- Рантик - душеприказчик, Паша - юрист, вот пусть они вдвоем и займутся, а мы заранее соглашаемся с тем, как они решат.
- Нормально, - подтвердила первой Эля.
Рантик и Паша ушли во вторую комнату, Эля вернулась на кухню домывать посуду, Дыбасов распахнул дверь и вышел на балкон - дождь утих, лишь редкие, по-летнему тяжелые и звонкие капли срывались с крыши на жестяные карнизы, и слышно было, как внизу, на ночной улице, журчат потоки у решеток коллекторов.
Митин и Иннокентьев не встали из-за стола, молча курили.
Иннокентьев спросил как можно безразличнее, кивнул в сторону балкона, и тут же пожалел, что спросил:
- Давно это у них?
- Ты об Эле и… - понял его Игорь. - Не знаю. И вообще этот вопрос, извини…
- Ладно, не будем. - Иннокентьев решительно встал и прошел на кухню.
Эля вытирала посуду уже совершенно мокрым полотенцем.
Он остановился в дверях и сказал на удивление самому себе спокойно:
- Я тебя ни о чем никогда не спрошу, никогда не упрекну. И я всегда буду тебе благодарен. Благодарен и… и все всегда буду помнить. И если когда-нибудь… одним словом, если ты когда-нибудь… - Но, не договорив, круто повернулся и вышел.
В комнате он застал уже сидевших за столом Рантика и Пашу. Паша что-то дописывал на листке бумаги, то и дело стряхивая ручку с вечным пером.
Позвали Элю и Дыбасова, и Паша прочел, как они с Рантиком предлагают разделить ружинское наследство…
Всю ночь и все утро - Паша уехал в Домодедово в пять утра, остальные оставались до полудня - они укладывали в узлы и чемоданы одежду, постельное белье и посуду, книги - в картонные коробки, которые, сбегав поутру вниз, купил в гастрономе Дыбасов, не уместившиеся в коробки связывали в тяжелые пачки добытой у соседей бечевкой; освобождали книжные полки, кухонные шкафы, ящики письменного стола и знали, что никогда им уже не переступить порога этой квартиры на Бескудниковском бульваре, где жил человек нелепый, ленивый и мудрый, обладавший бесценным даром любить друзей и жить их жизнью, не прощать и не спускать им ничего и вместе одаривать их дававшейся ему без труда верой в то, что творить добро, повинуясь лишь собственной совести, такое же легкое и естественное занятие, как - дышать.
И им было совершенно непонятно, как они будут дальше жить - без него и без странноприимного этого дома, без громоподобных его проповедей и не таящих угрозы инвектив, без кофе по-восточному и россказней о матери-персиянке и прадеде-цареубийце.
А жить - надо, думал Иннокентьев, увязывая в тяжелые стопки книги и вынося их на лестничную площадку к лифту, никуда не денешься, вот уж воистину чаша, которая никого не минет, и надо осушить ее до дна - а что там, на дне?.
Паша, наверное, уже успел долететь домой, Дыбасов опаздывал на репетицию, Рантик созвонился с комиссионным магазином, ему обещали после обеда прислать машину за мебелью. Все было уложено, упаковано, увязано, можно было и расходиться.
Был уже понедельник, Иннокентьеву нужно было заехать хоть ненадолго в Останкино, он погрузил в такси доставшееся ему от Глеба наследство. Эле надо было на Курский вокзал, он предложил подвезти ее.
Вчерашнего ненастья как не бывало, лужи успели просохнуть, разве что в воздухе еще стояла душная тяжесть испарившейся за ночь влаги, небо было такое чистое, что, казалось, если хорошенько вглядеться, можно увидеть в синеве бледные дневные звезды. Эля сидела рядом и молчала. Иннокентьев не знал, о чем и как с ней теперь говорить, и сказал первое пришедшее на ум:
- И что же ты теперь?
- Я в театр устраиваюсь. Если получится, конечно.
- К Дыбасову? - удивился он, - Но ведь он и сам…
- Ага, - спокойно подтвердила она, - мы с ним оба устраиваемся.
Иннокентьев подумал, как все это - история со "Стопкадром", война Дыбасова с Ремезовым, его собственные тогдашние треволнения - как все это было давно, прямо-таки до нашей эры, и каким незначащим, ничтожным все это представляется теперь, после смерти Глеба.
- И что же он теперь? Дыбасов?
- А он студию взял, самодеятельность. Есть такой спортзал при бывшей школе, школу куда-то перевели, а спортзал остался, вот и решили - пусть будет студия. То ли при ЖЭКе, то ли райком комсомола организовали. А меня сторожем пока оформляют, ну, в общем, не знаю, как должность называется, сторож или дворник, какая разница? Все нормально.
