Слышно было, как смеются за затворенной дверью женщины, громче всех Эля, и Иннокентьеву пришло на ум - какого черта он сидит здесь и обсуждает до бесконечности то, до чего ему, честно говоря, нет никакого дела, вместо того чтобы быть с ней, любить ее и оберегать? А ведь именно о помощи и защите молили ее глаза, когда она за обедом встречалась с ним взглядом… Помощи - в чем? Защиты - от чего?..
Он плохо слышал, что говорил, рокоча басом, Ружин:
- …кстати говоря, мне бы это и в голову не пришло, не я это придумал, а Настя, только женский ум мог до этого додуматься. И все оказалось предельно просто.
- Просто… - опять простонал Митин, уставясь за окно.
- Ремезов вернется из Югославии не скоро, пока его нет - руки у нас развязаны…
- У нас - это значит: у меня? - Иннокентьева злило, что они обо всем договорились без него и за его спиной, ему отводилась всего-навсего роль послушного орудия.
Ружин будто и не услышал его.
- Тут главное - не терять ни минуты. Ты, - ткнул он указующим перстом в Иннокентьева, - снимаешь для своего "Антракта"…
- Вот и мой "Антракт" пригодился… - усмехнулся тот, но и его усмешка была тоже оставлена без внимания.
- …снимаешь репетицию "Стоп-кадра" и берешь у Дыбасова и у артистов интервью, из которого ясно, что Ремезов к спектаклю не имеет ни малейшего отношения. Черным по белому! И после того как передача выйдет в эфир и факт будет раз и навсегда засвидетельствован, он сможет нам только соли на хвост насыпать - поезд ушел. Все проще пареной репы!
Наступило долгое молчание. Иннокентьев понимал - они ждут, что скажет он.
А он не знал, что сказать. Нет, его отношение к тому, что собирался Ремезов сделать со спектаклем Дыбасова, было недвусмысленным, в этом он с ними со всеми нисколько не расходится, и план, сочиненный Ружиным - или Венгеровой, это ничего не меняет, - действительно разумен и прост. Но, в отличие от них всех, Иннокентьев знал, что это только со стороны план этот прост и немудрящ, а на самом деле между тем, чтобы снять любой сюжет для "Антракта", и тем, чтобы выпустить его на экран, дистанция не в дни, а в недели, даже в месяцы, а за это время Ремезов успеет не только вернуться в Москву и обо всем узнать, но и нажать на все кнопки, зазвонить во все колокола, сил и связей у него предостаточно, чтобы постоять за себя и стереть в порошок не только Дыбасова, но и Митина. И его, Иннокентьева, в придачу. Его-то прежде всех остальных - хотя бы потому, что именно его, Иннокентьева, руками они и собирались загребать жар.
Но с другой стороны, ситуация слишком вопиющая, слишком взбудоражившая всю театральную Москву, чтобы Иннокентьев без ущерба для своего доброго имени мог себе позволить умыть руки и отойти в сторонку. Да и Ремезов не может этого не понимать, он стреляный воробей, он ведь тоже не попрет на рожон за здорово живешь…
И он сказал:
- Что ж… волков бояться - в лес не ходить.
И по тому, как вскочил на ноги и тут же опять рухнул на стул Дыбасов, он понял, с каким нетерпением тот ждал его решения.
Ружин же отозвался небрежно и как о чем-то само собой разумеющемся:
- Наконец-то…
И только Митин заерзал в кресле и посмотрел на Иннокентьева с такой укоризной, словно бы надеялся и ждал от него совсем другого, а тот не понял и предал его.
Из двери выглянула Ира.
- Ну? Кончили совещание? Вы о нас совсем забыли! Новый же год!
Следом за ней вышла на террасу Настя, спросила с тревогой у Дыбасова:
- Все хорошо?
Дыбасов не ответил. Тогда она еще более нетерпеливо спросила у Иннокентьева:
- Все хорошо?
За ее спиной в дверях появилась Эля. Иннокентьев встретился с ней взглядом и ответил не Насте, а ей:
- Все хорошо. В смысле - море по колено.
