Иннокентьев познакомился и подружился с Ружиным вскоре после его появления в Москве, и хотя сам Борис был в ту пору уже хоть и не очень известным, но, по общему суждению, перспективным театральным рецензентом с наладившимися прочными связями в общем для него и Ружина профессиональном мире, а Глеб еще отдавал провинциальной нерасторопностью и идеализмом, - где бы они ни появлялись вдвоем, всем вопреки, казалось бы, очевидности сразу же становилось ясно, что в этом союзе именно Ружин играет первую скрипку. Но что было и того более странно - Иннокентьев, отличавшийся в отношениях со всеми прочими подчеркнутой независимостью, без борьбы подчинился именно так, а не иначе сложившейся их с Глебом дружбе. Глеб был, собственна, единственным человеком, которого Иннокентьев добровольно признавал умнее и одареннее себя и при этом не завидовал ему.
…Входная дверь, как всегда, была не заперта. Иннокентьев прошел через крохотную переднюю и заглянул в комнату:
- У тебя никого?
- Никого, - ответил Ружин и привстал с собачьей полости, на которой наверняка лежал с самого утра: на нем была лишь драная, на одной пуговице пижама, из-под которой обильно лезла наружу седая растительность на груди. С высоты своего роста он сразу разглядел за спиной Иннокентьева Элю. - Входите, раздевайтесь.
Иннокентьев и Эля разделись в тесной прихожей.
- Сапоги снимать? - вполголоса спросила Эля, но Ружин услышал ее из комнаты:
- Здесь не мечеть, хоть я и наполовину мусульманин.
Ружин был безудержный фантазер и враль, он сочинял о себе совершенно невероятные, неправдоподобные - в них никто и не верил - истории, расцвечивая их настолько достоверными и убедительными подробностями, что вскоре уже и сам не мог отделить правду от вымысла.
Одной из романтических легенд, которые он сложил о своем самаркандском или душанбинском прошлом, была мать - персидская княжна, чуть ли не внебрачная дочь свергнутого в двадцатые годы последнего шаха из династии Каджаров, спасшаяся в советской Средней Азии от преследований кровожадного первого Пехлеви. Для пущей убедительности Глеб и свое имя производил от искаженного восточного Галеб.
Насчет отцовской линии в своей родословной у него тоже была героическая побасенка, а именно: будто его прапрадед был одним из первомартовцев, бросивших бомбу в царя-освободителя, но успевший уйти от погони. Ружин любил говорить о себе без тени улыбки: "Я потомок цареубийцы", однако не переносил, когда при нем били мух.
Иннокентьев и Эля прошли в комнату.
- Это Эля, - представил он ее Ружину с какой-то защитной усмешкой, причем ему самому было неясно, к чему именно относится эта усмешка: к Эле, которая наверняка даже на первый взгляд покажется Глебу смешной и нелепой, или же к самому себе за то, что влип в эту глупейшую историю. - Пока больше ничего о ней сообщить не могу.
- И не надо, - с несколько тяжеловесной галантностью остановил его Ружин, - она и не нуждается ни в каких рекомендациях. Все необходимое мы установим впоследствии эмпирическим путем.
- Что такое - эмпирический? - полюбопытствовала Эля своим низким, словно бы резонирующим от стен и потолка голосом.
- Потом, - ответил за Ружина Иннокентьев. - Глеб обожает все объяснять, но делает это очень длинно и подробно. А для начала нам бы что-нибудь выпить и поесть.
- Вы в восточном доме, друг мой, - развел перед Элей руками с той же старосветской церемонностью Глеб, - а на Востоке первейший закон - закон гостеприимства. Борис мой кунак, а кунак моего кунака - мой кунак…
- Она скорее все же куначка, - прервал его витийство Иннокентьев, - но все равно голодна. И твой кунак тоже.
- Я мигом, - заторопился Глеб, - можете уже вырабатывать желудочный сок. У меня как раз сегодня полно отличных припасов. - И ушел на кухню.
Там сразу же что-то с грохотом полетело на пол.
Эля медленно обвела вокруг глазами. Тесная комнатка служила Ружину чем-то вроде кабинета, хотя в ней уже много лет как не было написано ни одной строки. Впрочем, именно здесь происходили Глебовы карточные баталии, а к этой стороне своей жизни он относился не менее серьезно, чем к любой другой.
