Эля, не глядя на него, положила свою большую, мягкую ладонь на его руку, сжатую в кулак. Элина ладонь легонько гладила ее, он разжал кулак, и сердце тоже как бы разжалось, одиночество показалось не таким холодным и неотступным. Мысли его были нечетки и тут же улетучивались без следа, как мелькающие за окном "Волги" улицы, дома и прохожие в этот пасмурный, бледный день.
Он очнулся лишь тогда, когда ладонь Эли перестала вдруг гладить его руку. Скосив глаза, он увидел, что поверх Элиной руки легла узкая, поросшая черными волосками рука Дыбасова.
Так они и ехали до самого дома Ружина, теперь уже бывшего его дома, Иннокентьев не решился убрать свою руку, а Эля и Дыбасов словно бы вовсе забыли о ней, как и о нем самом.
Значит - ни Леры, ни Глеба, ни Эли?.. Никого?..
В той нежной ласке, которой, не стесняясь его, просто-напросто скинув его со счетов, обменивались сейчас Дыбасов и Эля, было еще одно доказательство его, Иннокентьева, права на то, чтобы из прежнего себя стать собою новым. Это не сам он решил - это они, Лера, Ружин и Эля, покинув и предав его, сделали это превращение неизбежным и тем самым взяли на себя ответ за него. А стало быть, и виноват - если вообще можно кого-нибудь уличить в какой бы то ни было вине и перед кем бы то ни было, - виноват в том тоже не он, а они, Лера, Ружин и Эля.
Что ж, так тому, значит, и быть. И смешно лить по этому поводу бесполезные слезы. Чему быть, того не миновать, и теперь-то он уже ни бежать, ни уклоняться от своей судьбы не будет. Иннокентьев ощутил вдруг такое опустошение, такую смертельную усталость, что закрыл глаза, и ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
Трудно было предположить, что в крохотную квартирку Ружина может набиться столько народу. Стол был накрыт во всю длину первой комнаты, стульев для всех не хватало, собравшиеся на поминки теснились и во второй, задней комнате, на кухне и даже в прихожей. Сигаретный дым стоял столбом, в распахнутые настежь окна немолчно грохотали машины на Дмитровском шоссе.
И Иннокентьев, и Митин, и Дыбасов с Элей оказались как бы в тени, их и не считали тут главными - главным был Рантик.
Первый раз помянули Глеба молча, во второй Рантик, сдерживая слезы и перемежая речь тяжкими паузами, во время которых никто не осмеливался проронить ни звука, говорил о том, чего и Иннокентьев не знал о Ружине и чего сам Ружин тоже никогда о себе не рассказывал: как в войну, в голод, отец Ружина, известный на весь город врач, подкармливал всех мальчишек их класса, как Глеб - а ведь Иннокентьев всегда был убежден, что это чистейшей воды враки и бахвальство! - как исключительно когда-то Глеб играл в баскетбол и был душою местной команды, и как он, уже после своего переезда в Москву, приезжая в родной город, собирал всех бывших одноклассников и друзей и закатывал в лучшем ресторане такие дастарханы, что о них потом еще долго вспоминали, и как его исключительно любили, как гордились его успехами в столице нашей родины городе Москве, и, главное, как он любил своих новых московских друзей и всегда рассказывал о них одно только самое замечательное.
Эля вместе с Ирой Митиной - Иннокентьев не сразу заметил отсутствие на похоронах Насти Венгеровой, но теперь, когда он узнал все о Дыбасове и Эле, это его уже не удивило - и другими женщинами сновала из кухни в комнату и обратно, мыла грязную посуду, варила кофе - одни уходили, приезжали другие, надо было всех кормить, поить, посуды и рюмок не хватало, груды окурков вырастали прямо на глазах в переполненных пепельницах и грязных тарелках. Эля все делала молча, сосредоточенно, и хотя вроде бы всеми этими хозяйственными заботами распоряжалась Ира, а Эля лишь выполняла ее указания, но она одна знала, где что искать - тарелки, рюмки, вино, закуску, - и со всей этой печальной суетой без нее было бы не справиться.
Ни к Иннокентьеву, ни к Дыбасову она ни разу не подошла, словно их тут и не было вовсе.