- Ну а спектакль этот его, из-за которого весь сыр-бор разгорелся? - Господи, думал Иннокентьев, как давно это было и сколько на эту обреченную затею потрачено сил и нервов! - Забросил?
- Нет, зачем же? Он его там, в спортзале, и репетирует, артисты сами предложили работать по ночам. Он уже и с каким-то начальством самым главным договорился. Я же говорю - нормально.
Такси свернуло на привокзальную площадь.
"Нормально… - думал про себя с удивлением Иннокентьев, - Каких-нибудь две недели меня в Москве не было, а событий глобальных - навалом… Дыбасов-то, оказывается, всех перехитрил… И Митин внакладе не останется, поставят его пьесу, пусть хоть и в спортзале… Один я, не побоимся этого слова, в дураках…" Но вспомнив о Ружине, которого нет и никогда уже не будет, устыдился своей обиды. А вслух спросил и вовсе о другом:
- Ты его любишь?
- Романа Сергеевича?.. - переспросила Эля и ответила не сразу: - Я ему нужна.
- Ты мне тоже была нужна, - глухо сказал Иннокентьев, - может быть, еще нужнее…
- Врешь, Боря, - без укора возразила она, открывая дверцу машины. - Врешь. Даже если не мне, так себе. Только я на тебя зла не держу, нормально.
И, быстро повернувшись к нему, едва коснулась губами его щеки и тут же, захлопнув с силой дверцу и не оглядываясь, ушла.
А он, когда такси вновь влилось в поток машин на Садовом кольце, невольно стал думать о том, что и как надо написать в отчете о поездке на симпозиум, что и как он расскажет Помазневу, какие материалы подготовлены и сняты в его отсутствие для очередного "Антракта", и еще о том, что хорошо бы со всеми этими делами и разговорами разделаться поскорее, приехать домой, запереться на ключ, ни о ком и ни о чем не думать.
И тут же ему пришло на ум - даже рука с сигаретой задрожала от неумолимости этой мысли, - что все это очень похоже на прощание. И не только с Глебом, не только со всей их компанией, которая, честно говоря, на одном Глебе и держалась, не только с Лерой и воспоминаниями о ней, не только с Элей, но и с чем-то неизмеримо более важным и существенным. Уж не с самим ли собой? - и хотел было усмехнуться самому себе, да не посмел.
И еще он подумал, что прощание это началось не сегодня, не вчера, а много раньше. Сколько лет тому? Четырнадцать уже?.. Только тогда они не догадывались, что - прощание.
13
В тот год на восточном берегу Крыма август выдался на диво - ни одного дождя, а трава тем не менее на склонах Святой и на Карадаге не выгорела, жара смягчалась ровно и без передышки дующим с моря, со стороны мыса Хамелеон, мягким ветром, вечера стояли свежие, а ночи были так обильны звездопадами, что от неба нельзя было отвести глаз.
Бухта лежала хрупко-голубая, слюдяной ее блеск отсвечивал фиолетовым, лиловым, от лилового же до серебристо-серого менялся, следуя за ходом солнца, цвет Хамелеона, ночью за ним, на дальнем мысу, похожем на погрузившего голову в воду крокодила, искрился огнями безымянный городок, на закате, когда солнце садилось за Карадаг, очертания горы выпукло проступали на фоне тускнеющей синевы неба и напоминали человеческий профиль - большой покатый лоб, прямой нос, припухлые губы и крупный, тяжелый подбородок, уходящий в воду.
В павильоне "Волна" жарили с раннего утра цыплят табака, острые запахи горелого подсолнечного масла и чеснока разносились по всему побережью, у пансионата готовили на жаровне шашлык прямо под открытым небом, в семь утра всех будил радиоголос с прогулочного катера: "Граждане отдыхающие, в восемь ноль-ноль состоится морская прогулка по маршруту…"
Митин и Ира - тогда еще не жена, а всего лишь дама сердца - жили в пансионате, а Иннокентьев, Лера и Ружин снимали две комнаты с открытой верандой в поселке. Ночью с веранды слышно было, как оглушительно квакают лягушки у фонтана в парке, среди них выделялась одна поразительно голосистая, похоже было, что она без устали выкрикивает одно и то же слово "вперед! вперед!", цикады трещали не умолкая, в крохотном зверинце деревянным голосом кричал павлин и скулили во сне облезлые, злые лисицы.