За пыльным, давно не мытым окном утробно урчали грузовики, идущие мимо по Дмитровскому шоссе. В комнате было прохладно и сыро - Глеб никогда не закрывал форточку.
Эля прошлась вдоль полок с книгами, разглядывая, сильно наклоняя голову вбок, названия на корешках. Потом обернулась к Иннокентьеву, очень серьезно посмотрела на него, ничего не сказав.
Он сидел на ружинской лежанке, чувствовал сквозь тонкое сукно брюк покалывание собачьей щетины.
- Садись, - предложил он, - будь как дома.
- А я всегда как дома, - без улыбки ответила она. - Он что, - кивнула в сторону кухни, - ваш друг?
- Да. Он тебе не понравился?
- На вас совсем не похож. - И спросила в упор: - Зачем вы меня к нему привезли?
- Ни за чем. В гости.
- Зачем вам надо со мной в гости? - Она не сводила с него прямого, недоверчивого взгляда.
- Так ведь надо же нам с тобой поужинать, а сейчас уже ночь, все закрыто, только в гостях и можно поесть. Очень просто.
- У вас все просто… - так же недоверчиво отозвалась она.
- Если тебе тут не нравится, поехали ко мне, а?..
- Так бы и сразу… а то - в гости… - одними губами усмехнулась она. Подошла к двери, окликнула Ружина на кухне: - Вам помочь не надо?
- Никогда! - возмутился тот. - Был бы только свежий продукт под рукой. Кофе или чаю?
- Кофе, - решила она. Подошла к столу, села напротив Иннокентьева, положила руки на стол, сцепивши пальцы.
- Первый час, после кофе не уснешь, - не нашелся он ничего другого сказать. И опять отметил про себя, какие у нее крупные, с длинными сильными пальцами кисти и ногти острижены по самые подушечки. Он кивнул на ее руки: - Ты что, раньше печатала на машинке?
Эля тоже внимательно поглядела на свои руки, будто изучая их. Но не ответила, спросила о другом строго и требовательно:
- Вы насчет кофе… Разве вы, когда позвали меня с собой, собирались ночью спать? - Но не дала ему ответить, убрала ладони со стола, словно бы устыдившись их, - Раньше печатала. Ногти вообще мешают, я не люблю, когда длинные. А вам бы хотелось, чтоб маникюр? - посмотрела на него с ожиданием.
Он не знал, что ответить. Он вообще не знал, о чем и как с ней говорить, уж слишком она была не похожа на женщин его круга - актрис, журналисток, редакторш, на жен его друзей. "Вот вытаращили бы все глаза, если бы я где-нибудь с ней появился…" - подумал он без усмешки про себя. А вслух сказал:
- Кофе так кофе, - И не удержался, спросил, хотя знал, что не надо бы: - Ты всегда так, в лоб?..
- Что - в лоб? - не поняла она.
- Ну - спать, не спать?..
Она чуть помедлила, но все же ответила:
- Просто чтоб вы не думали, что я дурочка из переулочка.
- Ты не дурочка… - пожалел он о своем вопросе.
- Зарплата не позволяет, - без улыбки, не сводя с него взгляда, ответила она.
- Я за то, чтоб не спать, - посмотрел он ей тоже прямо в глаза. - Если ты не против.
И вдруг она улыбнулась ему широко и доверчиво, блеснув влажными, очень белыми крепкими зубами, и вновь стала просто шебутной и наивно-прямодушной девчонкой из ближнего Подмосковья, улыбнулась так открыто и мило, будто это и не она только что смотрела на него напряженным и недоверчивым взглядом.
- А я еще не решила. Может, выпью кофе и сразу усну на этой псине. Я хоть ведро кофе могу, а потом сплю за милую душу.
Из кухни вернулся Ружин, неся на большом и не слишком чистом подносе в ярко-красных розах еду и дымящийся кофейник.
- Предупреждаю, - сказал он, ставя поднос на стол, - в этом доме пьют исключительно водку.
- Коран вообще запрещает пить, - повторил Иннокентьев в тысячный раз принятую в их компании шутку насчет Глебова магометанства.
