Далее лоцман сказал, что если Мариша не торопится замуж, то лучше уйти им в раздел: пятнадцать человек в семье-то, и еще будут. Старый дом оставить сынам, а себе отстроить что-нибудь небольшое, временное.
Похвалила эти замыслы Мариша.
- Тогда брось-ка рукоделье, походим, поищем местечко!
Походили и выше порога, походили и ниже, осмотрели немало взгорков и немало полянок. Одни были слишком уж открыты для ветров и солнца, другие, напротив, темны и глухи, иные близко к порогу, шум реки не давал говорить, а иные далеки, от тишины томилось ухо. В конце концов они облюбовали полянку чуть пониже порога, по имени Кедровая. Стоял на ней огромный, охвата в три кедр, единственный такой не только на полянке, а и по всей стоверстной округе. Полянка была не слишком солнечна и не сумрачна, при попутном ветре и в тихую погоду до нее легко долетал шум порога, река против полянки текла уже спокойно, и там хорошо ловилась рыба.
Было одно неудобство - каждую весну крутой берег обваливался большими кусками и убывала чистая сенокосная площадь. Но Мариша и лоцман решили, что ей до замужества, а ему до смерти этой площади хватит вполне, если же они заживутся, то площадь можно увеличить порубкой тайги.
За ужином лоцман сказал:
- Ну, сыны, мы с Маришей в раздел идем. - Стукнул кулаком в стену, сосновая стена отозвалась на удар чистым звоном, как молодая. - Эту хоромину вам, а для нас придется состряпать махонькую.
- Твоя воля. Ты - отец, - сказал Павел.
Наутро все Ширяевы были на Кедровой полянке, мужики валили лес, бабы обрубали сучья и снимали с бревен кору, ребятишки грудили кору и сучья в кучи, пусть не валяются под ногами, не мешают.
- Местечко важное, одно плохо: далековато от порога, - рассуждали сыны.
Лоцман слушал, украдкой подмигивал Марише и воркотал:
- Дойду, я на ногу легкий.
Сыны не знали, что лоцман решил отстраниться от дела, а он помалкивал, обдумывая, кому отдать руль: Егору или Павлу. Егор - старший из братьев и мастер лучший, Павел и молод, не бывало старших лоцманов в такие лета, и мастер второй руки, и с Феоктистовым получилось у него неладно. Тут бы и раздумывать нечего, но лоцман боялся, что братья поднимут против Егора смуту, не будет ему жизни, а про Ширяевых - на всю реку бесславье. Но скоро раздумывать и молчать дальше стало нельзя: пришел пароход и потребовал лоцмана к порогу.
- Батя, слышь? - сказал Павел. - Пойдем!
И лоцман открылся:
- Я, пожалуй, это дело совсем прикончу, остарел. Идите без меня, одни!
Когда переправили пароход, Павел сочинил рапортичку: лоцман Иван Ширяев просит отпустить его на покой и хлопочет перед речным надзором, чтобы вместо него старшим лоцманом назначили сына Павла, вторым лоцманом сына Петра, первым помощником - сына Веньямина, а второго помощника прислали со стороны.
Прочитал рапортичку лоцман и вернул Павлу.
- Разорви! Неравно попадет на глаза чужим людям - стыда не оберешься.
- Какой, батя, стыд? - удивился Павел.
- Знаю, у тебя стыда нехватка. Больно ты, Павел, прыток… Старший лоцман… Ох!
- Кому же, кроме Павла? По всем статьям быть старшим Павлу, - зашумели Петр с Веньямином.
- Егора позабыли? - сказала Мариша. - Живого схоронили?..
И все сыны, и все снохи хором:
- Егора?! Да какой же он лоцман, когда убежал от порога! Егор, слышно, обзавелся семейством, слышно, земли и угодий нахватал свыше меры.
- Цыц! - Лоцман встал, как на вахте, выпрямил спину, откинул голову. - Перво-наперво, не убежал, а вы его вытурили. А что семейство, угодья - это не причина. И у вас семейства, и вам стыдно роптать на свои угодья. Егору быть старшим! Откажется - можете хоть все на одном колесе повиснуть!
Прошелся по избе, как по палубе, громко стуча сапогами.
- Мариша, девка, собирай добро! Поедем.