На Элином лице мигом разлилась такая счастливая, такая радостная улыбка, что он с внезапной подозрительностью подумал - ей-то что во всем этом?..
Эля села рядом с ним, положила без стеснения ему голову на плечо, переспросила шепотом:
- Обо всем договорились, Боря?
Так вот о чем они с Настей и Ирой говорили так дружески и доверительно там, в лесу! Настя зря времени не теряла - и Элю завлекла в свои сети, лишний союзник на всякий случай!.. Какого рожна Эля лезет не в свое дело, в авантюру, которая ее не касается ни с какой стороны?! Не рановато ли?..
Едва сдерживая раздражение, спросил как можно безразличнее:
- О чем мы должны были договориться?
- Они все говорят, что, кроме тебя, никто не может ему помочь… - Она не подняла головы с его плеча.
- Кому - ему?! - Он резко убрал плечо. - И не лезь, куда тебя не просят!
Женщины потребовали внимания к себе, настроение у всех - да и Иннокентьев скоро отошел, смешно, право же, злиться на Элю, да и, собственно, за что? - опять поднялось, языки вновь развязались, Дыбасов неожиданно для всех стал изображать общих знакомых, показывать, тоже очень смешно и похоже, различных животных - верблюда, жирафа, пантеру, мула, - он обладал, оказывается, редким пластическим даром.
Включили магнитофон. Иннокентьев вдруг подумал, что он еще ни разу не танцевал с Элей, поднялся было пригласить ее, но Ружин, словно бы угадав его намерение, опередил его:
- Не соблаговолите ли, барышня…
Эля вопросительно взглянула на Иннокентьева, он улыбнулся ей и одобрительно кивнул. Она вышла из-за стола и подождала, пока выберется следом за ней неповоротливый, толстый Ружин, которому везде и всегда было непросто развернуться.
Однако, танцуя, Глеб совершенно преображался. Танцующий Ружин был несомненно одним из семи чудес света. Грузный - все сто двадцать с лихвою кило живого веса, - неповоротливый, неловкий, в танце он становился прямо-таки женственно-изящным и таким неистощимо изобретательным на немыслимые па, что трудно было узнать в нем того, кто обычно, кряхтя и отдуваясь, с трудом одолевал ступени лестницы.
Эля танцевала совсем не так, как он, - в ее движениях, резких и смелых, угадывалась угловатая, немудрящая манера подмосковной танцплощадки, тело ее послушно, сильно выгибалось, руки, поднятые высоко над головой, жили как бы своей отдельной, независимой от тела и ног жизнью.
За окнами стояли в вышине крупные, колюче-яркие звезды, на улице снег молодо и свежо поскрипывал под ногами гуляющих мимо дачи, вокруг фонаря на крыльце недвижно стояло радужное облачко изморози, с соседних дач слышна была музыка.
Когда, под утро уже, пришло время укладываться спать, Ира предложила не очень уверенно, боясь попасть впросак:
- Мы с Игорем ляжем у себя в спальне, в кабинете - Эля с Борей, а Роман и…
- В кабинете будем спать мы с Элей, - пришла всем на выручку Настя, - мы уже с ней договорились.
Митин посмотрел на жену с немым укором.
Ира была глуповата, все знали это и сочувствовали Митину, но тот любил ее покорно и преданно, и было ему с ней, как уверял он себя, хорошо. "Каждый народ достоин того правительства, которое имеет", - не уставал говорить по поводу четы Митиных Ружин. Впрочем, стоило Ире хоть самую малость выпить, как она мигом превращалась в простую и шумливую девчонку из Черкизова, какой она и была до того, как благодаря своим умопомрачительно длинным ногам стала манекенщицей Дома моделей, где ее и откопал в начале шестидесятых годов как раз в ту пору входивший в моду и начинавший преуспевать Митин. Она давно уже не работала манекенщицей, стала женой и хозяйкой, а друзей Игоря вполне примирили с ней отличная и обильная стряпня, радушное гостеприимство и почти исступленная, надежная, как круговая оборона, ее любовь к мужу.