Потом говорил долго Паша, второй приехавший друг Глеба, потом однокурсник по университету, кто-то из преферансистов, и еще кто-то, и еще, а Иннокентьев,
Митин и Дыбасов стояли в углу у полок с книгами и чувствовали себя здесь лишними.
Иннокентьев и Митин не сговариваясь вышли покурить на лестничную площадку. Тут было прохладнее, за окном сеялся неслышный дождь, жирно блестел внизу асфальт улицы.
Иннокентьев прикрыл за собой дверь в квартиру, на ней была прибита медная табличка с выгравированными инициалами и фамилией жильца, хотя сказать про Ружина "жилец" никак уже было нельзя…
Митин тоже взглянул на табличку.
- Надо ее снять, - сказал он неуверенно, - наверняка уже выписали ордер какому-нибудь очереднику… - Он порылся в карманах, нашел перочинный ножик, стал отвинчивать лезвием винты, потом протянул табличку Иннокентьеву. - На, у тебя она будет сохраннее. Для потомства. - И, помолчав, добавил: - Хотя ни у него, ни у меня, ни у тебя никакого потомства нет и, судя по всему, не предвидится. Такие уж мы оказались пустоцветы. А вот у Рантика, к примеру, наверняка куча детей, у них там, на Востоке, жутко размножаются, может, ему и отдать ее?..
Иннокентьев не ответил, долго рассматривал позеленевшую по краям медную табличку, потом сунул ее в боковой карман, сел рядом с Митиным на холодную ступеньку.
- Мне Дыбасов сказал, - прервал молчание Игорь, - будто Глеб оставил какое-то завещание. Ты не в курсе?
- Откуда? Я же только что с самолета.
- Будто когда его увезли в больницу, он уже чувствовал, что - хана. И все расписал, кому что - книги, мебель, всякие побрякушки старинные, которые от матери остались. А душеприказчиком будто бы назначил Рантика. Друг детства.
- Жалко только книг, неизвестно кому достанутся, разойдутся по рукам. Да и то какое это теперь имеет значение…
На площадку вышел Дыбасов.
- Дайте сигарету, у меня все вышли… - Сел ступенькой ниже спиной к ним, сказал зло и устало: - Надо бы гнать всю эту публику, там уже такое творится… Не поминки, а какой-то бардак, водки слишком много накупили.
- Ружин бы сказал - мало… - отозвался Иннокентьев. - Пускай их, как ты их выставишь?..
- Был Глеб, - еще злее проговорил сквозь зубы Дыбасов, - и все было в порядке в этом мире, хоть один человек среди всей нашей бражки, - Голос его задрожал, он всхлипнул, высморкался, хотел было встать, - Я их сейчас _ к чертовой матери, сволочей!..
- Не надо, - удержал его за плечо Митин, - при чем тут они? Ты представляешь, чтоб Глеб кого-нибудь - взашей?..
Дыбасов затянулся с жадностью, зажав сигарету внутри горсти, словно оберегая ее от ветра.
- Игорь говорит, - сказал Иннокентьев, - он завещание оставил. Вы не знаете?
- Завещание… - горько усмехнулся, не оборачиваясь. Дыбасов. - Да. Когда я его навестил в больнице накануне… - но слово "смерть" он не захотел или не осмелился произнести, - ну, за день до этого… Он все написал, дал мне. чтобы я в случае чего показал вам. Там нас пятеро - вы оба, я, Рантик. Рантик у него написан первым, он главный, если у других возникнут разногласия…
- По поводу наследства?! - возмутился Митин. - Он что, с ума сошел?
- И даже помер, - угрюмо отрезал Дыбасов, - Он не о нас думал, о себе. Хотел как лучше.
- Пятеро? - удивился Иннокентиев. - Нас только четверо - вы, я, Игорь, Рантик. Кто пятый?
- Эля, кто же еще?.. - ответил Дыбасов и неожиданно, безо всякой паузы, решительно сказал: - Вот мы и… вот нам и не миновать разговора, Борис Андреевич. Лучше уж сразу, чего там, а то совсем запутаемся, - И еще решительнее и тверже: - Дело в том, что…
Митин поднялся на ноги.
- Я пойду туда. Вы уж как-нибудь одни… Хотя могли бы и подождать, не самое подходящее место и время выбрали, - И ушел в квартиру, прикрыв за собой дверь.
