки. Могла, да не могла. Вокруг нее с некоторых пор словно бы загородочка возникла, и на загородочке было написано: "Не трогать!" С ней здоровались, ей улыбались, старались при случае чем-нибудь угодить, но пригласить на танец никто не осмеливался. Копченый был здесь король. Поставив Тоську рядом, он сделал ее неприкосновенной.
Оставалось или бунтовать или согласиться с этой ролью - неприкосновенной особы.
Бунтовать было не из-за кого - и она приняла королевские почести. Вместе с ограничениями. При Тоськином характере это оказалось нетрудным: она и раньше никого особым вниманием не жаловала.
Так что внешне ничего не изменилось. Единственно, Тоськина неприступность - дразнящая, уязвляющая парней и потому небезопасная для нее - стала теперь законной. Тоську это устраивало. Хотя она старалась не показывать вида, что довольна. И даже самого Вальку, когда он, наконец, добирался к ней, лавируя между танцующими, - встречала прохладно.
- Явился? - бросала она через плечо. - Не запылился?
Копченый не смущался. Он понимал Тоську. Похоже было, что такая вот, гордая, она и нравилась ему. И не только на людях. Однажды, проводив Тоську до калитки, он попытался обнять ее. Тоська решительно вывернулась:
- Давай без этого!
Валька засмеялся. Смеялся он по-особенному: тихо, не разжимая зубов.
- Ну, подрастай, девочка, - сказал, словно маленькой.
Тоська не знала - нравится ли ей Копченый. Нравилось то, что с ним надежно. Льстило, что на танцах он первый. Хотя и непонятно было, почему другие так преклоняются перед ним. Временами это начинало ее раздражать, и тогда она язвительно говорила, не глядя на Копченого: "Тоже мне… первый парень на деревне - вся рубаха в петухах. Самому-то не противно?"
Кстати, насчет рубахи в "петухах". Валька хорошо одевался. Франтом он не был, но костюмы носил настоящие, дорогие. Спрашивать, откуда у него все это берется, было неудобно - все равно что на себя внимание обратить: гляди, мол, я-то какая побирушка. И все же Тоська как-то раз, смехом вроде, поинтересовалась: не наследство ли он получил? Или в магазине блат завел?
Валька скорчил страшную бандитскую рожу и задав-ленно просипел:
- Воруэм!
- Да ну тебя, Валька! Я серьезно.
- И серьезно - воруем, - сказал Копченый нормальным голосом. А темные, без зрачков, глаза его смеялись.
Так Тоська ничего и не узнала.
Вообще, как она ни хорохорилась, Валька умел сохранить с ней снисходительный, чуть насмешливый тон. Вот, например, звал только "девочкой" и никогда - по имени. На прямые Тоськины вопросы отвечал туманно или шуточками. Ее это задевало сперва, но потом она привыкла к нему такому, вернее, он ее приучил постепенно. Тоська вобрала "колючки", сделалась мягче, немного усвоила даже легкую Валькину манеру - и они, как это называлось тогда, задружили.
Неизвестно, чем бы закончилась Тоськина дружба с Копченым, если бы опять же не случай.
Как-то в конце вечерней смены Тоська заглянула в слесарку: Валька, когда у них дежурства совпадали, обычно провожал ее.
Копченый сидел в слесарке один. Сгорбившись над верстаком, мастерил что-то.
Тоська подошла неслышно (на ней валенки были), глянула через его плечо…
Копченый шлифовал наждачной бумагой текстолитовую рукоятку финского ножа.
Он не испугался, не вздрогнул (а может, раньше заметил, как Тоська подкрадывается, да виду не показал), положил нож на верстак, полюбовался им и спросил:
- Красивый?
- Дай подержать, - протянула руку Тоська.
Нож был и правда красивый: металл отливал желтизной, вдоль верхней грани тянулся узкий желобок, острие, выточенное полумесяцем, холодно грозило чем-то таинственным, страшным.
- Валька… зачем тебе такой нож? Копченый усмехнулся:
- Не с перочинным же мне ходить.
- На дело, что ли? - бухнула она.
Он посмотрел на нее долгим взглядом. Качнул головой:
- Грамотная…
- А ты думал! - отважно сощурилась Тоська. Но тут же и выдала себя: - Вальк, расскажи - а как ты на дело ходишь?
Копченый понял, что она только играет в отчаянную деваху, и закривлялся:
- А вот положу я его за голяшечку и встану темной ночкой под мостиком. А по мосту - тук-тук-тук… дамочка торопится. Тут я выхожу, достаю ножичек и пою, - он действительно запел: - Снимайте, дамочка, вашу панамочку, пока з-за тучки не выглянула луна… Оттого, что он придуривался, Тоське сделалось легче. Отступил прильнувший было к сердцу холодок. Она рассмеялась.
- А луна и выглянула… Ты смотришь - а это я. Что тогда?
- Как - ты? - не сразу понял Копченый.
- Ну так - я! - веселилась Тоська. - Луна выглянула, ты смотришь - а это я стою. В панамочке. Что делать будешь?
- Ну-у-у, девочка, - протянул он. - Тебя-то я за километр узнаю.