20 августа Игорю Митину исполнялось тридцать лет, и поскольку так вышло, что в это время в Коктебеле собралась почти вся их компания, решено было отпраздновать Игорево тезоименитство на широкую ногу.
Как раз в это время в Феодосии гастролировали два чрезвычайно подходящих к случаю коллектива: Всесоюзный Дом моделей в полном составе и женский хоровой ансамбль "Мрия". Манекенщицы и хористки проводили весь день в Лягушачьих и Сердоликовых бухтах, лишь к вечеру, прожаренные до полной невменяемости, возвращались в Феодосию на свои концерты и показы мод, а к утру они были вновь в полном составе на пляже и в бухтах.
Загодя заказали несметное количество цыплят табака, сдвинули столы на затянутой от посторонних глаз полотняными шторами веранде "Волны" - и с наступлением вечера потянулись гости.
Поскольку всем осточертело ходить с утра до ночи босиком и в одних плавках и купальниках, решено было прийти на день рождения всенепременно в вечерних туалетах: мужчины обязательно в носках и при галстуках, дамы - в длинных, хоть и ситцевых, платьях. Юбки с отвычки стесняли движения загорелых, избалованных курортной вольностью ног, мужчины же поводили по-петушиному шеями, стиснутыми галстуком, словно пеньковой петлей. Ира и вовсе пришла в роскошном декольтированном платье, ее пышные, щедрые груди то и дело упрямо стремились на волю, и она машинально заталкивала их обратно жирными от цыплят руками.
С "балюстрады" заглядывали на веранду званые и незваные, свои и чужие, заходили без спроса, хватали со стола бутылки, уносили на пляж и там допивали.
Манекенщицы, забыв о профессиональной воздержанности, ели за троих, певички напились вдрызг и взвизгивали совсем не в лад, а так, как взвизгивали испокон веков их деревенские - на Житомирщине и Херсонщине - матери и бабки, когда парубки прижимали их безлунными малороссийскими ночами к плетням, под невидимыми в темноте золотыми лунами подсолнухов, и лезли шершавыми своими, короткопалыми ручищами им за пазуху, ситец трещал по швам, и отлетали в темь с легким пороховым треском пуговки, а за плетнем в бессильном брехе заливались цепные псы, - певички вновь стали бесстрашными деревенскими дивчинами, а манекенщицы - бесшабашными девахами с московских окраин - Сокольники, Тушино, Преображенка, - задиристыми и не дающими спуску, взятая напрокат их манерность слетала с них, как пудра с курносенького личика, потекли от смешливых слез ресницы, размазалась на губах помада, и в этой расхристанности они были натуральнее и целомудреннее, чем в вышколенности их ремесла.
Веселье перемахнуло за "балюстраду", танцевали босиком, Митин, виновник торжества, держался с необычайным достоинством и надменностью, Глеб Ружин мерился с желающими силой - локти уперты намертво в стол, кулаки налиты свинцовым напряжением - раз за разом неулыбчиво и сосредоточенно одолевая чужую руку. Потом вспыхнула драка, Глеб бросился разнимать дерущихся, в мгновение ока раскидал их, и они уползли в кусты и на гальку пляжа врачевать мокрыми голышами синяки. Потом он вернулся еще более сумрачный и серьезный, сел рядом с Иннокентьевым, сказал неожиданно трезво и печально:
- Пир во время чумы, тебе не кажется?..
- С чего ты взял? - удивился Иннокентьев.
- С таких пиров чума и начинается, - так же печально ответил Ружин, - с нестреноженности. Я боюсь, когда мне ничего не страшно.
- Почему? - перегнулась к нему через плечо Иннокентьева Лера. - Почему?..
- Жди беды, - ответил непонятно Глеб.
Подошла Ира, села на колени к Лере, сказала весело - впрочем, веселье это отдавало затаенной какой-то горечью:
- Последний нонешний денечек, да?..
- И ты туда же! - возмутилась Лера, - Вот Глебу тоже конец света мерещится!
- На свет мне начхать, - сказала еще горше Ира. - Я не про то.
- Про что же? - спросил ее Глеб. Глебу явно нравилась Ира, всем это было видно, один он полагал, что страсть свою держит в глубокой тайне.
- Про себя, про меня и про этого, как его… про именинника.
- О чем ты? - вскинулась с любопытством Лера.
- О том, что теперь уж не миновать, если я не полная дура, под венец…
- Так ты разве сама этого не хочешь? - удивилась Лера. - Посмотри на него - он же на тебя не надышится!
- Вот-вот! - несказанно обрадовалась ее словам Ира. - Именно! Перед смертью не надышишься! А-а!.. - махнула она залихватски и вместе безнадежно рукой и, шурша накрахмаленными юбками, ушла на нетвердых ногах с веранды.