- Тогда так, - нашлась она, - Настя и Эля - в кабинете, Глеб и Роман - в столовой, там как раз два дивана, а Боря тут, на террасе. Можно и иначе - Боря с Глебом, а Роман…
- Нет уж, - запротестовал Иннокентьев, - Глеб храпит, как паровой молот, уволь, Ира, с ним и под одной крышей-то не уснешь.
- Я не храплю, - всерьез оскорбился Ружин, - я просто дышу по системе йогов.
Когда расходились по своим комнатам, Иннокентьев попросил Митина:
- Дай чего-нибудь почитать, иначе я не усну.
- Бери, на полках в кабинете полно.
- Нет, - решил Иннокентьев, - ты мне дай свой "Стоп-кадр", освежу в памяти на сон грядущий.
Митин поглядел на него подозрительно, но пошел в кабинет, вернулся с хлорвиниловой папочкой:
- На пьяную-то голову…
Иннокентьев долго лежал, так и не раскрыв пьесу, - женщины то и дело пробегали в ванную, там шумел душ, гудел газ в колонке. Эля, ничего не говоря, молча ушла, а он подумал: довольна она, что спит от него отдельно, или обиделась, что он не настоял, чтобы она легла с ним, испугался, что его все осудят за это?.. Настя подошла к нему попрощаться, обдала, наклонившись, запахом крема, сказала:
- Спасибо. Ты и не знаешь, как я тебе благодарна. Ты просто большой молодец, Боренька. - И бесшумно ушла, прикрыв за собой дверь.
Вскоре все притихли, и только за окном гудели на низких басах сосны - видно, под утро поднялся ветер.
Сон не шел, и Иннокентьев принялся за пьесу Митина.
Года три или четыре назад, когда Игорь дал ему прочитать рукопись безо всякой надежды, что она когда-нибудь будет поставлена или напечатана, пьеса не слишком понравилась Иннокентьеву. Первое его чувство было недоверчивое удивление - всю жизнь, а были они дружны с Игорем без малого двадцать лет, Митин принадлежал к тем благополучным и удачливым драматургам, чьи сочинения, крепко и ладно сбитые, были, по меткому определению того же Ружина, "дамами, приятными во всех отношениях". Все в них было очень похоже на правду жизни, но правдой не было по той простой причине, что знание ответа как бы предшествовало, предвосхищало самый вопрос, вопрос подгонялся под уже готовый ответ, и потому они скорее утешали и укрощали беспокойную, изжаждавшуюся истины мысль, нежели будили ее. Но поскольку правдоподобие всегда удобоваримее правды, готовый ответ уютнее безответного вопроса, сочинения эти были обречены на неизбежный успех у публики и признание критики. Так было покойнее и удобнее для всех.
И вдруг Митин разрешился вот этим самым "Стопкадром", и все вокруг, в том числе и Иннокентьев, более того - даже Ружин с его безошибочной способностью угадывать раньше других все свежее и новое, развели в недоумении и недоверии руками: с чего это он? и откуда это в нем взялось?! Не говоря уж - зачем ему это?!
Митин не стал даже носить в театры и журналы новое свое детище - он и сам пребывал в не меньшем недоумении и растерянности, чем все остальные. И безмерно Удивился, когда года через два к нему пришел Дыбасов, попросил рукопись и на следующее утро позвонил и сказал, что будет ее ставить. А уж когда и сам Ремезов поддержал эту идею и включил пьесу в репертуар - тут-то все и заговорили о втором дыхании Митина.
Иннокентьев теперь уже плохо помнил пьесу и открыл ее в тайной надежде, в которой не признался бы и самому себе, - что она и сейчас ему не очень понравится.