- А вдруг, - настаивала Тоська. - Вдруг не узнаешь. Ну представь себе - темно очень.
Копченый задумался.
А у Тоськи опять подступил к сердцу холодок. Уж очень по-серьезному Валька думал. Как задачку решал.
- Да брось ты! - сказал он наконец. - Чтоб я тебя да не узнал.
Нехорошая получилась игра. Тоська чувствовала, что пора прекратить ее, остановиться. Но уже не могла.
- Копченый, - сказала она, впервые так его называя. - Ты меня не узнал. Понимаешь? Было очень темно. А потом выглянула луна - и ты увидел, что это я… Что ты сделаешь? Говори, Копченый! Только честно.
Он опять задумался. Не задумался даже, а как-то напрягся весь, приподняв плечи, помутневший глаз его сильно закосил, потек, побежал в сторону.
Тоська ждала, невольно задержав дыхание.
- А зарезал бы я тебя, девочка, - сказал Копченый и сразу успокоился, расслабился, как человек, принявший решение.
- Как… зарезал? - растерялась Тоська.
- Ножичком, - он уже смеялся. - Под девятое ребрышко.
- Меня… зарезал бы! - не могла понять она. - За что?..
- Да ведь все равно ты проболталась бы. Рано или поздно. Не через неделю, так через месяц, через год, кому-нибудь по секрету, под честное пионерское: Копченый меня грабить выходил. С ножом. Так - нет?..
- Сырых! - окликнул его в этот момент появившийся в дверях бригадир. - На девяносто четыре - семьдесят два ты коробку перебирал?
- Я - а что? - Валька быстро прикрыл финку наждачной бумагой.
- Что-что… Сходи - сам посмотри.
- Посиди здесь - я сейчас, - сказал Копченый. Тоська осталась одна. Минут десять она сидела, ошарашенная, на высоком металлическом табурете - и вдруг ее прямо опалило негодование: "Гад!.. Хмырь косоглазый!.. Зарежет он!"
Тоська вытащила из-под бумаги нож, подержала его за спиной, не зная, куда бы спрятать, потом догадалась, осторожно, рукояткой вниз, спустила в валенок. И пока бежала через территорию, в дальний угол, к деревянной уборной, все повторяла про себя: "Гад!.. Ну и гад же!.. Вот гад!.." Она закрылась на крючок, хотя никто не мог сюда войти, бросила финку в очко, услышала, как она чпокнула глубоко внизу, и злорадно усмехнулась: "Что, зарезал?.. На-ко - выкуси".
Копченый перестал для нее существовать. Слова его она всерьез не приняла. Там, в слесарке, когда он, прежде чем произнести их, трудно думал, молчал, ей было маленько страшно, а потом, на расстоянии, все это показалось Тоське дешевым выламыванием, хвастовством, и сам Копченый сравнялся в ее глазах с прочими при-блатненными мальчишечками. В первые дни она ждала, что он спросит про финку, заготовила в ответ обидную фразу: вон, мол, где твой ножичек - сходи достань.
Но он спросил о другом. Через неделю примерно остановил ее в гараже - такой же, как и раньше, спокойный, снисходительный.
- Что-то ты откалываешься, девочка, - сказал, глядя мимо Тоськи косящим глазом. - Подыскала кого-нибудь?
Но на Тоську больше не действовал его тон. И снисходительность Копченого показалась ей неестественной, наигранной.
- Не твое дело! - резко ответила она.
- От меня так просто не уходят - учти, - предупредил он.
- А когда это я к тебе приходила-то? - взвилась Тоська. - Не уходят от него… держите меня… Что, с ножичком из-под моста вылезешь?
Копченый сильно побледнел. Даже губы у него сделались белые.
- Ладно, - сказал глухо. - Грозить я тебе не буду - не дешевка.
Это был последний их разговор.
III
…Весной Тоська влюбилась.
На дальнем конце улицы их, 2-й Крайней, в самом начале войны поселилось семейство, приехавшее из Белоруссии: мать и трое сыновей. Фамилия их была Дашкевичи. Самый старший, взрослый, уже мужчина, успел только слепить матери засыпуху, а потом его забрали на фронт, и очень скоро Дашкевичиха получила похоронку. Осталась она с двумя младшими ребятами, Тимофеем и Петром. Сыновья были хорошие - послушные, работящие. Дашкевичихе, несмотря на ее горе, многие завидовали. Горя здесь хватало у всех, а вот примерными детьми редко кто мог похвастаться.
За Тоськой сначала приударил бывший ее одноклассник Петька. Но она этого даже не заметила. Да и мудрено было заметить. Петька, хотя учился он уже не в школе, а в ремесленном, хотя долговяз был и усы у него пробивались, оставался все же мальчишкой. И внимание на себя обратить он старался по-мальчишески. Взялся, например, опекать ее младшего братишку. Защищал его от всех обидчиков, пацанов на улице строго предупредил: "Смотрите, кто Генку тронет - голову сверну!" Или кидался помогать Тоськиной матери: нарубить дров, воды принести. Можно было, конечно, догадаться, ради кого Петька так хлопочет, но догадка эта ни к чему не обязывала.