И уехали в недостроенную избенку.
Очередной пароход всем истерзал уши, гудел, наверно, с час, но лоцмана не дозвался. Капитан послал за лоцманом, посыльный говорил и с Павлом, и с Петром, и с Веньямином, но толку ни от кого не добился и пришел на Кедровую полянку жаловаться старому лоцману на его сынов.
- Хохочут… жеребцы. Старшой, гыть, у нас Егорка, а Егорка, гыть, за Туруханском, у Ледовитого моря, гуди, гыть, громче, авось услышит.
- И вправду жеребцы, морочат человека. - Я старшой! - Лоцман бросил избенку и пошел проводить пароход.
Над порогом опять остановился Ландуров "Север".
С узелком в руках бродила Мариша по палубе, выбирала, кому доверить посылку и письмо для Егора. Посылку можно бы любому: два рушника, фунт чаю и пучок мяты не дорого стоят! А письмо - только надежному: письмом старый лоцман вызывал Егора домой, себе на смену. Капитан, механик, матросы - все казались Марише ненадежными. Были они то диковатые, то нахальные, то опухшие от пьянства. Специально подбирал их Ландур из всякого штрафного люду: такому и платить можно меньше, и управлять им просто - пугнешь урядником, мигом присмиреет.
И ненадежней, опасней всех казался сам Ландур; полагала Мариша, что у Ландура сговор с Павлом, для него разбил Павел феоктистовский пароход, и Ландур не допустит письмо до Егора.
Был на пароходе еще один человек, стоял на корме и, перегнувшись через перила, глядел в воду. Был он самый обтрепанный на пароходе: дырявый, обрямканный по подолу пиджачок, густо заплатанные шаровары из рыжего деревенского сукна, смешного, тоже деревенского покроя, разбитые башмаки связаны мочалкой.
- Матросик! - окликнула Мариша, любопытно было, каков этот франт с лица.
- Я не матросик.
- Куда едешь-то?
- Не знаю.
Мариша вспугнулась: "Дурачок какой-то. Они вредные бывают, дурачки-то. И этот обернуться не хочет. К нему с делом, а он плюет за борт", - и поспешила отойти подальше. Встретила Талдыкина, он разыскивал ее по пароходу. Зазвал в каюту. Мариша остановилась у двери, Талдыкин сел на коричневый кожаный диванчик, где уже сидел Павел, разглядывая большой граненый стакан с водкой: как выпить, сразу или в два приема?
- Чего дверь-то подпираешь, не упадет, - сказал Марише Талдыкин. - Пожалей ноги!
- Садись… - Павел перешел с диванчика на стул.
- Не устала, Влас Потапыч. Посылочку Егору увезете? Подобрали тоже компанию, фунт чаю доверить некому. - Рассказала про дурачка, который не знает, куда и едет-то.
- Дурачок… - Талдыкин ерзнул. - Ученых, министеров, самого царя дурачок-то переумнить задумал. Да осекся, на пять годов в Туруханск едет. Там научат уму-разуму.
- Ссыльный?
- Самый форменный… Ну, бог с ним! Годов-то сколько тебе, девятнадцать? - Ландур поиграл золотой цепочкой часов. - Кому красоту бережешь?
- Солить в бочку, - гоготнул Павел.
- В монастырь, Влас Потапыч…
- В мо-настырь? Шутишь! - Глядел и не мог понять, серьезно говорит Мариша или же морочит его. Она стояла потупившись, скорбная, покорная, с опущенными ресницами, одной рукой собирала ворот рябенькой поношенной кофты, наглухо закрывала плечи и шею, другую молитвенно прижала к виску.
- Надо кому-то ваши да Павловы грехи замаливать. Сами молиться не охочи.
- Какие грехи? - Павел всем корпусом повернулся к сестре.
- Неужто, братец, безгрешный?
- Ну, ты и замаливай! Я выпью. - Разом выпил стакан, а когда со стенок на дно сбежали капли, выпил и капли. - Будешь молиться за меня, стакан этот не позабудь.
Талдыкин разглядывал свои лаковые сапожки и вдруг озлился: до того блестят, видно все, как в зеркале. Тронул голенище грязной подошвой и сказал хрипло:
- Нет, лучше иди замуж. За дурачка того, а все легче, знать хоть буду, что не пропала даром. Уйдешь в монастырь - сожгу монастырь!