Но с первых же страниц его захватило странное ощущение - и как он этого не вычитал, не понял три года назад?! - будто речь в этой пьесе идет о нем самом, о том, каким он был когда-то, и каким стал теперь, и что с ним сталось за эти годы. Нет, в ней не было ничего такого определенного, конкретного, что бы совпадало с событиями его собственной жизни, да и событий реальной биографии самого Митина в ней тоже вроде бы не угадывалось, но в интонации пьесы, в самом ее воздухе, что ли, ненавязчиво, но совершенно явственно и узнаваемо присутствовало то, что сделало их, Митина и Иннокентьева, тех почти позабытых уже, канувших в забвение шестидесятых такими, какими они стали теперь, в середине восьмидесятых. Иннокентьев поразился, как безбоязненно и не таясь Митин выносит на всеобщее обозрение, на всеобщий суд свою душу, смятение, недоумение свое перед жизнью, которая на поверку всегда и у всех не такова, какой мы ее ожидаем и какой ее себе наперед пророчим. И как он настойчиво, мучительно ищет в себе ответы на эти свои недоуменные, на семи ветрах, вопросы, и суд его над собой нелицеприятен и не принимает в расчет смягчающих обстоятельств. Над собой, но и над ним, Иннокентьевым, над их общим временем, и ему, Иннокентьеву, тоже велит ничего от себя не утаивать, не знать пощады…
Скрипнула дверь, и на террасу вышел босиком и в пижаме Митин.
- Извини, старик, так объелся, что…
Потом Митин долго мылся, отфыркиваясь и тяжко пыхтя. Вернулся на террасу, хотел было пройти в спальню, но передумал, присел на диван рядом с Иннокентьевым:
- Не спишь?
- Просвещаюсь, - Иннокентьев отложил в сторону рукопись.
- Знаешь, если уж совсем положа руку на сердце… - начал было Митин, но замолчал, отвернулся к темному окну, в котором оба, он и Иннокентьев, выхваченные из темноты светом настольной лампы, отражались в черном стекле, и это было похоже на старую, потемневшую от времени картину - "Драматург Митин у постели умирающего критика Иннокентьева".
- По-моему, все пока в порядке, - успокоил его Борис, - я уже прочел порядочный кусок.
- Я не о том! - нервно вскинулся Митин. Босые ступни его стыли, и он растирал их ладонью, - Тебе я могу признаться: я просто-напросто боюсь. Я-то знаю Ремезова, обиды он никому не спустит. Да и в конце концов, честно говоря, мне нужно что? Чтобы поставили - не важно кто! - этот проклятый "Стоп-кадр!" Ремезов, Дыбасов - какая разница?! Если отвлечься, конечно, от всякой этической чепухи… Так они-то нас чаще всего и предают, режиссеры, у них руки у всех по локоть в нашей крови!
- Но поставил-то не Ремезов, а Дыбасов, - не столько возразил, сколько подумал вслух Иннокентьев, - Хотя, с другой стороны, не благослови Ремезов своим авторитетом эту затею…
- То-то и оно! - подхватил, словно несказанно обрадовавшись этому обстоятельству, Митин. - То-то и оно! Этого тоже нельзя сбрасывать со счетов!
- Но поставил все-таки Дыбасов, тут уж тебе отступать некуда. Вся Москва уже гудит об этом.
- То-то и оно… - повторил Игорь, но уже не радостно, а с такой беспомощностью, что Иннокентьев невольно рассмеялся. - Мне спектакль, спектакль нужен! - почти простонал Митин, - А поссорюсь с Ремезовым - никакого спектакля не будет…
- Зато ты будешь жить с гордо поднятой головой, - не удержался от иронии Иннокентьев. - Это тоже на дороге не валяется.
- Слушай… - неуверенно сказал Митин после молчания, - а нельзя как-нибудь так, чтобы я… ну, одним словом, чтобы все это как бы помимо меня?..
- Выход есть, - Иннокентьеву неожиданно захотелось показать Митину, каков он сейчас со стороны: ведь не его бы пьеса - никакой этой сомнительной истории и не было бы, а теперь первый уходит в кусты!.. - Выход есть, и очень простой: забираешь из театра пьесу. Правда, в этом случае наверняка никакого спектакля не будет. Хозяин барин.
Митин посмотрел на него с таким ужасом, что Иннокентьев пожалел о сказанном.
- Волков бояться - в лес не ходить.