- Да, нравы падают даже среди правоверных, - в тысячный же раз согласился Ружин и с подчеркнутой расположенностью обратился к Эле: - Зато кофе сварен особо. Секрет безвозвратно утерян.
Это была еще одна его вполне невинная брехня - унаследованный якобы от матери-персиянки секрет старинного способа варить кофе по-восточному. На самом же деле он просто сыпал в воду кофе втрое против обычного, вот он у него и получался отчаянно крепким.
По тому, как Ружин за какие-нибудь четверть часа успел распушить до последнего перышка павлиний хвост своих фантастических историй - и насчет матери, внебрачной шахини, и насчет святого закона куначества, и, наконец, таинственного, утерянного во тьме столетий способа варить кофе на особый лад, - Иннокентьев понял, что Эля безоговорочно понравилась ему, хоть и не сказала еще и двух слов. Это было тем более странно, что Глебу редко кто вот так, с ходу приходился по душе.
"Сейчас насчет баскетбола начнет заливать, - предположил про себя Иннокентьев, глядя снизу вверх на Ружина, расставляющего на столе еду: толсто нарезанный сыр, жирную блекло-розовую ветчину, копченую колбасу, масло, хлеб, - голову даю на отсечение".
Словно бы услыхав его мысли, Глеб, прежде чем опять уйти на кухню, пояснил Эле:
- На ночь, как известно, есть вредно, но я, знаете ли, полжизни прожил на таком строгом режиме - этого нельзя, того нельзя, о водке и речи быть не могло… Ну а теперь наверстываю упущенное. Дело в том, что я в прошлом профессиональный баскетболист, играл за сборную "Буревестника"…
Однако на фотографиях времен своей не столь уж далекой юности, которые он показывал Иннокентьеву, Ружин был так же грузен и толст, как и сейчас.
Иннокентьев невольно покосился на Элю - что же в ней такого, что с первого взгляда пленило Ружина?
Эля встала и без тени смущения спросила Ружина:
- Мне в туалет надо. Можно?
Иннокентьеву стало неловко за нее перед Глебом:
- В таких случаях принято говорить: где у вас можно вымыть руки?
- Я и руки вымою, само собой, - не обиделась она или просто не поняла его насмешки.
- Там у меня с выключателем неладно, я вам покажу, - кинулся за ней Ружин.
Они вышли вдвоем из комнаты. Глеб ей что-то галантно говорил, она ему, смеясь, отвечала, но Иннокентьев не прислушивался, ломая голову над этой загадкой: чем же это она взяла Ружина?..
Тот вернулся в комнату, стал нарезать проминающийся под тупым ножом свежий батон.
- Ну?.. - не удержался Иннокентьев.
- Ты о ней? - переспросил, не поднимая на него глаза, Ружин. - Не чета всем вашим грошовым бабам, которых на конвейере нынче производят.
- Чем же? - не стал с ним спорить Иннокентьев.
- Настоящая, - не задумываясь пояснил тот, - Без этого ихнего вечного выламывания. - И уточнил: - Штучный товар, редкость по нынешним временам. Едва ли ты потянешь на нее, кишка тонка.
- Откуда тебе знать - настоящая, не настоящая? - разозлился неизвестно на что Иннокентьев. - И насчет моей кишки тоже!
- Кому же тебя еще знать, как не мне? - искренне удивился Ружин. - Как облупленного.
Иннокентьев вдруг почувствовал, как адски устал за этот бесконечный, муторный день.
- Глупости - с первого взгляда что-нибудь увидеть…
- Отнюдь! - живо возразил Глеб. - Есть вещи, которые я за версту чую. Где ты ее раздобыл - такую?
- Новая монтажница, намыкался я с ней сегодня… Обругала мой материал, камня на камне не оставила… - Иннокентьеву теперь казалось, что так оно и было, хотя на самом деле Эля ничего такого не говорила, просто его обидело ее неприкрытое безразличие к тому, что они вместе делали. - О чем ее ни спросишь, у нее на все один ответ - "нормально".
- Ну ты млекопитающее всеядное, тебе бы только - что плохо лежит, - И, покосившись на открытую дверь, Глеб прибавил вполголоса: - Ты тише, там все слышно.