- Он каменный. - Мариша всплеснула руками, как в горе. - Не сгорит, Влас Потапыч, - и начала смеяться, долго, весело. - Видели, не плоха монашка?
- Да уж да, из такой притворщицы игуменья целая выйдет.
- Посылочку не забудьте!
И пошла снова на корму. Ссыльный по-прежнему глядел в воду, высвистывая какую-то песенку. Мариша остановилась шагах в двух от него, тоже облокотилась на перила. Было ему, пожалуй, не больше двадцати лет, - лоб еще совсем гладкий, борода не успела подняться до висков и щек, курчавилась только по подбородку и была неопределенного цвета, темное мешалось с рыжеватым. Лицо худое, с мертвенной желтинкой.
"И такого молоденького на пять годов… а там птицы на лету замерзают", - подумала Мариша и сказала просто, по-знакомому:
- Так и не знаешь, куда везут?
- Не знаю.
- В Туруханск, - шепнула Мариша. - В Туруханск. - И чтобы утешить хоть чем-нибудь, прибавила: - У меня там братик живет, подальше даже, и ничего, живет.
Ссыльный, узнав про Туруханск, не огорчился. Год пробыл он под стражей, его донимали допросами, вокруг него бряцали ружья конвойных; когда случалось достать книги, их отнимали, - и все это как-то не доходило до глубины сердца, была упрямая надежда, что тюрьма, этапы, стража - ненадолго, скоро произойдет нечто: либо революция, либо подвернется удобный случай для побега, и снова будет он на свободе.
- Давно выслан? - спросил он.
- Братик-то? Вольный, сам уехал.
- А ты к нему в гости?
- Нет… Я здешняя, бережная. - Мариша показала на отцовский дом. - Из-под этой крыши. Вон у штурвала мои братья-лоцманы стоят. А тому письмо отправить надо. - Мариша подумала, не отдать ли письмо ссыльному: едет он не мимоходом, а надолго, Ландур к нему никак не касаем, встретит Егорушку, поговорят, оба отведут душу, Егор никогда не чурался ссыльных, и решила: "Отдам".
Ссыльный не стал отговариваться, спросил только, как быть с письмом, если братца не найдет он.
- Изорви мелконько и в воду. А теперь помоги-ка мне, подай чалку! - Мариша спрыгнула в лодку. Принимая чалку, она положила пареньку в ладонь письмо, напомнила, что отдать надо обязательно в руки братцу; нельзя будет - тогда мелконько и в воду. Живет братец где-то около Туруханска. - Игарку спрашивай, Игарку!.. А тебя как зовут?
- Василием.
- В оздравник запишу тебя. Скажи братцу, кланяется, мол, сестра Мариша.
Василий сказал, что он хоть и не верит в бога, а все равно Марише спасибо за оздравник, письмо обещал доставить непременно и прислать об этом весточку. А Мариша сказала, что верит ему и весточку будет ждать с нетерпением.
Долго ходил Василий по Туруханску, расспрашивал рыбаков, охотников, торговцев, где живет Игарка. Толком никто не знал. Одни посылали вверх по реке: у Золотой корги проживает будто какой-то Игарка; другие - вниз, к Дудинке: там слышно про Игарку. Рыбаки с Елогуя тянули к себе: на нашей речке промышляет остяк Игарка. А большинство отмахивалось: здесь сам леший не разберет, поп крестил его Онуфрием, а шаман - Игаркой. А затоскует попадья по лисьей шубке, и давай поп перекрещивать Онуфрия на Степана, Степана на Онуфрия. За крестины-то по лисе берет. Раза по три крещены есть.
Василий купил тетрадку, записал про Золотую коргу: "Подводная каменная гряда недалеко от Подкаменной Тунгуски. На нее часто натыкаются барки. Окрестному населению от нее постоянный заработок, вот и прозвали Золотой". Записал про Дудинку, про Елогуй, как проехать туда.