- Я ее люблю, - упрямо договорил Дыбасов.
"Самое смешное, - подумал про себя Иннокентьев без злобы и даже без ревности, - что он при этом называет меня по имени и отчеству, как в старых романах… остается только вызвать меня к барьеру…"
- Я тоже, Роман Сергеевич, представьте себе…
- Неправда, - не задумываясь оборвал его Дыбасов, - вы не любите.
- Откуда вам это знать?? - опять не обиделся, а скорее удивился Иннокентьев.
- Потому что вы… Одним словом, любовь - это совсем другое, чем…
- Что вы обо мне знаете, Роман? - Иннокентьев ничего с собой не мог поделать: он не чувствовал сейчас к Дыбасову ни ревности, ни даже зависти отвергнутого возлюбленного к возлюбленному удачливому. Но это было именно так. - Что вы на самом деле знаете обо мне?!
Дыбасов ничего не ответил, докурил сигарету до самого мундштука, раздавил окурок каблуком стоптанного башмака.
Иннокентьев не выдержал затянувшегося молчания, спросил о том, о чем спрашивать не следовало:
- А она вас?..
Дыбасов сказал буднично:
- Не знаю. Она мне верит, это главное. Это самое главное, - повторил он упрямо.
- А мне - не верила? - опять не удержался Иннокентьев.
- Вам - нет, - твердо ответил Дыбасов.
- Почему? - в третий раз не справился с собою Иннокентьев.
Дыбасов, все это время сидевший к нему спиной, обернулся, чтобы ответить, но почему-то посмотрел не в лицо ему, а поверх головы.
- А на это пускай уж она сама вам ответит…
Иннокентьев обернулся - за его спиной двумя ступеньками выше стояла Эля.
- Мне уйти? - спросил Дыбасов то ли ее, то ли Иннокентьева.
- Как хочешь, - безразлично пожала она плечами.
Дыбасов встал, отряхнул не торопясь штаны, ушел в квартиру.
Эля села рядом с Иннокентьевым, достала из нагрудного кармана куртки смятую сигарету и дешевую пластмассовую зажигалку, но прикуривать не стала, сказала тоже буднично:
- У меня с ним ничего пока не было. - И хотя Иннокентьев знал по опыту, что о ней никогда нельзя было предположить наперед, как она поступит и что скажет, эти ее слова ошарашили его. - Я вас ждала. Я врать, представьте, не хотела. Ни вам, ни ему. Я и сама еще не знала. А потом умер Глеб Антонович… - И заключила твердо: - Теперь-то уж что ж…
Он спросил ее, хотя и на этот раз знал, что спрашивать не надо:
- Ты любила меня?
Она долго не отвечала.
Не хочешь - не отвечай, - сжалился он.
- Нормально. Не знаю. - И объяснила: - Что любила - знаю, а вот вас ли…
Он не понял ее, но настаивать не стал.
Казалось, она мучительно преодолевает что-то в себе.
- Если уж совсем по правде, - решилась наконец, - так, верьте не верьте, я в то утро, ну, в самое первое, когда ваша монтажница заболела, я ведь тогда сама напросилась. На свою голову… Тогда-то я вас уж точно любила, в натуре, хоть только по телевизору и видела… вот того-то я и любила, который по телевизору…
- А увидела живьем - разочаровалась? - усмехнулся он и сам почувствовал, какая жалкая получилась у него усмешка.
- Нет, - твердо отвергла она его догадку, - просто… просто - только вы не обижайтесь, ладно? - просто тот и вы… даже как сказать, не знаю…
- Два разных человека? - подсказал он ей.
- Тот такой был… - не услышала она его, - такой весь из себя бойкий, смелый, ничего не боится, всем все в лицо говорит, что думает, невзирая, и - море по колено… Я тогда знаете что даже про себя решила? Что нет женщины на свете, которая бы вас стоила…
- А потом? - настаивал он, хоть и знал наперед, что' она ему ответит, если, конечно, захочет ответить, не пожалеет его.
- Потом… то-то и оно, что никакого потом не получилось…
- Ну а тот, другой? - не отступался Иннокентьев. - Он-то какой оказался?..