- Я ей - пойдем, она тут же - давайте… Я говорю: где же ты ночевать собираешься - она за городом живет, - а она: не беда, хоть бы и у вас… Говорит, часто в Москве у знакомых остается на ночь, когда на электричку не успевает, даже зубную щетку с собой на всякий случай носит…
- И ты конечно же растерялся, - уперся в него своими глазками-гвоздиками Ружин. - Хорош, ничего не скажешь!
- Когда ты этой святости успел понабраться?!
- А я и на самом деле святой рядом с тобой! - Ружин даже пристукнул рукояткой кухонного ножа по столу. - Я-то один среди всей вашей шатии святой!
Он сел, налил себе водки и не чокаясь опрокинул ее в себя, закусил маринованным огурцом, выловив его пятерней из банки, облизал пальцы.
- Да, святой. После инфаркта я стал другим человеком. Более того, с тех пор я только и стал человеком. - Прибавил не без самодовольства: - Чтобы родиться заново, надо сначала умереть. Не каждому дано, - И, покосившись опять на дверь, вернулся к прежней теме: - Во всяком случае, она не такая, как все вы и ваши шлюхи. Гляди! - пригрозил Иннокентьеву толстым пальцем с обкусанным по самую мякоть ногтем.
- Что - гляди?.. - Иннокентьев все еще держал на весу невыпитую рюмку. - Выражайся членораздельно.
- Гляди! - с той же угрозой повторил Ружин, но пояснять ничего не стал.
Вернулась в комнату Эля.
- Я голубой полотенчик взяла вытереться, ничего? - Подсела к столу, оглядела еду: - Норма-ально!.. Не хуже, чем в ресторане.
Эля взяла в руку рюмку, оттопырив с неожиданной в ней жеманностью мизинец, поднесла к носу, понюхала, страдальчески поморщилась:
- А воды нету? Я не умею без воды.
- Сейчас, - поднялся Иннокентьев из-за стола, ему почему-то не хотелось, чтобы один Ружин выплясывал перед нею, а сам он сидел как посторонний. Он вышел на кухню, наполнил водой из-под крана большую фаянсовую кружку, вернулся в комнату.
Эля взяла кружку в свободную руку, взглянула на обоих молодо и счастливо, как бы вступая с ними в веселый, озорной сговор.
- С тостом или без?
Ружин смотрел на нее во все глаза и в ответ ей тоже счастливо улыбался. Но сказал вопреки своему обыкновению нечто малоторжественное и еще менее оригинальное:
- За знакомство. И за вас, разумеется.
- Нормально! - согласилась она и залпом, залихватски выпила рюмку до дна.
Иннокентьев ревниво наблюдал за Элей, хоть и прекрасно понимал, как это, должно быть, смешно выглядит со стороны.
Эля выпила, понарошку испуганно ахнула, прикрыв ладошкой рот, потом припала к кружке с водой.
"Хоть пить еще не научилась", - подумал со странным облегчением Иннокентьев и тоже выпил.
- Ешьте, ешьте! - Ружин торопливо придвинул к Эле еду. Иннокентьев давно не видел его таким оживленным и благостным, - Хороший аппетит бывает только у людей с чистой совестью. Неизменный аппетит и отличное пищеварение - первейший признак душевного здоровья.
От выпитой рюмки у Иннокентьева разом стало на душе полегче. Он тут же налил себе вторую, поднес ко рту, но, прежде чем выпить, неожиданно для себя самого предложил Эле:
- За тебя. И - на "ты". Идет?
- Если вы хотите на брудершафт, - смело взглянула она на него, - пожалуйста, я могу поцеловать, только на "ты" все равно не получится. Согласны?
- Хоть надежду оставила… - усмехнулся он, чуть задетый.
Они переплели руки, выпили, Эля первая потянулась к нему и поцеловала, крепко прижавшись зубами к его зубам, и он сам прервал поцелуй, застеснявшись Ружина.
- Нет, - Эля откинулась на спинку стула, - целоваться вы не умеете, - И протянула счастливо и изнеможенно: - А я захмеле-ела!.. - Повернулась неожиданно к Глебу: - А с вами я на брудершафт не буду. Знаете почему?