Но постепенно выяснилось все же, что нужный ему Игарка живет верст на триста ниже Туруханска, между станками Сушково и Плахино. Василий начал присматривать лодку. Как только солнце за закат, он - на реку. Заходило оно в двенадцатом полуночном часу, и то не совсем, верхний краешек его, маленькое румяное ребрышко, оставался незакатным. К этому времени рыбаки разъезжались по домам, птицы уходили в гнезда, затихал обычно ветер, - становилось тихо, как в нежизни. Гребешок солнца горел неярким красноватым светом и не мог осилить мрак, так и стояли они - мрак и свет - рядом.
В одну из таких ночей Василий отвязал от берегового камня лодку по имени "Омуль", - рыбак позабыл убрать на "Омуле" весла, - у рыбачки Агафьи взял в сенцах два каравая хлеба, вместо них оставил на полке серебряную полтину и отплыл в низы.
Агафья догадалась, что удрал варнак, но скрыла это от пристава и от соседей, даже напротив, когда пошла к заутрене в часовню, положила за варнака земной поклон. За лодку Василий ничего не оставил, и рыбак заявил о пропаже приставу. Пристав наладил погоню, но вернулась она с пустыми руками, искала беглеца выше Туруханска, - кто в здравом уме побежит на низ, в безлюдную тундру! - а Василий уехал как раз туда.
Сначала Василий немножко опасался, идти норовил у берега, около кустов, лодку погонял веслами. Но река и во всю ширь, и во всю видимую даль была пуста, и на другой день Василий выплыл на средину реки, весла сложил в лодку, пустил ее на волю и прихоть течения. Спешить незачем, у него пять свободных лет, надо привыкать к новому обращению со временем, безжалостно разбрасывать и транжирить. Время пройдет, а силы, может быть, сохранятся.
Река катилась медленно, чувствовала близость океана и сама стремилась уподобиться ему, больше не теснилась уже в одном потоке, а шла многими, задерживалась в руслах дочерних рек, по низинам оставляла озера. Земля возвышалась над водой невысоким гребешком; казалось, еще одно усилие, и река поглотит землю.
- Пустая, мертвая! - дивился Василий, оглядывая эту могучую, пышную силу. Пустынность реки поражала еще и там, до Туруханска: на тысячу верст - четыре села да несколько станков в два-три дома; за Туруханском она стала удручающей, верст через тридцать - сорок - одинокий дом, временный кочевой шалаш. Невольно думалось, что люди со всей своей долгой историей все-таки подобны младенцу, который не осмелился еще выглянуть за подворотню родного дома. Застраивают ручьи, канавы, лужи, а вот такая река бесплодно и бездольно уходит в море. А ведь придет время, заселят и эту, и другие прочие, и всю тайгу от Урала до Тихого океана.
Ехал и мысленно заселял реку, по высоким берегам расставлял города и села, у песков - рыбацкие деревеньки, над бухтами и заливами - пристани. Встречалось много островов, некоторые были дивны в своем неповторимом обличье: одни стояли нагромождением диких голых скал, река отгрызла их от каменного берега и насмерть уничтожила все живое - деревья, травы, мох; другие, наоборот, щедро удобрила, засадила деревьями, засеяла цветами и бережно хранила самую ничтожную былинку.
Сначала Василий хотел заселить и острова, а потом решил оставить так, в воспоминанье о незаселенном мире.
На пятый день показался знакомый по рассказам остров, против него над берегом голубел дымок. Василий по-приятельски помахал дымку рваной шапкой. Хозяева всполошились - кто такой? Купцы и промышленники давно ушли в низы, рыбакам не до гостей, у них самое горячее промысловое время. Не соглядатай ли от Ландура? Чует, пожалуй, дьявол, что Большой Сень жив. Игарка велел Сеню где-нибудь спрятаться, а сам вышел к реке. Гость учтиво поклонился Игарке, спросил, где можно развести костер и отдохнуть. Игарке поправилось такое поведение, но звать гостя в дом все-таки решил подождать - кто его знает!.. Он показал на лесистый берег: разводи, где тебе любо, здешний лес повсюду богат валежником и сухостоем.
Через минуту бойко и уверенно запламенел костерок. Василий развалился около него: мой путь кончен! - и сказал:
- Давай, хозяин, отдохнем, покурим!
Догадался Игарка, что это приглашение поговорить, сел на камень и, не торопясь, начал набивать трубку. А говорить - пускай он говорит, я слушать буду.