- Ну, это уж ваша забота! - неожиданно резко, почти грубо ответила она. - Теперь-то что уж. Мертвому припарки. Только не обижайтесь. Я ведь и вправду вас тогда ужас как любила, того. Вы ни капельки не виноваты, вы-то тут при чем? Это я себя, а не вас обманула… ну, не обманула, а… - Упрямо покачала головой, будто утверждаясь сама в том, что только что в себе открыла. - Нормально!..
Нормально, согласился он с нею, нормальнее не придумаешь…
Она чиркнула зажигалкой, в густеющей темноте лестничной клетки пламя осветило на миг ее лицо, отразилось в зрачках.
Как тогда… - вспомнил он их предновогоднюю поездку в Никольское, они сидели тогда в машине и никак не могли решиться выйти в стужу, красный глазок прикуривателя выхватывал из темноты ее глаза, губы и нос. Он вспомнил, как его ожгла тогда нежность и жалость к ней, а ведь любовь - это и есть не что иное, как нежность и жалость, ну разве еще желание, но ведь именно это и ожгло его тогда, значит, он не врал себе, значит, он и на самом деле ее любил, какого тебе еще доказательства надо, какой еще неопровержимой улики?!
И как тогда - любовь, так его ожгла сейчас непереносимая и вместе освобождающая от неопределенности и душевной сумятицы боль нынешней, вот этой сегодняшней, потери, безвозвратной этой утраты. Нет, подумал устало Иннокентьев, что бы человек о себе ни возмечтал, каким бы жестким, одетым в броню ни захотел стать, каких бы безбрежных свобод и вольных воль себе ни напридумывал, настоящее в нем, неизлечимое - только эта жажда нежности, любви и жалости. И боль утраты. Но он почему-то не смеет себе в этом признаться.
Они сидели на холодных ступеньках темного лестничного марша, мимо них, шумно гомоня, уходили с поминок последние ружинские друзья-приятели. Потом стало пусто и тихо, только и было слышно что шорох дождя за окном да гул машин на Дмитровском шоссе.
Иннокентьев подумал - вот она, Эля, рядом, можно дотянуться до нее рукой, можно пересесть ступенькой ниже и спрятать лицо в ее коленях, но и тогда, когда еще не поздно было, когда она и сама этого хотела и ждала от него, он побоялся, как бы она не заподозрила его в слабости, в том, что он не может без нее, и свою нежность тоже прятал - делиться собою он никогда ни с кем не умел.
На лестничную площадку вышел Митин.
- Все разошлись уже, слава богу. Надо поговорить - Рантик настаивает, у него на послезавтра обратный билет.
Эля поднялась первой, подобрала со ступенек брошенные Дыбасовым и Иннокентьевым окурки, выбросила их в мусоропровод, ушла в квартиру.
Митин пробормотал невразумительно:
- Еще это завещание… дележ имущества, мерзость какая-то! Пойдем. Хорошо хоть мою Иру удалось спровадить…
Иннокентьев встал, пошел следом за ним.
За столом, с которого Эля убирала грязную посуду и недоеденные закуски, сидели Рантик и Паша, пили чай, вполголоса что-то меж собой обсуждая. Рантик держал большую ружинскую фаянсовую кружку в горсти, как пиалу, шумно дуя на слишком горячий чай.
Во второй комнате Иннокентьев увидел сквозь растворенную дверь Дыбасова, он сидел на высокой кровати карельской березы, что-то читал, короткие его ноги не доставали до пола. С кухни было слышно, как там Эля моет, гремя вилками и ножами, посуду.
Рантик поставил кружку на стол, встал и сказал с широким жестом радушного, хоть и опечаленного хозяина:
- Садитесь, Борис и Игорь, дорогие. Теперь тут только самые близкие, только свои, посидим, вспомним нашего покойного дорогого Глеба…
Иннокентьев и Митин молча сели на скрипучие венские стулья. Прервал молчание Митин:
- Я понимаю, Рантик, вы хотите - насчет завещания… Но нельзя ли, скажем, завтра? Такой день, все устали, да и вообще…
- Конечно, понимаю, дорогой Игорь, но у меня - билет, дела не позволяют, извините.