- Почему? - эхом отозвался Ружин, глядя на нее с бескорыстным восхищением.
- Потому что вы умный, вы ужасно умный, с вами я никогда не смогу на "ты". Я не могу на "ты", кто умнее меня. А вы просто беда до чего умный, да?
- А я, выходит, дурак? - против собственной воли подставил себя под удар Иннокентьев и вдруг ужасно на себя и на них обоих разозлился за то, что наверняка кажется смешным и ей и Ружину.
- Вы другое дело, - повернулась она к нему. - С вами я как раз сама хочу на "ты", только не решусь никак. Вас бы я даже могла полюбить, если хотите знать. А что?! Очень даже нормально, и что вы седенький, мне тоже нравится, я люблю, когда с проседью, мужчинам это идет. Очень даже просто могла бы… - И так же неожиданно, как все, что с ней происходило, заключила: - Только не хочу. - Резко, всем туловищем повернулась опять к Ружину. - Ничего, что я при посторонних так прямо про себя говорю? Вы не осуждаете? - Но, не дав ему ответить, вновь повернулась к Иннокентьеву: - А я потому так прямо все говорю, что, если хотите знать, я сегодня вполне могла и поехать прямо к вам, и остаться. Только ничего хорошего из этого все равно не получилось бы. Я боюсь вас. Не того, что, если б я поехала к вам, вы бы непременно подумали, что я… Даже нормально, если бы подумали.
Вот даже если б я и полюбила вас, все равно бы боялась. Непонятно?
Он почувствовал, как бросилась ему кровь в лицо, сказал как мог ироничнее и спокойнее:
- Нет, извини, не понимаю.
Эля, не сводя с него глаз, по-бабьи горестно покачала головой.
- Где тебе… - И тут же спохватилась: - То есть вам, извините. - Встряхнула падающей ей на глаза челкой, будто отгоняя ненужные, лишние мысли, предложила: - Лучше давайте еще выпьем. За то, чтобы никто никогда никого не боялся! Верно? - И близко, лицо к лицу, наклонилась к Иннокентьеву, - А я ведь раньше и вправду никого не боялась, вы первый! Сама удивляюсь! - Потянулась с рюмкой к Ружину, заулыбалась бесстрашно. - А вас я не боюсь ни самой малой чуточки! Я, если вам очень хочется, могу и с вами поцеловаться, хоть сейчас! Хотите?.. - Выпила залпом рюмку, опять прижала как бы в ужасе ладошку ко рту, быстренько запила водою, помотала головой, - А я пьяная, нормально… сами виноваты. Я посплю, ладно? Самую чуточку…
И, не дожидаясь их согласия, перелезла через колени Иннокентьева на ружинский топчан, свернулась калачиком, положила обе ладони под щеку и, что-то бормоча про себя, затихла.
Мужчины некоторое время сидели молча, не глядя друг на друга.
- И ничего не поела… - только и заметил погодя Ружин.
- Да и мне что-то расхотелось… - Иннокентьев пересел к изножью топчана, чтобы Эле было просторнее, - Ехал сюда, казалось, целого барана сожру…
- Где ты в наше время достанешь барана? - посетовал Ружин. Он взял пригоршней с тарелки несколько ломтей ветчины и, задрав кверху бороду, сунул в рот. Ел он жадно, борода его была в хлебных крошках.
Было неясно - уснула Эля или же только лежит с закрытыми глазами.
- Эля… - тихонько позвал Иннокентьев, - Ты спишь?
Она не шевельнулась.
- Ты спишь? - повторил он и положил руку на ее бедро. Ему показалось, что даже сквозь плотную джинсовую ткань чувствует ладонью молодую, упругую гладкость ее кожи, слышит, как бьется жилка под коленом.
- Оставь ее, - сказал Ружин, - пускай спит.
- Спит, - решил Иннокентьев, - можно разговаривать.
- О чем? - словно бы удивился Ружин. - О ней?.. - Он налил себе и Борису, но пить не стал, задумался, упершись локтями в стол. - Не знаю… - протянул неопределенно, - не знаю…
- И все же ты, как ее увидел, стал сам на себя не похож, - настаивал Иннокентьев, - прямо-таки Версаль какой-то развел…