Василий повел разговор издалека: давно ли хозяин поселился здесь, хорошо ли попадаются звери и рыба и, наконец, не знает ли, где проживает рыбак Игарка. Игарка решил поступить осторожно, направить гостя по ложному пути.
- В самых низах, верст за триста отсюда, слышно, есть какой-то Игарка.
- За триста отсюда! - испугался гость. - Еще триста…
- А может, и поболе… - заметил Игарка. - А может, и нету его совсем, один слух.
- А мне сказали, от Туруханска до Игарки верст триста. - Василий завернул другую цигарку, потолще.
- Ну, здесь версты не меряны, большие здесь версты.
- И местность описали. - Василий заново оглядел местность: остров, река идет в две протоки, дом на взгорке. - Вот она самая, эта.
- Местность… - Игарка вздохнул. - Здесь все местности схожие: лес, мох, озерко.
- И народец хорош!.. - Василий плюнул. - Что под носом у него, и того не знает. Игарка у Золотой корги, Игарка на Елогуе, Игарка здесь. Оказывается, ни там, ни здесь, а на рогах у черта. И родственники тоже: Игарка возле Туруханска. Возле!.. Триста верст ехал, а ты говоришь, надо еще триста.
- Да зачем он тебе, окаянный? - спросил Игарка.
- Родственники, Ширяевы, поймали меня у Большого порога: свези Игарке весточку. А я сдуру согласился.
Тут осторожный и степенный Игарка схватил гостя за руку.
- Ширяевых, значит, видел? Ну, зачем таил? Эх, голова, голова! Я - Игарка, Ширяев. Только не рыбак я, а лоцман. Ну, говори, говори!
- Письмецо от сестрицы Мариши. Кланяется.
Василий погостил день и уехал обратно в Туруханск. Проводил его Игарка и сам начал собираться в дорогу. "В самом деле, какой я жилец на севере? Не рыбак и не охотник, до сорока лет стоял у штурвала, в сорок поздно менять обычаи. Сделал братцам одно одолжение, и будет, другое - простите, братцы! - делать не хочу, теперь у меня своя семья, свои заботы. Павел продался Ландуру, заодно продал и нас всех. Феоктистов не появится больше. Ландур - один владыка".
Тут впервые узнала Нельма, что у Игарки есть дом, и загрустила: есть дом, наверно, есть и другая, русская жена. Теперь говорит - поедем, а придет время ехать, скажет - подожди до весны, на зиму у меня есть другая жена. И до Игарки бывали случаи, женились русские на остячках, говорили - никогда не бросим, а когда уезжали, выгоняли женок на песок. Жена, говорят, что малица: летом надо иметь одну, зимой другую.
Не раз в жизни Нельма помогала отцу шить паруса, конопатить и смолить лодки, но тут не могла поднять руки, горе убило в ней всякую силу. Знала, что если Игарка поедет, то поедет и она, жить без Игарки ей невозможно, и в то же время знала, что невозможно и ехать: она прогневит родного отца, Яртагина, обидит на всю жизнь названого отца, Большого Сеня, не переживет тоски и страха, а маленького Яртагина оставит сиротой в чужом, далеком краю. Нельма не раз порывалась сказать об этом Игарке, но все не осмеливалась.
Когда сборы подошли к концу, когда исчезла всякая надежда, что Игарка передумает, Нельма наконец решилась:
- А что будет с Большим Сенем?..
Сеню Игарка отдавал избенку, невод, собак, ружье.
- Батька мой, Яртагин, будет гневаться. Оставил тебе ловушки, нарту, а ты все бросаешь!
- Там лучше будет тебе, лучше. Поглядит твой батька и скажет: "Спасибо Игарке - увез мою Нельму".
Так ничего и не добилась она, сходила в лес, принесла пучок оленьего мха, зашила в мешочек и надела Яртагину на шею, взамен отнятой у него родины.
Дождались попутного ветра и поехали. Большой Сень провожал. В каждом новом станке присоединялись к ним новые и новые лодки, к вечеру скопился целый караван. По лодкам шел тревожный и грустный говор:
- Теперь совсем заест нас Ландур Потапыч. Большому Сеню надо уходить на другую реку.
Люди то и дело пересаживались из своих лодок в Игаркину, каждый хотел напоследок поговорить, погрустить, пожелать удачи и счастья.