Через Петьку Тоська и познакомилась с его старшим братом, которого раньше как-то не встречала, а только слышала, что есть такой распрекрасный Тима Дашкевич. Мать столь часто поминала этого самого Тиму: "Есть же у людей дети. Вон у Дашкевичихи парень - позавидуешь", - что Тоська даже нарисовала себе его портрет: конопатый, как и брат, он, в ее воображении, в отличие от живого, смешливого Петьки, неподвижно сидел на табурете - строгий, лупастый, причесанный на косой пробор.
Когда их познакомили, Тоська опешила от разительного несходства живого Тимы с нарисованным ее воображением. Перед ней стоял высокий, широкоплечий, весь какой-то очень светлый парень: светло-голубые глаза, чистый лоб, светлые, почти белые волосы, откинутые назад.
- Тося, - сказала она, протянув руку, и не смогла сдержать растерянной улыбки.
А Тима покраснел, как девушка. Он тоже слышал про Тоську: редко какая мать на улице, имевшая подросшего сына, вроде бы между прочим, но с потаенной надеждой, не затевала дома разговор про красавицу дочку тетки Полины.
Они стали часто встречаться. То есть, как бы случайно, попадаться друг другу навстречу.
Завидев Тиму, Тоська уже издалека начинала старательно хмуриться, сжимала подрагивающие губы.
Тима замедлял шаг, разворачивался как-то боком, смотрел под ноги, в сторону и приближался неровно, вилюшками.
Но как они ни хитрили, виноватые их улыбки встречались, встречались сияющие взгляды - все было ясно без слов.
Тоська, правда, еще храбрилась - перед подружками особенно. "А, этот, - говорила она небрежно и передразнивала Тимино белорусское произношение: - Трапка, брухо, перапелка". Но тут же поскорее отводила выдававшие ее глаза. Как ни пыталась она остаться прежней Тоськой - занозистой, неприступной, - ничего у нее не выходило, и скоро они с Тимой, застенчиво покружив друг возле друга, не уславливаясь специально, стали хорошо, нежно дружить.
Он познакомил ее со своими друзьями - Тима работал на ферросплавном заводе и был там комсоргом цеха. Друзья Тоське тоже нравились. Понравились уже имена их: Ким, Володя, Борис. Чувствовалось, что Тима у них вожак. Но не такой, каким был Копченый на танцах. Перед Копченым угодничали, пресмыкались. С Тимой держались на равных. И сам он, когда собирались они все впятером, не подчеркивал своего первенства, даже особых отношений с Тоськой не выставлял напоказ. Ребята дружно ухаживали за ней, и Тима в такие вечера считался лишь одним из кавалеров.
Как и Тоська, они все недобрали детства, слишком серьезной и тяжелой была их взрослая работа, и потому, наверное, собравшись, они охотно превращались на время в школьников, в беспечных мальчишек.
И Тоська менялась в их компании. С ними она была не строгой барышней, а прежним большеротым подростком. К ней возвращались угловатость, разбросанность, она постоянно что-нибудь роняла, стукалась руками и коленками о косяки, стулья, столы.
Ребята подтрунивали над этим ее свойством:
- Внимание, Тося! Впереди телеграфный столб. Не вздумай уронить его.
Однажды она ухитрилась шарахнуться о вкопанный для чего-то в землю рельс. Рассекла в кровь коленку. Тима перепугался, поотнимал у парней платки, опустился перед Тоськой на колени и принялся торопливо перевязывать рану. И пока он там неумело возился, Тоська глядела на него сверху, и ей прямо до слез хотелось тронуть рукой, погладить его мягкие волосы.
Но рядом стояли ребята.
Тоська даже губу прикусила до боли, перестав ощущать другую боль - в колене. Ну, почему ей так хотелось этого?..
Тоська догадалась: наверное, именно потому, что ребята стоят рядом. Потому, что наедине с Тимой она вовсе не осмелится на такое.
Тогда она скомандовала:
- Ну-ка, отвернитесь все! Чего уставились?! Кавалеры ее послушно отвернулись - и она украдкой подарила Тиме эту быструю ласку.
Она даже не подумала, что Тима может понять такое движение как сигнал, как разрешение быть смелее с нею. Он и не понял ее так. Чистое, полудетское чувство их исключало пока что подобные мысли. Они продолжали просто дружить, и когда ребятишки на улице провожали их древней дразнилкой: "Жених и невеста!" - краснели и отворачивали в сторону глаза.
…А потом была лунная сентябрьская ночь. Они шли из клуба имени Калинина, с последнего сеанса. Шли, взявшись за руки, коротким путем, по железнодорожному полотну, прыгали по неровно уложенным шпалам. И было им хорошо.
Слева тянулась в один ряд улица 1-я Крайняя. Только через километр предстояло ей повернуть под прямым углом и превратиться во 2-ю Крайнюю. Справа чернел овраг.
Дома на улице были уже темные. Только в одном из них, впереди, еще горели окна. Оттуда, со двора, доносились голоса. Там то ли сдержанно ругались, то ли несдержанно разговаривали.