Как из-под земли вырос Митин.
- Чего это она? - спросил он с тревогой, - Куда ее понесло?!
- Догони, - очень серьезно и даже с угрозой сказал, не глядя на него, Глеб. - Догони, пока не поздно.
- Пока ты сам за ней не похилял? - зло уперся в него мутными глазами Игорь.
В нем, кроме всего прочего, в ту далекую пору было замечательно и то, что при всей своей вальяжной светскости говорил он исключительно на московском сленге молодежных кафе, безработных лабухов и полублатных толковищ. Потом, правда, это с него сошло.
Ружин встал во весь рост, вышел из-за стола, хотел было уйти, но остановился, кинул через плечо Митину:
- Кретин! - И, не оглядываясь, пошел прочь.
Решено было - только тихо! без шума! - перебраться на пляж. Там было так темно, что не различить, где кончается твердь и начинаются морские хляби, только галька металлически шуршала под ногами, сонная волна набегала на нее с ритмическими всхлипами. Но потом над Карадагом взошла оранжевая, в полнеба луна, пробежалась к берегу широкой искрящейся дорожкой.
Сидели на гальке и молчали, притомившись необузданностью веселья, застеснявшись покоя моря, величавой поступи по нему луны и возжаждав чистоты и тишины.
Но тут кто-то, оступившись, рухнул - как был в отутюженных брюках и при галстуке - в воду, и непрочно сдерживаемое буйство вновь хлынуло из них, не сговариваясь они кинулись - в башмаках, в пиджаках, в длинных платьях - в море, кто не хотел или боялся, того заталкивали силком.
Наутро у Иннокентьева было такое чувство, будто им всем приснился один и тот же вещий сон и проснулись они с каким-то необъяснимым чувством потери - потери чего?! - какой-то невосполнимой утраты - утраты чего?! - какой-то неясной тревоги и угрозы - угрозы чему?! - и что всем им уже не докричаться никогда до самих себя вчерашних.
Он вспомнил оброненные ночью слова Глеба, который сидел на гальке рядом с ним и рассеянно бросал камешки в море.
- Ты был прав, - сказал ему Иннокентьев.
- Насчет чего? - не понял его Ружин.
- Что-то кончилось…
- A-а… - безразлично припомнил и Глеб и бросил в воду плоский камень, тот отскочил от поверхности и еще три раза подпрыгнул, прежде чем уйти на дно.
- Что-то кончилось, - настойчиво повторил Иннокентьев, - вот только - что?..
- Я-то давно этого ждал, - так же безразлично ответил Ружин.
- Чего именно? - недоумевал Иннокентьев.
- А того что - хватит! - вдруг выкрикнул Глеб и бросил в воду тяжеленный голыш. - Побыли в мальчишках, в сосунках, в маменькиных баловнях в коротких штанишках, хватит! Пора и честь знать! Пора и не на помочах научиться ходить!.. Да я эту вашу дольче виту, грошовую эту вашу сладкую жизнь, своими бы, кажется, руками!.. - И в сердцах бросил в воду чуть ли не пудовый валун. - Вам бы только чтоб все, как в кино, а до жизни вам и дела нет, до взаправдашной… А она знаете чем пахнет? Вы словно сбежали все на какой-то необитаемый остров…
- Почему же - "вы"? - не согласился Иннокентьев. - В таком случае говори уж "мы".
- Нет уж! - прямо-таки зашелся в рыке Глеб. - Увольте! Я - не с вами. Не по пути! Я - пас! Уж без меня как-нибудь, сделайте одолжение! - И вновь оседлал недоговоренную мысль: - Островок, ни на какие карты не нанесенный…
Не договорив, пошел было прочь, но вернулся, плюхнулся всей своей тяжестью опять на гальку рядом с Иннокентьевым, его распирал праведный гнев.
- А воды-то, половодье-то день за днем подмывает ваш остров пингвинов, Гондвану вашу дешевую, несет ее по течению вместе с ошметками, мусором и гнилью, и не миновать вам очнуться, рано или поздно, в открытом океане… Будьте вы неладны!.. - Опять вскочил на ноги и, оскользаясь на гальке и мотаясь из стороны в сторону, пошел вон с пляжа.
Рядом с Иннокентьевым прилег у самой кромки воды Митин, спросил сонно:
- Чего это он? И вообще - какая муха вас всех с утра пораньше укусила?
И все же, как подумаешь сейчас, тот август шестьдесят восьмого выдался на славу.