Но эта расхожая истина едва ли могла утешить Игоря. Он и не отозвался на нее, промолчал, потом сказал негромко и не глядя на Иннокентьева:
- А мне ведь не того, Боря, страшно - поставят, не поставят… Я ведь и не к таким камуфлетам приучен, хоть и, с другой стороны, жаловаться грех… Поставят, не поставят "Стоп-кадр" в театре - так ведь все равно он уже написан, и это не кто-нибудь, а я его написал - вот ведь что главное… А страшно мне, если уж говорить правду, совсем другого… - Он обвел глазами вокруг. - Вот этого всего, вот чего!
- Что ты имеешь в виду? - не понял Иннокентьев.
- Этого всего! - вдруг с тоской и ненавистью простонал Митин, - Благополучия своего - вот чего! Дачи этой, Иры с ее светской дурью, сытости, после которой, вот как я только что, блевать тянет, того, что я уже не представляю себе, как можно передвигаться по земле не в собственной машине… Привычки своей к благополучию, к комфорту не одной только утробы, но и души, черт вас всех побери!.. А ведь на это благополучие, которому на самом деле грош цена, надо вкалывать как ломовая лошадь, писать раз за разом дешевку какую-нибудь на потребу, дрожать от страха, как бы все это в один прекрасный день не вылетело в трубу… Себя мне, если уж начистоту, страшно, того, который об одном только и пекся всю жизнь, сколько себя помню, - об успехе, о деньгах, о том, чтобы не оказаться ненароком у разбитого корыта, чтоб не дай бог не записали меня в неудачники, шел с протянутой рукой на поклон к режиссерам, к публике: чего изволите? что пользуется спросом в нынешнем сезоне? над чем прикажете посмеяться, над чем слезу пустить?.. Прямо служба быта какая-то, фирма "Заря"!..
Иннокентьев даже испугался внезапной, на ровном, казалось бы, месте, бессвязной исповеди Митина.
- А вот теперь - этот "Стоп-кадр", будь он неладен! - лихорадочно шептал, чтобы не быть услышанным из-за двери, Игорь. - И ведь это я сам его написал, никто за рукав не тянул! И что бы ты или все вы ни говорили, а я знаю - это первая моя настоящая вещь!.. И вся беда в том, что теперь, после того как я ее написал, я уже никогда не смогу ни идти на поклон, ни врать, ни прикидываться, ни подделываться под общие вкусы… А публика-то проклятая обожает, чтоб потрафляли ей, пятки после обеда почесывали… Вот в чем дело-то! Вот чего мне страшно, Боря!.. Лучше бы уж я и вовсе не писал этой пьесы. Или пусть не поставят ее вроде бы ее и нету, никогда не было, может, я и сам о ней позабуду, если поднатужусь… И опять стану жить, как жил до сих пор, опять сочинять всякое дерьмо на продажу, а?..
Ветер за окном разгуливал вовсю, сосны уже не просто гудели, а трещали под его напором, бессильно стонали.
Приоткрылась узенькой щелкой дверь, в нее выглянуло Элино лицо.
- Ой!.. - испуганно вскрикнула она и хотела было прикрыть дверь, но Митин опередил ее, встал.
- Ладно, извини… Утро вечера мудренее. Извини. Спокойной вам ночи. - И притворил за собой дверь.
Эля тоже была босиком, в длинной, до пят, прозрачной ночной рубашке - Ириной, вероятно.
- Просто так вдруг захотелось к тебе… Ты не сердишься?
Он откинул одеяло.
- Иди.
- Нет, что ты!.. - испугалась она. - Услышат, тут же не стены - одно название… Да и Игорь меня увидел, неловко получится.
- Иди! - потянул он ее к себе за руку, - Плевать! Холодно, замерзнешь, иди.
- Я на минутку только… - слабо сопротивлялась она, - мне вообще в ванную надо было.
Он бережно прикрыл ее одеялом. Ступни у нее были совсем ледяные, как тогда, в Никольском.
Он выдернул штепсель из розетки, и сразу терраса погрузилась в непроглядную тьму, гул и скрип сосен за окном стали громче, тревожнее.
- Врешь, - он нашел в темноте ее губы своими, - ты не в ванную, ты ко мне шла. Зачем ты врешь?..
- Зачем спрашиваешь, - в перерыве меж поцелуями шептала она, - если сам знаешь?.. К кому же еще?..