- А я так даже завтра улетаю, - поддержал его Паша, - в семь утра. В два у меня уже процесс в нашем Арбитраже.
- Роман, дорогой, - обернулся через плечо Рантик, - очень вас просим.
Дыбасов вошел в комнату, но сел не за стол, а на ружинский топчан позади Митина.
- Зачитай, Паша, пожалуйста, - попросил Рантик.
- Надо Элю позвать, - подал голос Дыбасов, - она ведь тоже там названа.
- Само собой, - поспешно согласился Рантик, - а как же! - И, понизив голос, спросил: - Извините, просто я только в крематории пять дней назад в первый раз ее увидел… Она что - была его… я хочу сказать - кто она ему была?
- Никто, - резко отрезал Дыбасов, - Кстати… - Он чуть запнулся, прежде чем сказать громко и с вызовом неизвестно кому: - Она моя жена. Это я для всеобщего сведения.
- Извините еще раз, - виновато поспешил Рантик, - не знал, я не был у дорогого Глеба целый год… Но это не имеет принципиального значения, если в завещании она все равна указана. Зачитай, Паша, пусть будет все как положено, - И сам громко позвал: - Эльвира, пожалуйста, если вам не трудно, мы все вас ждем!
- Завещание… - опять, как на лестнице, пробормотал Митин, - прямо-таки Оноре де Бальзак…
Эля вошла в комнату, вытирая на ходу мокрые руки кухонным полотенцем.
- Садись сюда, - предложил ей место рядом с собой Дыбасов, но она, ничего не ответив, села к столу.
Паша достал из внутреннего кармана пиджака потертый кожаный футляр, вынул из него очки в неожиданно модной квадратной оправе, надел их, из другого кармана извлек сложенный вчетверо лист обычной писчей бумаги. Но прежде чем начать читать завещание, посмотрел поверх очков на Митина, Иннокентьева и Элю.
- Рантик потому попросил меня участвовать и дать ход данному документу, что согласно воле завещателя я в нем не упомянут и выступаю здесь в роли, так сказать, исключительно юриста. Разрешите, если никто не против.
Завещание было совсем коротенькое, в несколько строк, в нем никак не определялось, в каких долях делить оставшееся после Глеба наследство, лишь назывался главный душеприказчик - Рантик, и четверо других - Иннокентьев, Митин, Дыбасов и Эля. Она так и была названа в завещании - не по фамилии, а лишь по имени, может быть, пришло в голову Иннокентьеву, Глеб и не знал ее фамилии. И тут же подумал, что он и сам ее не помнит: Эля и Эля…
Паша закончил читать завещание, вновь сложил листок вчетверо, протянул его Рантику. Рантик поблагодарил его кивком.
Все молчали, не зная, что в таких случаях надо говорить и как приступить к делу.
Митин не выдержал:
- Давайте уж кто-нибудь первый… а то, честное слово, никаких сил!..
Дыбасов вскинулся из-за его спины:
- Нам с Элей ничего не надо! Скажи, Эля!
Но она промолчала, сидела, положив на стол руки с кухонным полотенцем.
Тогда он добавил еще агрессивнее:
- Во всяком случае, мне!
- Зачем такие нервы, дорогие мои? - с укоризной в голосе развел руками Рантик. - Мне тоже ничего не надо. И Паше. - Паша согласно кивнул. - Но наш дорогой покойный оставил вот это завещание, это его, как говорится по-юридически - правильно, Паша? - последняя воля, разве мы имеем право не послушаться?..
- Нельзя, - негромко сказала Эля. - Некрасиво получится - Глеб нам оставил, он так хотел, а мы отказываемся…
- И в какое положение вы поставите тех, в пользу кого отказываетесь? - вставил Паша. - Я, конечно, тут лицо стороннее, меня в числе наследователей нет, просто как юрист…
- Бросьте, Паша, - Дыбасов поднялся с топчана, - у вас такое же право, как у всех!
- Само собою, - подтвердил Митин, - какие могут быть разговоры. Только давайте скорее!
- Вот что, - предложил Иннокентьев, - нас здесь шестеро, если каждый будет в этом участвовать, нам до завтра не управиться, тем более всем, как я понимаю, совершенно не важно, как все будет поделено…
- Что вы предлагаете? - перебил его Дыбасов.